|
Михаил Синельников
Печать на стылом воске
От автора
Напряженное отроческое стихосложение в провинциальном одиночестве привело к тому, что самодельные открытия, догадки, фантазии сцепились и рано стали жесткой системой. И позже замечания мастеров я выслушивал с ядовитой самоуверенностью: даже следуя полезным советам, был убежден, что знаю потаенную истину. Возможно, заносчивость, простительная для юноши, помогла мне устоять на ногах, но с годами я поистратил благодатную слепоту. Один урок старшего поэта по необходимости усвоил: «Вы должны разрушить здание, с таким трудом возведенное, и построить нечто новое из обломков». Хотелось того или нет, но разрушительно-созидательную работу произвело само время. Недавний однотомник — свидетельство многих перемен. Сколько потеряно по дороге! Но что-то, кажется, уцелело, перемешиваясь с новым. И вот я еще смею продолжать — в надежде на дальнейшие сейсмические толчки.
В старой Алании
1. Карачай
К.М. Алиеву
Страна метеоритного железа
И византийских каменных церквей,
Здесь воскресили нарта Ачемеза —
Ну, отомсти, но только не мертвей!
Не местью — жизнью горный веет воздух,
Целебной мощью благовонных трав,
И вновь своё вещает небо в звёздах,
Склонившись к башням, на снега упав.
Там иссиня-черно, здесь млечно-сизо,
И вечно зорким оком чабана,
Не только телескопами Архыза,
Исследуется эта глубина.
И, может быть, когда земля пустела,
Когда народ клеймо изгнанья нёс,
Из этой тьмы, взывавшей то и дело,
Из этой бездны грозный шёл запрос.
2
Убили активистов и евреев,
Сражались храбро в ледяных горах
За фюрера и Фатерланд, посеяв
На перевалах ржавчину и прах.
Рассыпались, истлели, улетели,
В разбомбленные скрылись города…
А здесь вошли в немой аул метели,
И пустоте дивилась Теберда.
И жгучие тяньшаньские созвездья
Изгнанье осенили тяжело.
Ненужные последние известья
Безжалостное радио несло.
3
Рунические письмена,
Зигзаги рубленых каракуль,
Все переживший времена
Рисунка вьющийся каракуль.
Ребёнок, всадник, тур, стрела
И рот разинувшая рыба,
Где лишаями поросла
О Лувре грезящая глыба.
4. Архыз
Пустынный храм в лесной стране аланов,
Но Бога нет, он вдалеке воскрес.
В алтарные живые окна глянув,
Повсюду видишь облако и лес.
Давно здесь к новой обратились вере,
А, может быть, вернулись тайно к той,
Где с ними разговаривают звери
И носят птицы волос золотой…
Сдав идолов, стояли у купели,
Страшась икон, стесняясь наготы;
И волновались в поле, и кипели
Языческие чуткие цветы.
Пусты гробы гранитные царевен,
Цветущих трав ликует ералаш.
И только воздух всё ещё напевен,
И чудится под сводом: «Отче наш!»
5
Я размышлял, читая «Жизнь растений»,
Что вырос криво, вяну на корню,
Что каждому даётся в детстве гений,
Но даже проблеск я не сохраню.
Всё протекло в бореньях иллюзорных,
И разнотравье свежее встаёт…
Пошло в размол — пойми, что было в зёрнах!
…Звенели пчёлы, собирая мёд.
Вот жизнь прошла, и на кавказских высях,
Где я бродил, угрюм и одинок,
Мне протянул отшельник-астрофизик
Высокогорный белый василёк.
Граница
Там, в горах, в январе зацветает миндаль
И, как розовая химера,
Сопредельной страны открывается даль
Для архара и наркокурьера.
Я там был накануне войны, и печаль
Возникала внезапно, как вера.
А земля за рекой горяча и рыжа.
Пахарь шёл за сохой, шла в пыли паранджа,
И таилась какая-то сила.
И почудилось: не удержать рубежа,
Потому что рубаб клокотал, дребезжа,
В репродукторе песня бурлила.
Джалал-Абад
Когда я жил в Джалал-Абаде,
В мельканьи школьных буден
Менялись перья и тетради
Меж тем как умер Бунин.
Когда я шёл в глуши саманов
Вдоль плещущего сая,
Ещё Георгий жил Иванов,
В Париже угасая.
Из этой дальней богадельни
Империя родная
Ещё родней и беспредельней…
А я живу, не зная!
Тетрадей клетки и линейки,
Слова характеристик
И тутовый горячий, клейкий,
Рождающийся листик.
* * *
Вместе с русскими жить в нескончаемом страхе,
Выжить, перетерпеть,
С ними быть заодно в кабаке и на плахе,
Вместе с русскими петь.
