Антон Желнов

Возвращение

О последнем стихотворении Иосифа Бродского

Об авторе

Антон Желнов родился в 1981 году в Нижнем Тагиле. Окончил факультет журналистики МГУ. Тема дипломной работы: “Иосиф Бродский и Пушкин. Соотношение культурных парадигм”. Публиковался в “НГ-Ex libris”.

“Август” — единственное стихотворение Иосифа Бродского, датированное 1996 годом. Американский издатель получил его по факсу из университетского городка Саут-Хедли (где Бродский регулярно жил и преподавал в одном из пяти колледжей Массачусетского университета) за неделю до смерти поэта.

Дружный с Бродским на протяжении многих лет Петр Вайль позже в своей статье писал о январском “Августе” как об образце “некой абсолютной поэзии”, о “высочайшей экономии языка” . Й. Херлт в статье “Поэт и сплетни. Об одном мотиве в последнем стихотворении Бродского” признавал за “Августом” право итогового (не только волею судеб) произведения. Тем не менее, на сегодняшний день “Август” остается не до конца разобранным и понятым стихотворением поэта. Особенно если принимать во внимание то, что работа Херлта не публиковалась в России, а ценные упоминания “Августа” Вайлем, даже с учетом выходившей семь лет назад заметки в журнале “Итоги” (“Август в январе”; “Итоги”, № 4, 1997 г.), c 1998 года нигде не выходили, и сегодня даже пытливому читателю трудно их найти. Что касается цитируемого ниже фрагмента Андрея Ранчина из его фундаментального труда “Интертексты Иосифа Бродского”, то это всего лишь короткий фрагмент, раскрывающий (совсем не в полной мере и, по большей части, в сносках) только финальную тему статуи. Есть надежда, что Виктор Куллэ, поэт и автор комментариев готовящегося к выходу специального VIII тома собрания сочинений, уделит особое внимание последнему стихотворению Бродского и даст собственные примечания. Среди прочего, будем ждать объяснений и от превосходного знатока Бродского поэта Льва Лосева (США), заканчивающего собственные комментарии текстов И.Б., которые выйдут двухтомником в серии “Мировая библиотека поэта”.

Сразу хочу оговориться: мы нисколько не настаиваем на однозначности публикуемых ниже выводов. Отказ от односложной интерпретации обусловлен прежде всего самой природой поэзии, корни которой — не четкий выверенный смысл, не формула, но широчайший психологический фон, толчок извне, тональность (суть настроение). Именно фон, предъязык интересует нас в этой работе более всего. Что является фоном данного стихотворения, на какие метафизические высоты поднимается автор? Почему “Август” действительно итоговое произведение? И почему все происходит в последний месяц лета?

Обращение к августу столь же характерная для русской поэзии тема, что и пушкинская или баратынская осень. Я вспомнил, по какому поводу / Cлегка увлажнена подушка. / Мне снилось, что ко мне на проводы / Шли по лесу вы друг за дружкой. / Вы шли толпою, врозь и парами, / вдруг кто-то вспомнил, что сегодня / Шестое августа по-старому, / Преображение Господне, — писал в цикле стихов Юрия Живаго Борис Пастернак. В сборнике поэта Инны Лиснянской “Музыка и берег” (2000 г.) одно из стихотворений начинается со строк: Август. Знойная сырость. / Август. Яблочный Спас. / И почему-то сирость / Мимо глядящих глаз. Современные поэты продолжают августовские настроения, в стихах московского поэта Андрея Ланского мы читаем: Август правит свой вечер последний, / и Орфей возвращается в ад. / И прощается с роскошью летней / привокзальный большой циферблат.

Август Бродского также насквозь проникнут темой смерти, однако, как и у обожаемой им Марины Цветаевой, этот месяц несет в себе и неоспоримо важный для Бродского имперский окрас. Полновесным, благосклонным / Яблоком своим имперским, / Как дитя, играешь, август. / Как ладонью, гладишь сердце / Именем своим имперским: / Август-Сердце! (Марина Цветаева, стихотворение 1917 года. “Август — астры”).

