Валех Салехоглы

Одни пески, Моисей...

Валех Салехоглы (1976 г. р.) — азербайджанец, бакинец, нынче студент Литинститута, участник того мастер-класса, который ведем мы с Сергеем Чуприниным… Он пишет по-русски, но как бы с легким акцентом. Акцент и затрудняет общение с российским читателем, и придает стихам Валеха особую прелесть. В Баку у него вышли уже три лирические книжки, и третья из них — “Человек с рассеченной губой” (название как метафора надвое рассеченной, но и удвоенной разом речи), изданная в 2003 году, — представляется мне уже сильной, зрелой, отстоявшей право поэта на инакость.

Люблю стихи Валеха за их органический и неагрессивный напор, за чувственный романтизм, за смятенный интеллект, за целомудренную эротику, за правду самовыражения. Люблю его верлибр за взвихренный ритм с тайной тоскою по рифме. Люблю его “эстетику сна”, когда полудремлющее сознание — убедительней логики… Читая эти стихи, думаешь о переплетенных корнях, о диалоге азербайджанской и русской констант внутри живой души. Размышляешь об отголосках мировой поэзии (от Низами до Блока, от Уитмена до Хикмета, от Лорки до Сулейменова), о фольклорных и авангардных линиях в едином творческом поле.

Да, Валех — азербайджанский поэт, пишущий по-русски. В контексте современной здешней поэзии он нетипичен и внешне даже неуместен: слишком восторженно, слишком пряно, слишком приподнято. И ноль общепринятого здесь и теперь стеба. Какой-то, если вывернуть известную поговорку, в чужом похмелье — пир! Валех настаивает на своей ноте, которой трудно звучать меж традициями и просодиями, но она — есть. И она, я уверена, не только не погаснет, но и что-то, исподволь, изменит в постимперском контексте, пока что высокомерно медлящем принять нового поэта полностью и всерьез.

Все, не сомневаюсь, впереди. “Токи сердцебиения:/ полусчастье-полузабвение. / Я люблю вас,/ и вы полюбите меня, полюбите…”

Татьяна БЕК

             * * *

Ночная долина движется
Хребтом каравана,
Застилая
Рассвет
Аттической пылью.

У основания клетки грудной
Воздух тёплой ладонью
Держит верблюдицу.
С двух сторон ей в бока
Давит темень,
И под уздцы ведёт проводник…
Степь пустынна.
В этот час до рассвета
Верблюдица опустилась на землю.
Потонул её взгляд
По колено в реке,
Что временем утолить
Свою жажду не может.
Человечья слюна,
Заключив в себе тысячелетья,
Сошла с её губ,
Утяжелив лишь горстку песка,
Которую можно поднять в ладони…
— Тысячу лет с того места,
Откуда мы начали путь, 
До нынешней пристани…
Одни пески, Моисей.

        Османы

Лев глядит на охотника, 
Охотник смотрит на льва. 
Охотник стоит на краю пропасти. 
Ласка и гнев растут
У него в груди. 
Охотник стоит перед выбором: 
Броситься на льва или в пропасть, 
Путешествовать по каналу среди лотосов, 
Превращаясь в водный поток, 
Уносимый теченьем к низовью? 
Легкое счастье воспламеняло
Их лёгкие, 
Когда охотник со львом
Вгрызались друг другу в глотки. 
Они говорили, что счастье их — было. 
А было ли их счастье? 
Когда великий брод
Переходили османы, —
На плечах выносили
Тела льва и охотника.

             * * *

Ветер с моря
Устремляет волны
На изрезанный
Скалами берег.
Лошади
Несутся по степи, 
Сверкая упругими мышцами.
Цветы 
Из особой глубины
Освобождают
Духоту нежности.
С треском
Разлетаются стёкла
В распахнутых окнах.
Женщина.