Вместе с русскими пить, разоряясь в торговле,
Лишь любви накопить.
Ах, опомнись, вглядись, ты и сам не таков ли!
…Вместе с русскими пить.
Как они, от всего уходить в подземелья
И в берёзовый лес.
И прозрения ангел летит, и похмелья
Мелкий крутится бес.
…И в конце не прельститься и не отступиться,
Не пресытиться и не устать,
И, когда, сострадая, зовёт заграница,
Вместе с русскими — русскими стать.
Пятигорск
Лицо от ветра задубело,
Белеют звёзды, вечер чёрен,
Уже официантка Бела
Работает в кафе «Печорин».
В потёмках лермонтовских гротов —
Скопленья свастик и фекалий.
Хватает юных идиотов,
Проворовавшихся ракалий.
Здесь были немцы. В этом доме
И в домике… Знакомство с хатой,
Где лунный свет осел в соломе,
Такой истлело-седоватой.
Чужие ружья и стаканы,
И чуждый век, что был не прожит…
Как розы здесь благоуханны,
Которых не было, быть может!
Но шелестит, касаясь ставней,
Черешня, внучка той черешни,
И веет древностью недавней,
Чем явственней, тем безутешней.
* * *
Роскошная тряпичная бумага,
Два века с лишком ей пошли во благо,
Вся отливает серым серебром.
Чуть понежнела… И швыряет ода,
О, в этот век распада и разброда
Кагульский скрежет и Чесменский гром.
Но пусть на Ниле шелестит папирус,
Ах, не для нашей повести он вырос,
Пергамента для этой вести нет…
Ведь мы крошимся и за четверть века,
И списывает нас библиотека,
В небытие уносит Интернет.
Романтизм
В этой бухте, где Пушкин бродил, вероятно,
И в плаще Чайльд-Гарольда взбегал на уступ, —
Меловая волна и мазутные пятна,
И на пляже — дельфина чернеющий труп.
Всюду, всюду прогресс, мы уж с ним не поспорим,
В жаркий день хороша и такая вода.
Романтизм, это, в общем, — прощание с морем
Перед тем, как его загубить навсегда.
На исповеди
Гордыня, алчность и чревоугодье,
Унынье, гнев и похоть, всё — со мною.
Нет зависти, зато избыток страха…
Но здесь же — воздержанье и смиренье,
А также — бескорыстье и веселье,
Пусть буйное, и чистая влюблённость,
А иногда — отвага с чувством чести.
Гора
Какой покой, какая полнота,
Какая несмолкающая слава!
За Мёртвым морем — линия хребта
И синева горячая Моава.
И ты, быть может, в самом алтаре!
И места нет пустым земным заботам.
И водомёт на Храмовой горе —
Не родич полицейским водомётам.
За эту гору спорят столько лет,
Но и сейчас, как в кочевом начале,
Хозяев у недвижимости нет
И совладельцев много у печали.
Трава Мориа
Бессчётных многосвечников соцветья,
В Святой Земле они росли повсюду.
Мертвы траву топтавшие столетья,
Трава жива, трава подобна чуду.
Открытку с ней я ставлю под иконой.
Посланница пустыннознойной мрии
Пребудет гостьей странной, беззаконной,
Но, может быть, приятной для Марии.
* * *
А.П. Межирову
Не только в пустынях Ислама,
Где солнце по ржавым холмам
Сражает и косо и прямо
Скитальцев, одетых в ихрам…
И дышит огнём панорама,
И манит источник Замзам.
Но в каждом душевном движеньи,
В терпеньи под ношей страстей,
И, в частности, в стихосложеньи
Под оком духовных властей.
И в самых невинных эклогах —
О совести несколько строк…
«Путь к Богу не должен быть лёгок!» —
Сказал на прощанье Пророк.
Орёл
И. Шкляревскому
Я понял случай Ганимеда…
Нагорный луг под солнцем цвёл,
К цветку бежал я, непоседа.
Вдруг плеск, померкший ореол
И тьмы клекочущей глагол…
Тут крик отца, полвека бреда…
И не унёс меня орёл.
Кружева
Странное всё же наследство —
Кружев куржавых старьё,
Матери сельское детство,
Близкое, словно моё.
Грелись у печки телята
И не спешила весна.
В долгие зимы когда-то
Долго плелась белизна.
Бабка была кружевница.
В поле мелькая досель,
Беглая нить серебрится,
Белая кружит метель.
Как налетевшая копоть
На горбыли городьбы
Время легло, и, должно быть,
Не уцелело избы.
Но в участившемся беге
Неосязаемых лет
Хочется в чистые снеги
Кинуться, вьюге вослед.
Чтобы ненастье вплетало
В клочья своей черноты
Звёзды её покрывала,
Снежные розы, кресты.
