Анна Кузнецова

Ежедневное чтение

Александр Мелихов*. Исповедь еврея: Роман. — СПб — М.: Лимбус Пресс, 2004.

Издательская игра. Роман, в 90-х прозвучавший как органично скандальный, поставлен в новый контекст: аура издательства придает его главному качеству статус приема.

Большинство исследователей фольклора считает, что современную сказку написать невозможно. Вот опровергающий это мнение пример: соблюдены все параметры жанра, пережившего здесь перекрестное опыление с политическим анекдотом, девичьим рассказом и компьютерной бродилкой. Психологически точные детали в этом контексте особенно забавны: невозможно не улыбаться, следя за фантастическими перипетиями совершенно живых героев в условных, до конца придуманных пространствах.

Первому роману писательницы можно, наверно, простить композиционный перекос: роман развивается по схеме “Евгения Онегина”, но неудачно. Герой, которому так много времени уделено в начале, вдруг исчезает, уступая место героине, и больше не возвращается. Кроме того, этот пропавший без вести герой был гораздо интереснее сместившей его плоской красотки, это был исключительный герой, с самого рождения попадавший в исключительные обстоятельства, поэтому ожидался от него гораздо более захватывающий сюжет.

Текст, но не проза, про любовь, но не роман. Герой здесь — гендер. Каждая ситуация из жизни двоих выглядит как два смежных помещения с тонкой перегородкой. Сюжет интригует настолько, что читатель вынужден все время читать по два раза про одно и то же. Нет, однако, гарантии, что он при этом не сердится.

Стихотворения в прозе: “ай лав ю  ек хет ю лиф  те дуа ана бехибак” и т.д. — начало последней импровизации. Остальные 1000 — многословные перифразы этой. Первые несколько читаешь внимательно. Потом приходит впечатление незначимости всех этих слов, обслуживающих идею книги, которая прекрасна как вещь: издана на твердой голубой бумаге, иллюстрирована тонкими рисунками.

Каталог словесных игр, плавно переходящих в стихи. Боюсь, что эпоха Карамзина опять прошла, и игры снова стали фактом быта, а не литературы (“Шарады, логогрифы — для нас детская игра, а в эпоху Карамзина с ее выдвиганием словесных мелочей и игры приемов, она была литературным фактом” — Ю. Тынянов, “Литературный факт”).

Одно из главных переживаний поэтессы также на грани быта и литературы: в словах много лишних букв. “Вот висит Айвазовский: / вверху звезда, / в середине корабль, / внизу море — называется “Буря”. / А где она? / Оставим от ЗВЕЗДА — ЗЕВ, / от МОРЕ — ОР, / от КОРАБЛЬ — БОЛЬ, / совсем другое дело”.

Эстетский двухтомничек, каждый том имеет свое название: “Персидские письма, или Вторая часть книги, выходящая первой” и “Гражданские войны, или Первая часть книги, выходящая второй”.

И вся эта роскошь посвящена коту. Прочитав предисловие, пребываешь в уверенности, что такое содержание не может быть значительным. И вдруг начинаешь видеть воочию голубого перса с оранжевыми глазами, воссозданного до малейшей повадки, встроенного в мироздание так, что только через него оно гармонично; начинаешь его обожать, понимать, какое это было чудо, жалеть о его смерти… Как это сделано — непонятно. Силой привязанности и талантом поэта.

Как часто бывает у молодых поэтов, здесь ход от музыки, от песни без слов. Слова “нажевываются”, набираются по принципу звучности: чередование гласных важнее смысловой стороны. Строфы — плотно скрученные комья образов. Пока это поэт загадочный, невнятный в большинстве стихов, но интересный и очень музыкальный. Если семантика подтянется до уровня музыкальной стороны стиха — высказывание наберет высшую силу.

Воздушный шар — это тесная пустота, метафора стихотворения:

Техника у поэта изрядная, не хватает ему, как он сам заметил, только судьбы. Поэтический ориентир здесь — Георгий Иванов: отказ от музыки и красок ради прояснения экзистенции. Но такая поэзия обретает качество только при условии, которого Ходасевич пожелал Иванову, а я Тиматкову не желаю: пусть лучше будет счастлив по-человечески.

Книга построена ретроспективно: 2004—1995. В последних стихах прием почти оголился, это — последовательная честность, которая приводит к эффекту, описанному самим автором: “капиллярная ручка исходит / яркой чистой и свежей болью / но это еще не поэзия / просто еще одна / трещина”. Есть несколько восхитительных стихотворений.

