Алексей Слаповский

Самбр

Два детских воспоминания.

Первое. Я победил противника. Он корячится подо мной на земле, а я держу его, крепко обхватив рукой за шею. Освободиться он не может и только шипит сдавленным голосом: “Все равно убью!”.

Я победил. Что дальше? Я могу его держать сколько угодно. Но когда-то ведь придется отпустить? А он брыкается и грозится. Не удушить же его, в самом деле.

И я его отпускаю. И он тут же бросается на меня с кулаками. Я отмахиваюсь и опять хватаю его за шею. Самый верный прием. Он опять сучит подо мной ногами, пытается оторвать мои руки и хрипит: “Все равно убью!”.

Я держу, понимая: пока его не удушишь, он не успокоится. Но не душить же! И зачем он мне вообще? Чужое тело в руках. Чужое дыхание, чужое ухо перед глазами, довольно противное, надо сказать. Бьется в руках чужая жизнь — как жизнь кролика; у нас были кролики, я любил их брать, маленьких особенно, удивляясь сгустку жизни в моих руках… Но там было приятно: пушистое, теплое… Время идет. Душить не хочется. Я отпускаю его. Он вскакивает, хватает обломок кирпича и кидает мне в голову. Зажимаю ладонью рану, из которой сочится кровь, иду домой, говорю, что упал.

Второе воспоминание. Я чуть постарше. Среди нас сидит совсем взрослый парень, ему лет четырнадцать. Он выпил, и ему хочется геройства. Дал двоим кулаком по шее, третьему ногой по жопе. И вдруг захотелось иного. Он вдруг обратился ко мне: “А ударь меня! Кулаком! По роже! Ну, ударь!”. Я понимал: ему хотелось показать, что он вытерпит. Выдержит. Глазом не моргнет. После этого меня накажет. Наказания я не очень боялся: парень этот дрался неумело, были шансы. Но бить не хотел. Я осознал, что мне просто противно. Мне противно прикасаться к его роже — даже ударом. Щека какая-то шершавая, дырка свежая от прыща. Чужое лицо. Гадость. Может, он сегодня и не умывался… Он настаивал, я все-таки ударил, и меня чуть не стошнило. И тут же отбежал, и схватил палку. Еще меньше мне хотелось, чтобы его гадкий кулак прикоснулся к моему лицу.

Есть и другие воспоминания, но эти — определяющие.

Вывод из первого воспоминания, который я сделал, когда вырос: насилие никогда никого ничему не учит. Оно годится лишь как временный способ разрешения конфликта. Пресечения. Схватить хулигана, пристающего в метро к девушке, надавать тумаков, сдать в милицию. Если он согласится. А то и драться начнет. Что ж, надо драться, деваться некуда. Но думать, что ты его своим поступком чему-нибудь научишь, наивно. Если это человек в принципе нормальный, просто напился и из него дерьмо полезло, он и сам себя потом будет стыдиться. Если его агрессия — способ привлечь к себе внимание, он будет только рад: сколько вокруг шума и пыли! Да еще сочтет себя обиженным и выместит на ком-то другом. Есть вообще тип мстителей и адреналиновых наркоманов — вроде того, кто в меня засветил когда-то кирпичом. Ты его рукой, он тебя камнем. Ты его камнем — он тебя ножом. Ты его ножом — он тебя из пистолета. И т.п. — без конца. Таких останавливает только смерть. Тут дела сложные. На уровне антропологических типов, психических аномалий и социальных обусловленностей.