Таким образом, август для Бродского не только синонимичен смерти, но и являет собой акт правления, главенства. Это месяц-имя, месяц-император. И действительно, самый величественный и роскошный месяц природы — август — ее венец, пора максимального плодоношения и зрелости. Вероятно, особым образом в эту пору расположены и звезды. Как сказал о падающих в августе звездах поэт: зеркалом вод обманув, заманив/ ширью просторов и золотом нив,/ не отпускает обратно/ тяга земная — тугая сума.¹ За пиком, которого достигает в августе природа, неумолимо следует смерть и увядание, наступающие уже воспетой Пушкиным осенью. В августе же мотив смерти проявлен как попытка уйти в зените, загодя, не дожидаясь распада.

“Маленькие города” в последнем произведении Иосифа Бродского, безусловно, наделены неявными, но чертами возлюбленного отечества (взять хотя бы такую реалию, как подросток в передней или вокзальная площадь со статуей), куда и совершает гипотетическое путешествие поэт. В стихотворении 82-го года “Келломяки” Бродский касался этой темы: В маленьких городках узнаешь людей/ не в лицо, но по спинам длинных очередей;/ и населенье в субботу выстраивалось гуськом,/ как караван в пустыне за сах. песком… В “Августе” отчетливо доносится эхо тех же российских городков, связанных у Бродского не только с воспоминаниями о возлюбленной (“Келломяки”) и глубинно-личными переживаниями, но с изолированностью этих мест от городов больших. В последнем стихотворении, однако, маленькие города простираются куда дальше России, становясь своеобразной метафорой того, что твоя жизнь всегда где-то в стороне от тебя самого или большое затерянное место на карте. Виктор Куллэ в частном разговоре справедливо подметил, что “маленькие города” — собирательный образ и провинциальных уголков России, и маленьких университетских городов Новой Англии (США), и дорогих для поэта мест в принципе. Умалчивание правды, исходя из расширенного контекста, принимает значение не столько российской привычки к заблуждениям и лжи и пуританских нравов Новой Англии (правду не говорит профессор, прохожий, местный рабочий), сколько затерянности и забвения самой жизни вообще.

Размышляя о динамике стихотворения Бродского, осмелюсь сказать, что “Август” — кинематографичное стихотворение. Если в основе своей стихи Бродского тяготели к изобразительной, априори застывшей во времени форме, то в “Августе” автор пускается в повествование, факт совершающийся, но не свершившийся. От этого необыкновенное движение с использованием принципа монтажа, где “сопоставление двух монтажных кусков не сумма, а произведение” (Сергей Эйзенштейн). Бродский играет именно на сопоставлении: “Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту, известному только поезду. Где-то гудит пчела”. Сразу обнаруживаем параллельность одновременно нескольких действий: поезд сотрясает ландшафт, от этого шуршат и “поддакивают” вязы, где-то гудит пчела. В принципе, описание нетрудно принять и за законченное полотно, но способ реорганизации времени и динамика — кино и походит скорее на рассказ, чем на стихотворение. Причем, рассказ с осознанной ориентацией на прозу лучших образцов русской литературы.

Последние недели жизни Бродский, как мы знаем из статей ближайшего окружения (Лев Лосев, Петр Вайль), зачитывался прозой Пушкина. Ее он приводил в пример современным прозаикам, выделяя “Историю села Горюхина” и “Египетские ночи”. В статье “Вслед за Пушкиным”² Петр Вайль пишет: “Бродский безудержно восхищался “Историей села Горюхина” и несколько раз повторял, что хотя бы эту вещь — “не говоря о всем А.С.” — следует читать как инструкцию по ясности и внятности нынешним русским прозаикам”. В продолжении Вайль приводит следующую мысль Бродского: “Радостно воспринятый метод потока сознания, наложившись на русский синтаксис с его тяготением к уходящим в никуда сложноподчиненным предложениям, — дал результаты удручающие”. И далее: “Несколько раз Бродский повторял, что проза Пушкина (в сложившемся грамматическом соблазне. — А.Ж.) действует “отрезвляюще””.