В основном, стихи о стихах. Это, как и разработка темы “все уже написано”, — болезни поэтического роста. Надеюсь, до следующей книги они пройдут.

Всеволод Константинов*. Седьмой путь. — М.: Воймега (Приближение), 2004.

Путевой эпос в романтическом ключе: “Не ветер воет — дождь идет. / Паук-гонец, пыля ногами, / Бежит по воздуху вперед…”. Созерцатель сих странных пейзажей лирик потому, что они ирреальны, и эпик потому, что описатель. “Весна по эту сторону Карпат / Обрушилась на нас, как водопад. / Мы ехали по рекам на коляске, / Возница был, как водится, горбат, / В тугом плаще и черной полумаске”.

Интонационно стертый стих, давно оставленный поэзией, берется здесь как знак, как правило в игре — средство прикрепления непоэтического материала к стиховому ряду. Иногда такой фельетон в катренах выходит остроумно, чаще — как в телепередаче “Вокруг смеха”.

Картинки в этой книжке конгениальны псевдониму художника.

Инна Кабыш*. Детство. Отрочество. Детство: Стихи, поэмы, пьеса. — Саратов: Детская книга, 2003.

Сборник составили три предыдущие книги и новая — “Безотцовщина”, программная идея: безотцовщина — это прежде всего Христос (потом — те, кто у него “на елке”).

Любовная лирика типично “подахматовская”. Поэмы интереснее — метод у поэтессы эпический, описательный, здесь он находит оправдание. Но самое незабываемое в этой книге — данная послесловием на последней странице обложки рецензия Евгения Евтушенко, написанная в 2002 году, из которой видно, что на его дворе — начало девяностых.

Автобиографический роман правнучки Е. Баратынского, эмигрировавшей после революции в Харбин, потом — в США. Выходил на английском языке, авторский перевод на русский опубликован впервые, по желанию писательницы — в ее родном городе.

Роман о неправдоподобно прекрасных людях высочайшей духовной культуры — членах семьи, в которой выросла героиня, — и других людях дворянского круга предреволюционных лет (балы и выезды, все как 100 лет назад) — кончается арестом и расстрелом ее отца. Оба ее брата, старший и младший, тоже погибли очень скоро.

Рассказы о детях, но не для детей: тоскливые, серенького колорита. Хороши фактурой, приметами послевоенного времени, но писаны еще робкой рукой по прописям соцреализма. Без великолепных картинок художника-примитивиста — спящих вповалку людей на провинциальном вокзале, тетки с авоськой, рыбы, жаренной на керогазе, — книги не было бы. А она есть. Игрушечка.

Анна Бердичевская*. Чемодан Якубовой: Стихи и проза. — М.: Футурум БМ (Производная времени), 2004.

Нравиться книга начинает далеко не сразу, но в конце концов совершенно пленяет — подспудно начинают воздействовать ее глубина и подлинность: прочитав рассказ “После войны”, я не смогла убить мошку, ползшую по странице. Так она всю ночь и наматывала круги между книгой и лампой.

Писательница берет ситуации, в которых жизнь утверждается в своей самодостаточности, вне зависимости от бытовых обстоятельств. Автобиографическая опора нескольких рассказов и повести — жизнь матери-художницы и дочери, родившейся в сталинском лагере в военное время. Жизнь счастливая: самое страшное позади, нищета и кочевье — почти веселье…

А поначалу кажется, что автору не хватает стилистического шика, что эти стихи и проза без поверхностных эффектов сегодня не имеют шансов на выживание, поскольку развиваются в стороне от всех контекстов. Наверное, только человек, имеющий собственное издательство, может позволить себе роскошь не пасовать перед рынком.

Автобиографическое повествование о детстве, проведенном в оккупированной немецкими войсками сельской местности Пушкинского края. Литературные стереотипы делают такие повествования фантастическими: представьте себе, как фашист-оккупант отдает встречному мальцу коня с порванной губой, крестьянская семья коня вылечивает, грузит скарб в телегу и уезжает из зоны оккупации в соседнее село, имея в виду, что там немцев не будет…

Монументальный сборник статей по русской и зарубежной литературе XIX—ХХ веков, написанных с любовью к предмету и в основном опубликованных в научной периодике 80-90-х, неожиданно завершается мемуарной обработкой детского дневника автора, писанного в 1942 году в оккупированном Воронеже, и это в книге интереснее всего.

Интеллектуальная история — субнаука в составе антропологии, изучающая творческую деятельность человека в историческом аспекте. Очень интересно исследование границы между историей и литературой с размышлениями о тяготении историографии к художественному изложению, а литературы — к документальной основе.