Вывод из второго воспоминания (впрочем, и из первого тоже) я сделал не сразу. Мне долго казалось, что я не люблю драться из чувства человеколюбия. А потом понял, что, к сожалению, людей люблю не так сильно, как мне казалось. Очень уж много о них узнал. Может, просто чистоплюйство? Врожденный эстетизм? Отвращение к чужой плоти? Да нет. Полгода ухаживаний за парализованной бабушкой (мне 16 лет было) со всеми подробностями, известными патронажным сестрам, отучили от чистоплюйства на всю жизнь. К тому же значительная часть тел принадлежит женщинам, а уж тут об отвращении говорить не приходится. Очень даже наоборот. Постепенно до меня дошло: дело в моем, увы, снобизме. Бабушка — родной человек. Женщины — даже и говорить нечего. Я мог бы, пожалуй, шутя повозиться в борьбе с другом. Однако почти все ситуации, когда надо серьезно ударить, схватить, защититься, связаны с тем, что перед тобой или хулиганящая пьянь, или отморозок, или, бывает, менты, от которых придется отбиться, если уверен в себе. И этих противников, если не лукавить перед собой, я не считаю за людей. Поэтому и брезгую… Да нет, считаю за людей, зачем я о себе так? Считаю. Теоретически. Или творчески — даже сочинил книгу и сериал про хорошего мента. Но там случай особый: он чужой среди своих, его выгнали из доблестных рядов городской милиции за то, что слишком правильный оказался. Сослали в деревню. И главный герой там не мент, а народ.

Я слишком брезглив по отношению к тем, чье рыло тупо, чья речь корява и матерна и чья жизнь протекает на уровне сугубо физиологическом. Я, потомок крестьян, обнаружил в себе неожиданное чувство превосходства. Каюсь. Была бы возможность, я выбрал бы кольт, как когда-то произошло в Америке. Но оружия разрешать нельзя. Не та страна: бандиты утроят арсенал, а честного человека за каждый выстрел будут судить с конфискаций — и черта с два докажешь в нашем суде, что применил необходимое средство обороны.

К чему я это веду? Если первый вывод — общий, то второй касается только меня и таких, как я. Он в следующем: ни самбо, ни дзюдо, ни бокс тебе не помогут, если ты испытываешь врожденное чувство отвращения к рукоприкладству. Даже если ты попытаешься преодолеть себя и запишешься в секцию, в решающий момент тебя подведет твоя брезгливость. Кулак соскользнет со скулы — ибо скула тебе противна. Не исключаю и того, что, презирая и высокомерствуя, ты, как ни странно, даже занося кулак, продолжаешь считать визави человеком. Иначе вообще не рассусоливал бы на эту тему.

Поэтому не надо пересиливать себя. Кто хочет — пусть бьется при первом удобном случае. Ищи свои способы самозащиты и пресечения агрессии, отстаивания своей свободы, достоинства твоего и твоих близких. Повторяю: есть ситуации, когда против лома нет приема, кроме аналогичного. Делать нечего. Скорее всего, ты проиграешь и получишь по башке. А может, и нет. Решительность, готовность идти на все — 90 процентов успеха.

Но ведь мы не только о драках. Драки не каждый день случаются и даже не каждый месяц. А вот покушения на наше достоинство — ежедневно. И по пять раз на дню. В магазине. В метро. В учреждении. На работе — со стороны начальства. И надо защищаться.

Я назвал это — самбр. Самооборона без рук.

Вот мелкий, но характерный пример. Я зашел на почту: мне там оставляют по договоренности письма, ибо ящики в нашем подъезде ненадежны. В отделе доставки одиноко трудилась женщина с желтыми волосами. Я ее хорошо знаю. Она встречает всегда ворчанием, руганью, неприязнью, иногда просто ненавистью. Она ненавидит меня, свою работу, письма, бандероли, запах сургуча, весь белый свет. На Западе такие тоже есть, но они ненавидят молча и тайно. Иначе их просто выгонят с работы. Итак, желтоволосая женщина начала рыться в письмах, что-то бурча в мой адрес. Фактически — оскорбляя. Поискала в одном ящике, в другом, сказала, что для меня ничего нет. Я ответил, что она ошибается: мне звонили, сообщили о новых письмах. Швыряя пакеты и конверты, желтоволосая тетка натурально впала в истерику, варьируя известную песню советских времен (которые еще не кончились): “Им делать не хрен, ходют тут, а я на них вкалывай!”. Я мог бы заорать тоже, но она только этого и ждала. Я мог бы сказать ей, что другие работницы почты разговаривают со мной вежливо. Я мог бы пригрозить, что пожалуюсь. Но все это беспомощный лепет. Бессмысленно отвечать криком на крик: многие обожают этот своеобразный пинг-понг, ответные удары их только веселят и раззадоривают. Бессмысленно грозить начальством: мелкие госслужащие, во-первых, не боятся потерять работу, а, во-вторых, начальство часто на их стороне. Но нельзя оставлять их в выигрыше. Надо искать такие слова, которые переломят ситуацию, сделают вас победителем хотя бы в моральном плане. Или хотя бы запомнятся оппоненту. Пригодится впредь не вам, так другим. И я вдруг придумал. Я сказал очень вежливо: “А вы по графику работаете?”.

