Марина Загидуллина

Е.Е. Дмитриева, О.Н. Купцова. Жизнь усадебного мифа: Утраченный и обретенный рай

О русской усадьбе как о некоем семантическом явлении заговорили давно: копились публикации, проводились конференции, был создан особый Фонд возрождения русской усадьбы… Книга О. Купцовой и Е. Дмитриевой — отнюдь не первое и не единственное исследование усадебного мифа. Но в ряду других “усадебноведческих” произведений “Утраченный и обретенный рай” займет достойное место. Эта книга состоялась как исследование особого типа — в рамках семантического анализа и культурологического подхода, но на языке абсолютно не специальном. Дискурс — главное достижение авторов. Они искусно избежали соблазна заговорить на “птичьем” языке строгой науки, равно как и перейти к эмоциональным восклицаниям: “Вне зависимости от приоритета, который в отдельные эпохи отдавался то природе, то искусству, усадьба синтезировала и то, и другое. Во второй половине XVIII столетия в триаде “человек — искусство — природа” естественное рассматривалось как материал для искусства: на природу, окружавшую усадебные постройки, воздействовали так, чтобы она выглядела как продолжение дворца (дома)”.

Этот замечательный речевой баланс позволяет адресовать книгу самым разным читателям — и филологам, и культурологам, и театроведам, и широкому кругу читателей. Структура книги на первый взгляд весьма произвольна (не случайно авторы не озаглавили ни одного раздела, лишь пронумеровали их). Сцепление параграфов внутри глав так же условно. Однако в этой условности просматривается удивительно точное попадание в саму концепцию усадебного мифа, раскрываемую в книге: перед нами лишь внешне хаотичный лабиринт, на самом деле строго упорядоченный и имеющий четкое идеологическое основание.

Именно с идеологии начинают авторы свое рассуждение о мифе усадьбы (“Спор о достоинствах городской и сельской жизни), далее читатель попадает в мир философии (“Игра разума и случая: французский и английский садовый стиль”), потом решаются онтологические вопросы — “усадебная любовь”, “усадебная смерть”, затем речь идет о праздниках в усадьбе и усадебных театрах, после чего мы погружаемся в мир литературы XIX и раннего XX века, а уж “на сладкое” остаются “усадебные имена”, “усадебные чудаки” и “запахи в усадьбе”. Очевидно, что авторы отнюдь не стремились к “полноте”, читатель мог бы продолжить усадебные темы, расширить их перечень. Но О. Купцовой и Е. Дмитриевой удалось почувствовать и передать тот неповторимый “дух” усадебного быта, который и определяет феноменальность усадьбы.

Усадьба — это мир, устроенный на удивление гостям и соседям, поэтому хозяин превращался в Бога своего собственного Эдема, чувствовал себя полновластным владельцем, дирижером оркестра, послушного его воле. Будучи сложно оформленной равнодействующей города и деревни, русская “вилла” представляет собой культурное пространство среди дикой природы, вписывается в ландшафт. Важно, что в книге показана не только “поэзия садов”, как назвал свое исследование Д.С. Лихачев, но и “проза” — усадьбам свойственно ветшать, дичать, разрушаться, символизируя возраст хозяина или его уход. Таким образом, читатель книги увидит все стадии жизни самого усадебного организма — от замысла, ориентированного на Версаль или английские парки, может быть, противостоящего им, через само созидание усадьбы к ее расцвету, закату и гибели. “Жизнь усадебного мифа” просматривается, если можно так выразиться, и в филогенезе, и в онтогенезе: ветшает отдельная усадьба, но вырождается и сама усадебная жизнь, вытесняется дачной, которую обеспечивает совсем иная идеология.

“Театральная” часть книги позволяет читателю погрузиться в мир полупрофессиональной игры, где главная задача — развлечение владельца и его гостей — постепенно вытеснялась более сложной функцией эстетической потребности, и наконец граница между театральным усадебным действием и жизнью начинала размываться, становилась все более прозрачной: “Внешняя театрализация, характерная для парка второй половины XVIII века, в начале XIX века трансформируется во внутреннюю, рождающую в сознании паркового зрителя (при всей предписанности и сценарной запрограммированности зрительских эмоций) индивидуализированный “театр воображения”. От Эдема (“паркового парадиза”) к Аркадии, от Аркадии к Элизиуму — такова смена форм “театрализации”. Каждая из них рождала особое соотношение действователей и зрителей, привлекала внимание к разным объектам созерцания, создавала различные модели паркового поведения”.

Книга снабжена прекрасными иллюстрациями, замечательными приложениями (вместе с примечаниями они составляют четверть объема), но, думается, именной указатель нисколько не отяжелил бы это издание и помог бы специалистам ориентироваться в богатейшем материале, собранном авторами.