По-немецки скрупулезное исследование ариософии с XIX века как сплетения антилиберализма, культурного пессимизма как романтической реакции на современность (индустриализацию, урбанизацию, уравнивание славян с немцами и переселение в либеральную империю Габсбургов патриархальных евреев из Галиции, перестройка старой Вены), национализма и расизма. Прослеживается историческое развитие явления от пангерманизма как настроения консерваторов через псевдонаучное соединение “Эдды” с учением Е. Блаватской, романами Гвидо фон Листа из легендарной истории, сексологией Макса Фердинанда Зебальдта, теозоологией Йорга Ланца — до перехода этого сплава теософии и немецкой мифологии из области культурной ностальгии в практику безумия.

Приложением даны фрагменты текстов самих столпов ариософии, исследования и стенограммы Нюрнбергского процесса.

Ранее книга издавалась в 1993 году (М.: Евразия). Следующему изданию хорошо бы устранить огрехи перевода, сделанного несколькими “неграми”, в котором словенцы стали славянами (с. 16), имена французских исследователей оккультизма огласовываются то как Пауэллс и Бергьер (с. 342), то правильно: Повель и Бержье (с. 422) — и т.д.

Столкнувшись с читательской реакцией, доказывающей невнятность авторской позиции по отношению к вопросам, поднятым в книге 1999 года (Оккультные тайны НКВД и СС. — СПб — М.: Издательский дом “Нева” — ОЛМА-ПРЕСС), автор решил свою позицию заострить в новом переработанном издании этой интересной компиляции (целые страницы из Гудрик-Кларка). Вероятно, этому и способствует остросюжетное слово “Битвы…”, которым начинается название каждой главы. Содержание же по-исследовательски статично, строится на подробностях и наиболее интересно в исторической части.

Проводя наглядные параллели между древней эзотерикой (системой догм, понятных только посвященным) и оккультизмом (магическими практиками использования неявных и необъяснимых взаимосвязей вещей в мире), с одной стороны, и основами трагических явлений ХХ века — с другой, автор вольно или невольно придает величественный вид фаталистической неизбежности вроде бы осуждаемым фактам. Не избежать ему новых писем от очарованных читателей.

Переиздание книги 1999 года (СПб: Северо-Запад). Писали ее как минимум два человека. Львиная часть принадлежит полуграмотному беллетристу, муссирующему детали вроде кости, торчащей из ноги старушки “как огромная зубочистка”, цитирующему некую Ханну Ариет, сообщающему, что на взгляды Гитлера повлияли “некие Лист и Ленц” (на той же странице Йорг Ланц еще раз назван Ленцем), что армия и флот Германии в 1931 году полагали себя вне политики (даже не зная того незначительного факта, что Гитлер в 1919 году был военным агентом по контролю политических группировок, представляете себе армию и флот в роли свободных художников?).

Второй автор вставляет в сочинение без темы (нечто мистическое об СС в Тибете начинается со с. 221 и очень скоро кончается ничем) грамотные абзацы в совершенно другом стиле, демонстрируя знание текстов Ланца и огласовывая фамилию правильно. Остается догадываться, кто из двоих член СП Михаил Демиденко.

Припомнив ленинскую статью “Партийная организация и партийная литература” и последующую практику, автор замечает, что ни одна партия в России не выдвигала программы широкой организации литературного дела. Затем, сетуя на недостаток информации и опираясь на документы из архива социально-политической истории, возможно полно воссоздает картину художественной политики Сталина и признает, что в изобразительном искусстве вождь был все-таки слаб, но в литературе, кино и театре разбирался совсем не плохо для политика.

Книга выходила в конце 90-х (М.: Республика).

Еще один аспект отношения вождя к искусству. Сборник включает 119 комментированных документов с записями устного творчества Сталина на 50 застольях, в том числе ранее не публиковавшиеся.

Во вступительной статье приводится классификация социокультурного феномена сталинских застолий. Исправления и подчеркивания в текстах, в том числе и собственноручные сталинские, создают свой особый сюжет и делают книгу графически выразительной.

Увлекательная монография о самых интересных писателях начала 20-х, приложением даны их автобиографии.