— А чего такое? — насторожилась она.

— Да ничего. Я просто буду заходить на почту только тогда, когда вас тут не будет.

Она смотрела на меня, стараясь понять, что произошло, и ничего не сказала.

Я ушел, не узнав ее графика.

Я появляюсь там регулярно. Когда нет этой тети, я получаю письма. Когда она есть, я с порога вежливо говорю ей: “Здравствуйте. До свидания”. И ухожу.

Не обольщаюсь, не думаю, что она в корне изменила свои манеры. Но почему-то надеюсь, что на 0,001 децибела она стала тише орать на других. Уже много. Характерно, что она встречает меня всегда с каким-то недоумением. Она понимает: что-то случилось, но не понимает что. Однако догадывается: выигрыш не на ее стороне. Почему-то кажется, что через пару недель она сама отложит для меня письма. Идеализм? Не знаю, посмотрим.

Вы скажете: очень уж пустяковый случай. Совсем мелкий. Согласен. В жизни много мелочей. Дело в способе поведения. Дело в том, что нельзя оставлять без последствий ни одной попытки покушения на вашу личность. Привычка к хамству въелась многим в кровь, в ответ приходится доводить до уровня рефлекса привычку достойно реагировать на хамство.

Пример еще мельче: выхожу из одного роскошного издательства. Внизу, на вахте, сидит не охранник, а целый милиционер. Отдаю ему пропуск. При этом рукавом цепляю какой-то календарь, он падает. Улыбнувшись, комментирую свою неловкость восклицанием: “Оп!” То есть: надо же, какой я, уж извините!

Милиционер вместо человеческого: “Да, ничего!”, желчно и высокомерно — и с привычной быстротой реакции — отвечает: “Не оп, а уп!” — и ставит календарь обратно на барьер, страшно недовольный тем, что ему пришлось совершить лишнее физическое упражнение.

Не просто мелочь — супермелочь. Промолчать и уйти. Но я свое правило стараюсь помнить. И, глядя в глаза милиционеру, говорю четко и внятно:

— Я не привык, чтобы меня передразнивали. И вы здесь не для того, чтобы передразнивать. Я не прав?

Милиционер делает паузу и, само собой, переводит стрелки:

— Аккуратней надо быть!

Продолжая глядеть ему в глаза, я говорю:

— А вы нарочно календарем отгородились? Или у вас забава такая: смотреть, как каждый его роняет? Хорошо, вам тут календарь позарез нужен. И я виноват. Согласен. Но, повторяю, передразнивать — нехорошо. Потому что это оскорбление, понимаете? Перед вами взрослый человек, да и вы не мальчик.

Милиционер бормочет:

— Было бы из-за чего шум поднимать.

— А где шум? — оглядываюсь я.

И ухожу, пожелав ему спокойной службы.

Ущербность приведенных примеров не в том, что они — бытовая мелочевка. В обоих случаях дело не касалось моих жизненных интересов.

А вот там, где они у нас появляются, в этих местах нас и ждут самые серьезные испытания, там-то на нас чаще всего и покушаются, там-то мы и прогибаемся постоянно.

Вот чиновник. Нам от него что-то надо. Он это знает. И начинается. Не все бумажки собраны. Зайдите завтра. Не та форма документа. И т.п. Если говорит вежливо, — приходится скрипеть зубами и добиваться своего. Но они же сплошь и рядом откровенно хамят, они хотят унизить и при этом, самое гадкое, даже этого не понимают. (Когда понимают, — еще хуже. Значит, уже наслаждаются.)