Чтобы, как русская проза,
В стихотворенье вошли
Эти узоры мороза
С комьями мёрзлой земли.
Трехсотлетие
Почти незрячие квадраты
Усталых окон, и темны
Все, все тревоги и утраты,
Как старых коридоров сны.
Лишь тени заигрались в прятки,
И тесен кухни закуток,
Где хлеб делили горько-сладкий,
Колючий пили кипяток.
Ужасное обэриутство,
Немое времени кино…
Любить ли это многолюдство
Живых и живших так давно?
Вдыхая пар и ветер свежий,
И запах коммунальных нор,
Брести от Лиговки к Разъезжей,
Где нёс Раскольников топор.
Воображать беду, блокаду
И нежной ночи белый цвет,
Или к Таврическому саду
Пойти сквозь морок детских лет.
Там с волхвованьем Вячеслава
В единый сплавились металл
Екатерининская слава
И возглас: «Караул устал!»
* * *
И плач, и смех, и вздох актрисы
Исчезли, не дошли до нас,
И что афиши и кулисы,
Усталых старцев пересказ!
Вообрази цветы, подмостки,
И вдруг узнай, открыв портрет,
В том принце, худеньком подростке,
Печаль её последних лет.
И всё же так оно далёко…
Но ярче блеска вечных рамп
Слова взметнувшиеся Блока,
Его отчаявшийся ямб.
Вот в этом — жизнь Комиссаржевской,
А сверх того — она сама,
Ташкентской пыли жар. И всплески
Персидской шали. И чума.
Казино
Живу, перегорая
В чаду своих утрат,
Не домогаясь рая
И отвергая ад.
И, может быть, в итоге
Войти мне суждено
В чистилище — в чертоги
Ночного казино.
Искатели удачи,
Приснившиеся мне,
Расчётливо-незрячи
В своём зеркальном сне.
Но возле телекамер,
Всё просквозивших здесь,
Смертельный шарик замер
И морок вышел весь.
Фортуны центрифуга,
Ну, кто тебя поймёт!
И вздрогнула обслуга,
Сменился банкомёт.
Сняв урожай сам-десять
И загасив азарт,
Чьи щупальца замесят
Сухое тесто карт?
Но средь огней и гула,
Безвольна и легка,
Другая жизнь мелькнула,
Как счастье игрока.
Далёкие годы
Тогда копали землю многие
Под солнцем чёрным добела,
Всех принимала геология,
Археология брала.
Вот жизнь летит, всё загазовывая,
Куски хватая воровски,
Лишь снятся сапоги кирзовые
И выцветшие рюкзаки.
Я вижу эти экспедиции:
Ширь Енисея, Иртыша,
Цинга, тунгусы тусклолицые,
Энцефалит и черемша.
Хорезм и пепел в оссуарии,
Курганы тёмные Саян
И нефть грядущая Татарии
И снег, и времени буран.
Походы в поисках ванадия,
Необходимого стране,
И ясность вражеского радио
В тысячевёрстной тишине.
Порой туда в чернорабочие
Шли живописец и поэт,
И откликалась ночь, ворочая
Чужих костров далёкий свет.
Вдруг день палящий и воинственный
Вторгался в тающую синь
Свободы тайной и единственной
Твоих урманов и пустынь.
Красота
Красота в синтетической шубе гуляла,
В машбюро получала сто десять рублей,
Живописцу седому во мраке подвала
Всех заморских моделей бывала милей.
Но реформы прошли, и воздвиглись палаццо,
И зажглись телекамеры и зеркала,
Чтоб сумела она подороже продаться,
С нежным киллером, с юным банкиром спала.
* * *
Кажется, свежа моя утрата.
Словно бы в руке ещё держу
Руку умирающего брата,
С ним бреду к земному рубежу.
Никакая не страшна дорога,
Оттого, что до сих пор крепка
Стынущая, помнящая много,
На прощанье нежная рука.
* * *
Когда мне стало ясно, что сошлись мы
Не на сезон — на весь остаток дней,
Я сжёг все фотографии и письма
Из предыдущей повести моей.
Так эта груда, съёживаясь, тлела,
И женских лиц чернела череда…
Огню и гари выдав жизнь всецело,
Я видел предстоящие года.
И, сам пылая с палою листвою,
Её дымком, плывущим в синеву,
Твою улыбку навсегда усвою,
В твоей печали долго проживу.
На концерте
Моцарт, золотые реки реющего мажора,
Серебра и сожаленья в этом золоте немного.
Радость сердца, жар масонства, убеждённость дирижёра,
Моцарт, Моцарт, близость Бога.
Где же липы, осокори,
Всхлипы, всплески, отголоски
И печать на стылом воске?
Или реквием не вскоре?
Нам же, столько пережившим,
Столькое себе простившим,
Надобности нет в миноре.
|