История создания и распада группы, портреты: Брат-Скоморох (Лунц), Брат-Скандалист (Шкловский), Брат-Алеут (Вс. Иванов)… Сюжеты: смерть юноши Лунца и трения с советской цензурой по поводу печати его произведений, история любви Полонской и Эренбурга, от которой Эренбург оставил несколько предложений в мемуарах, а Полонская — неопубликованное стихотворение (“<…> Когда ты будешь умирать / Во сне, в бреду, в томленье страшном, / Приду я, чтобы рассказать / Тебе о милом, о тогдашнем. / И кедр распустится в саду, / Мы на балкон откроем двери / И будем слушать, как в аду / Кричат прикованные звери. <…>”); сюжет Серапионов в докладе Жданова 1946 года и дальнейшая судьба Зощенко…

Итоговый сборник статей по русской литературе XIX—ХХ веков — за 25 лет литературоведческой работы. Любимая научная игра и особый талант ученого — развивать положения, не прижившиеся в литературоведении. Так, опираясь на мысль Чижевского о теософской эсхатологии Гоголя, он убедительно показывает, что инфернальная символика Гоголя находится в тесной связи с масонскими теософскими источниками, популярными у русских шеллингианцев его времени.

Книга содержит такую массу остроумных наблюдений за классическими текстами, оставшихся вне зоны внимания занимавшихся этими текстами ученых, что классика перестает отличаться от авангарда: она его в себе содержит. И Гоголь у Вайскопфа выходит куда круче Мамлеева: взять хотя бы доказательство, что обряд, произведенный над новорожденным Акакием Акакиевичем Башмачкиным, — нечто совершенно обратное крещению; что родила его не молодая женщина, а старуха, к тому же не живая, а мертвая, да еще и от мертвого отца, поэтому сам он несомненно мертворожденный. Или что одним из источников пропповской “Морфологии сказки” (1928) был “УК РСФСР”, регулярно издававшийся с 1922 года, на что недвусмысленно указывают не столько содержательные (похождения сказочного проходимца и гипотетического преступника), сколько стилистические параллели.

Первый опыт биографии Гоголя, вышедший в 1856 году, переиздан впервые — и сразу научным изданием, с фундаментальным филологическим аппаратом, помещающим книгу в исторический контекст.

Биография написана в сентименталистском ключе. Основные претензии рецензентов-современников — неверные суждения о Гоголе-человеке, связанные с тем, что автор не был знаком с ним лично, а также несуразные критические замечания о произведениях Гоголя.

Сам Пантелеймон Кулиш — второстепенный писатель гоголевского времени, украинский сепаратист. В написании биографии он старался обогнать Шевырева, разбиравшего бумаги после смерти Гоголя, — в “Приложениях” приводится хронологическая канва работы Кулиша.

Представитель загадочной науки “постриторики”, описанной в предисловии И.П. Смирновым, изучив “интенсиональный отсек интеллекта” Пастернака, находит, что “У лирического субъекта Пастернака часто наблюдается крайнее обострение всех чувств: все вокруг “ударяет в нос”, “шипит и рвет зрачок”, “оглушает” — поэтому глаза “горят” и “напряжены до боли”, “в ушах с утра какой-то шум”, “в висках” постоянная, приводящая к “мигрени” боль, от переполнения чувств трудно дышать, малейшие движения “отдаются дрожью в теле”, воспаляется кожный покров, “от высей сердце екает”. После критических точек наступает разряжение, что получает выражение в содроганьях, лихорадочных состояниях, судорогах лицевых мышц, конвульсиях, которые как бы выводят на поверхность весь “нервный состав” “Я”, у него возникает стремление “бежать”, а затем — происходит обильное испускание слез и сложение стихов “навзрыд” (с. 256).

В части же наблюдений за текстом, а не диагноза лирическому субъекту, книга толковая, хоть и напоминает местами средневековый трактат по алхимии: “По оси, возносящей женщину к “небесам”, вновь попадаем в мир души и творчества, но теперь уже связанный с конем, крыльями, птицей и бабочкой”…

Переиздание сборника средневековых текстов, на русском языке выходившего только в 1881 году в Санкт-Петербурге.

“Письмо к евреям Испании” — утопия легендарного автора IX века Эльдада из колена Данова, впервые изданная в Мантуе в 1480 году, — свидетельствует о жизни пропавших десяти колен Израилевых, на поиски которых издревле устремлялись многочисленные еврейские путешественники.

Вениамин Тудельский, автор XII века из Наварры, скорее всего купец, а не раввин, прошел по югу Европы до Константинополя, странствовал по Месопотамии, Египту... В “Книге странствий”, впервые опубликованной в Константинополе в 1543 году, он описал жизнь средневековых еврейских общин в окружении других народов.

Петахия Регенсбургский из Праги ходил в Святую землю также во второй половине XII века, кто-то из его друзей пересказал его “Странствие”, первая публикация была в Праге в 1595 году.

* Звездочкой отмечены авторы и произведения, публиковавшиеся в «Знамени».