Коридор перед кабинетом начальника паспортного стола. Очередь. До конца приема час. Все нервничают. У начальника довольно долго сидит его знакомый. Когда дверь открывается, слышно, что они обсуждают футбол. После каждого очередного посетителя минут на десять пауза: чтобы спокойно поговорить. Я, дождавшись очереди, паузу не соблюдаю, открываю дверь. Тут же следует окрик: “Вас вызовут, подождите!”

Во мне живет генетический страх. Начальник ведь может совсем не принять. Не подписать. Придраться. Докопаться. И т.п. Лучше не связываться. Закрыть дверь. Подождать. И потом войти на полусогнутых… Нет, надо связываться! Пусть придерется, пусть я потеряю время. Ничего, наверстаю. А вот кусок моего достоинства, от которого сейчас пытаются отщипнуть, пропадет навсегда. Не восстановить. К тому же в коридоре стоит моя дочь. Наблюдает. И я, распахнув дверь, говорю, стараясь быть спокойным:

— Я бы подождал, если бы вы были заняты делом. Но вы тут, господин начальник, о футболе разговариваете, а времени осталось мало.

Начальник и его товарищ слегка обалдели. Но начальник тут же взял себя в руки. Да и не хотел уронить свой авторитет в глазах друга. И сказал:

— Это мое дело, о чем я тут разговариваю!

— Да ничего подобного! — приветливо ответил я ему. — Вы на службе, и дело это не ваше, а наше. Вы для нас тут сидите. Или для себя?

Его товарищ вдруг встал: “Ладно, я потом зайду”. И начальник меня принял. Хмуро, зло, но принял. И даже не придрался.

Пойдем по нарастающей: когда дело касается уже не быта и не каких-то там бумаг, а чуть ли не самой жизни.

Мой брат был офицером. Однажды он встретил в городе несколько пьяных солдат и приказал им вернуться в часть. Они схватили его, засунули в армейский автобус, на котором катались, избили, связали и повезли топить в окрестных болотистых лесах. Брат сначала дрался. Потом пытался освободиться. Грозил. Ругался. А когда понял, что дело серьезное, начал говорить. Он сам сейчас не помнит, что именно говорил. Но за городом солдаты повернули обратно. При этом брат не давал им гарантий неприкосновенности. Он тогда был немного идеалист. (Другие считали — чокнутый.) Его оскорбило покушение и на его офицерскую честь, и на честь армии, он решил довести дело до суда. У командира части было свое представление о чести: все замазать и скрыть. Брат не согласился, его начали травить. Это было в советские времена (вряд ли сейчас многое изменилось). В результате он потерял погоны, то есть уволился. Вроде бы: чего хорошего? Да, солдат наказал, командиру тоже было несладко, но ведь и сам пострадал! Как сказать. Сейчас он благодарен судьбе и своему характеру: не унижен скудной воинской пенсией, есть свое дело. Главное — сохранено достоинство, без которого жить гораздо страшнее, чем без погон.

Всякий может привести еще более разительные примеры. Суть не в этом. Мне кажется, мы часто это самое чувство собственного достоинства и личной неприкосновенности, о котором я талдычу, проявляем по ситуации. Когда, дескать, можно, а когда лучше и придержать. И до тех пор, пока мы так считаем, пока не привыкнем к мысли, что о своем достоинстве (и о достоинстве других, само собой) нужно помнить всегда и постоянно, ничего в нашей жизни не изменится.

Все сводится к простому. Каждый выбирает свой способ защиты. Под себя. Я выбрал — слово. Я стараюсь (не случайная оговорка — ибо тоже, увы, не всегда герой, как кому-то может показаться), я очень стараюсь не оставлять без последствий ни одного случая покушения на мое достоинство. А заодно и на достоинство тех, кто рядом. Попробуйте вступиться за старушку, на которую орет продавщица, обвиняя ее в медлительности. Увидите: это не только легко, но и приятно.

И давайте учиться говорить. Это очень важно. Это один из лучших способов самозащиты.

А если не подействует, что тогда?

Тогда, что ж… Драться.

Но мне нравится постулат шаолиньских монахов: высшее достижение в поединке — избежать поединка. Излишне говорить, что не за счет унижения. Это монахами подразумевается само собой.