Артем Каратеев

Нина Садур. Злые девушки

Проза Нины Садур не предназначена для трансляции самодостаточных смыслов или проведения готовых идей. Прозаик избегает смысловых путей, лежащих на поверхности сюжета. Сюжеты неожиданны, работают не на внешний смысл, а сами на себя. Демонизм, иррациональность, эстетизм, лиричность — вот самый краткий список расхожих определений этой прозы. В рецензируемой книге — три крупные вещи: “Немец”, “Чудесные знаки спасения”, “Девочка ночью” и девять рассказов, она составлена так, чтобы показать все грани таланта прозаика, весь его жанровый диапазон, от лирической прозы до городских страшилок.

Индивидуальный ритм этой прозы улавливается с первых строк романа “Немец” и подчиняет себе: “Тоскую обо всех подряд. Подсчитывала на пальцах: “Яблоню пропустила, черемуху пропустила, сирень пропустила. Пребывала всю весну в темноте, раз так”. Поступательное движение синтагм “…неостановимо, без передышки…” (это эпиграф) — стиль торжествует над логосом и дает перескочить смысловые разломы там, где нарушены логические связи. “Все напоено жизнью. Все-все. Мир пронзен жизнью насквозь. Бестрепетный и ускользающий, он скован и пойман смертной, милой, легкомысленной плотью жизни. Как легонькая рюмочка поймана вином. Как пробирка поймана кровью”.

В центре сюжета — точнее, поводом к нему — роман героини с каким-то немцем, то ли существующим на самом деле, то ли придуманным, за которого она думает выйти замуж, чтобы уехать в Германию. Настоящие герои романа — случайные встречные: дворник, девочка на эскалаторе, официант… Автор пристально вглядывается в каждую вещь, будь то снежинка, травинка или ластик, и вот они тоже становятся действующими лицами: “Любила часами цепенеть над травинкой, утешаясь ее неподвижным стоянием в лете. Не любила ни сильных движений, ни мыслей взрывных. Любила только одно — смотреть без мыслей, без чувств на пустую красоту ластика, стеклышка, перышка”. Героиня не существует как цельный человек, только как интонация не прерывающегося бреда, поток замутненного сознания. Как жидкость из сосуда в сосуд, она переливается из человека в человека, из вещи в вещь, принимает их форму, подчиняется им и существует только в них, как не может вода быть самой по себе — без кувшина, без берегов реки, без формы капли. И в то же время всевозможные формы только берут на постой этого гостя: настроение у него бездомное, созерцательное. Интонация эта выпевает мотив трагичности и безысходности жизни, ее метафизической неустроенности. Жизнь — копейка: автор подчеркивает именно это традиционно русское пренебрежение жизнью, как своей, так и чужой: “Тех, которых в армии не убили, — рассказывается в “Немце” о парнях из родной деревни, — те сами собой топорами друг друга добивали”. Здесь же и детдом, в котором все за вечно пьяных воспитателей делали сами дети. В рассказе “Старик и шапка” (одном из лучших у Садур, прозрачных и невесомых) есть рассуждение о сталинской модернизации: “Это у всего нашего народа однажды запросили радостных верящих сил на тысячу лет вперед, разом и без отдачи. И народ радостно отдал…”, а потом “народ, устав-устав-устав, потративший себя разом, а не постепенно, не разумно, как любые другие народы мира, он как бы сжег себя в этой любви и вере на тысячу лет вперед”.