             * * *

Живая верфь…
Влага
С правой руки моей
Льётся на часть холста. 
Осока волнуется, 
Обмахивая края звёзд. 
Я лежу в ночном небе. 
Не сплю, но и кисточки живописца
В моей руке уже нет. 
Я вспоминаю другую историю. 
Как же звучала флейта? 
 «…с чашей в руке, 
красотою сияя, Дидона
меж рогов белоснежной телицы
творит возлиянье…»
В глазах у луны
Увязла тишина. 
Засыпая, слышу: 
Раба божья Дидона, 
Берёшь ли ты в мужья
Раба божьего Валеха? 
А ты, раб божий Валех, 
Берёшь ли в жёны Дидону? 
Объявляю вас
Греческой ночью
И алжирской зарей! Аминь.

             * * *

Чёрный ветер
Грузит мешки с углём
На залитую солнцем баржу. 
Ржавый моряк
Остатки дня
Уносит на плечах
В мрачный дом
С запахом вянущих роз.
Родившись в чёрной ночи, 
Безродный щенок, он, 
По образу и подобию Бога, 
Хранит терпение даже
К той суке, 
Что, ощетинившись, 
Злобно рычит на него
В этом мрачном притоне, 
Пахнущем осенью роз.

           В метро

Маленькая собака скулила, 
Прижимаясь к ногам
Обездоленной женщины…
Дрожала всем телом. 
Но дрожала не оттого, 
Что ей холодно, —
Она понимала, 
Что женщина скоро умрёт. 
Сиротинушка ты моя! —
Тихо шептала женщина, 
И голос её тонул
В гуле голосов, 
Спускающихся в царство Аида.

             * * *

                Бог знает, скоро ли увидимся…
                Н. В. Гоголь
Почему ты, а не цветущая вечность
В год, когда княгиня Троепольская
Канула в Лету и на утреннем
Вдохе, слипшись, лежали
Её ежевичные волосы? 
(Как маленькая пичужка
упорхнула, осиротив вещий куст.) 
— Княгиня, ветреные листья
Цветут нам навстречу. 
В небесной глубине
Дрожит жаворонок, и
Серебряные песни летят
По воздушным ступеням на землю. 
Да изредка крик чайки или
Звонкий голос перепёлки
Отдаётся в степи. 
Одиноким путником, 
 Без видимой цели, 
Время идёт.

             * * *

После сенокоса
У алтайской женщины
Талия становится тонкой, 
Как звон хрусталя. 
А волосы её длинные — 
С короткий дождливый век
В часы ночного томленья.
Случается, 
У алтайской женщины
Талия становится тонкой, 
Как писк комара. 
Но ведь и дождливый век
Не прост — непременно
Настигнет вечерней
Тоской по любви.
Что я могу для тебя сделать, 
Алтайская женщина? 
Только любить тебя
Весь твой недолгий век
И умывать лицо твоё
Запахом тмина.

             * * *

В молитвах проходит всё утро. 
Потом широкой рукой
Я срываю с себя
Льняную рубашку
И взмокшую грудь
Протираю пучком
Тут же сорванной ржи. 
Поле вспахано, 
Молитвы услышаны, 
Солнце жарким дыханием
Льнёт к груди.

Света много, воздуха много, 
Воды — голубые разливы ручья. 
Я сыт. Я вечно голоден. 
И одной минуты мне не хватает,
И одной жизни мне не хватает, 
И тебя хочу снова и снова, 
Целина моя.

Я самый что ни на есть человек —
Из серой пыли и светлой влаги. 
Тяжёлый, мозолистый, пахнущий потом, 
Сливающийся с птичьими трелями, 
С ручьями и с грубыми, 
Как кусок
		холста, 
			женщинами…
Я — пьянеющий от свободы.

Все страдания — мои. 
Все печали — мои, 
Но и радости тоже, 
Но и благо — струны дождя
Извлекать из земли. 
Я цвету, умирая. 
Умирая, я расцветаю, 
И из рук моих выпадает звезда.

Есть ли ещё целина, 
Которая не знает
Мужской грубой ласки, 
Которая не дрожит 
От смеха его громогласного? 
Не хмелеет, 
Не впадает в беспамятство? 
— Чистое лоно, ты настолько
Приближено к Богу, 
Насколько я порою нетерпелив!