Ритмичность этих текстов создает ощущение сказовости, городского фольклора; соответствует этому и точка видения — взгляд снизу, из клетушек коммунальных квартир, подневольных, забитых, вызывающих жалость героев. Современный человек у Нины Садур слаб, подавлен страхом, душевными муками, обременен заботой и борьбой с враждебным миром. Мир выставляет ему массу обманок, чтобы запутать, чтобы человек подумал, что мир прекрасен. На самом деле он заманивает человека в себя, притупляет его бдительность, лишает осторожности, чтобы потом окутать черным воздухом, обессилить подземными токами… Недомолвками, недомыслями растерянные герои пытаются защититься, суевериями и приметами выгородить себе безопасный путь, поняв тайнопись этого мира. Одно из произведений так и называется “Чудесные знаки спасения”. Сюжета тут, собственно, и нет. Есть состояние жертвы бесконечной коммунальной войны: подвергаясь изощренному насилию со стороны соседей-кретинов, героиня приходит к выводу о мистической необходимости собственных мытарств ради спасения мира. Здесь сюжет идет в область фольклора: зло вековечно, хоть и убьет Иван-царевич Кащея — Кащей все равно явится в следующей сказке. Потому и возникают заговоры, обереги, примитивная магия: героиня знаково выбрасывает в окно тапок своей мучительницы, а внутренние ее монологи цикличностью и ритмом напоминают заговоры. Несколько портят эту повесть ничего, в принципе, не добавляющие в эмоциональном и смысловом планах похабно-лубочные пассажи.

Некто Петров из рассказа “Что-то откроется” приезжает в город детства (похожий на родной для Нины Садур Новосибирск). Зачем приезжает и к кому — неясно самому Петрову. Он летит из Москвы, где вполне обустроен, но где мучает его неясная, накатывающая припадками болезнь. Ищет он на окраинах, на знакомых улицах, в старом сквере, в случайной встрече с приятелем какие-то приметы. И когда они вроде бы найдены, Петрова осеняет, что никакого смысла в них нет. “Смысла нет!” — кричит он маленькой девочке, а та жестоко смеется в ответ и убегает…

Любое чувство у Садур находится в пространстве трех координат: любви, печали и злости. Когда любовь растоптана или безответна, а печаль — постоянна и незаметна, наиболее действенной становится злость. Может, оттого, что герои жалки, их злость вызывает сочувствие, а не отторжение. Да и злость эта часто детская: пусть мне будет плохо, и тогда они поймут, как были несправедливы ко мне… Есть, правда, среди героинь настоящие злые девушки. Такие же, в сущности, ведьмы, как и их мучители. С волками жить — по-волчьи выть. В рассказе “Синяя рука” –коммунальной страшилке — Марья Ивановна третировала соседку Валю, а потом была задушена возле окна протянувшейся из складок шторы синей рукой, а Валя исчезла, и больше ее никто не видел.

О повторяющихся мотивах в творчестве Нины Садур много писали. Во-первых, это пространство-образ коммуналки, мифологизированное донельзя и похожее как минимум на поле Куликово, где должны схватиться в решающей битве добро и зло. Добро и зло, впрочем, как уже понятно, для героев Садур понятия фигуральные. Здесь что-то иное, потому что злы все. Только у кого-то есть внутреннее чувство правды, а кто-то плевать на нее хотел. Во-вторых, это проступающая и в наивности, и в злости детскость персонажей. Дети же в ее художественном мире, напротив, оказываются умнее взрослых. Здесь у Садур появляется платоновское словоупотребление, например, в рассказе “Печаль отца моего”: “Виктор был резковат с сыном, потому что объятием мог нечаянно раздавить его маленькое тельце. От слабости и мягкости этого тельца Виктор беспрестанно горевал”. Душа ребенка, чувствуя огромность и сложность мира, не выдерживает встречи с ним и впадает в летаргический сон, и единственное, что удерживает ее от полного погружения в небытие, — голос отца, читающего вслух сказки. В-третьих, это уходящий в ветхозаветные дали образ волос. Как правило, кто-то пытается украсть или вырвать у героини волосы — непременно красивые, вызывающие зависть. Об этом элементе поэтики Нины Садур, как считают филологи, можно написать диссертацию. Но магнетизм ее прозы не столько в этом поверхностном богатстве фактуры, которая становится материалом для филологических исследований, сколько в не поддающейся объяснению, но совершенно обыденной иррациональности героев. Их аномальные поступки, их общая ненормальность абсолютно обыденны, узнаваемы, повседневны. Даже если нам удалось вынести свою жизнь за скобки такой повседневности — она на эти скобки напирает так, что слышен треск. Да, мы живем в том же мире, что рисует Нина Садур. Страшновато? А тут уж как у Гоголя: “На зеркало неча пенять…”