Столь резко проявившаяся страсть к прозе главного отечественного поэта стала предзнаменованием того, что Бродский невольно закончит свой поэтический путь в пушкинской традиции. В “Августе” он перенял “горюхинскую” ностальгическую тональность, сжатую до предела форму эмоциональных характеристик, перенос тяжести от “качественных” слов-описаний на динамику действия и, безусловно, русские картины.

Здесь нужно отметить и неожиданный факт возвращения Иосифа Александровича к своим ранним стихам, где романтический пафос еще опережал проявленный позже дух классики. Противопоставление романтики и классики — старый камень преткновения и споров литературоведов. Между тем, существуют психологические черты-признаки обеих традиций. Классический стиль предполагает нейтральную просодию, лишенную всякой экскламации, интонационной неровности, надрывности. Ему присущи риторизм, выраженная рациональность, умствование, логическая продуманность. Романтический стиль, напротив, эмоционален, напряжен. Его приметы — трагизм, герметичность, усложненность содержания, темнота смысла. Иосиф Бродский строил свои стихи, пользуясь лексикой “Августа”, “на перепутье”, лишь порой поддаваясь полностью овладевающему им чувству романтика или классика. В “Августе” — равновесие двух начал, усиливающееся нотой повествовательности, ролью рассказчика. За счет этого — восхитительная языковая и эмоциональная плотность, та самая, как писал Вайль, “абсолютная поэзия”, “смысловая и музыкальная нагрузка на каждую букву”.

“Перепутье” из первой строчки является скрытой глубоко личной авторской отсылкой к Пушкину. В упомянутой выше статье Вайль вспоминает один из телефонных разговоров с Бродским периода декабря 95-го — января 96-го, в котором автор “Августа”, говоря о пушкинской дуэли, отмечает сильное изменение поэта с начала 30-х годов. По мнению Бродского, у Пушкина изменился сам взгляд на литературу и жизнь. Пушкин стал настоящим, с точки зрения традиции, классиком: жизнь и литература отныне существовали порознь и романтический поступок в виде дуэли выглядел элементом тавтологии, самоповтора. В конце разговора Бродский произнес: “Он был на перепутье, и светофор там не стоял”. Позже, по словам Вайля, нечто схожее, но уже проецируемое на самого лирического героя, он обнаружил в последнем стихотворении Бродского. После этого “Август” выглядит итогом и завершением русской поэтической традиции с вечным противостоянием романтического и классического мироощущений. Тем, что поэт “из перепутья”, примиряются не только полярные традиции, но и все конфликты абсурдности бытия.

Значителен и важен в стихотворении образ “зеркала”. В эссе “Набережная неисцелимых” Бродский пишет: “Безжизненные по природе, гостиничные зеркала потускнели еще сильнее, повидав столь многих. Они возвращают тебе не тебя самого, а твою анонимность… Ибо здесь ты сам — последнее, что хочется видеть”³. Не в Венеции, а в предсмертном взгляде на себя со стороны зеркало возвращает смотрящему не столько анонимность, сколько забвение, размытость. По прошествии стольких прожитых в изгнании лет, стольких внутренних и внешних изменений, забвение и потеря очертаний — главная ловушка для человека, приравненная к памяти тех, кто не помнит.

В последних двух строках наблюдается уже явная перекличка с пушкинским стихотворением “Вновь я посетил” со строками: “Здравствуй, племя младое, незнакомое”. В некотором роде “Август” — большая аллюзия на “Вновь я посетил”, ибо мотив и тональность стихотворений едины. Практически едины и пейзажи: оба возвращения происходят на лоне природы. Подросток, как и “племя младое, незнакомое”, — суть ее проявление. Бродский делает особый акцент на отождествлении естества природы и человека: подросток представляется “загорелым”, “выбежавшим”, “в одних трусах”. Перед нами — дыхание жизни, поглощающее старость: с ее опытом, признанием и, в конечном итоге, будущим. От этого — “долго смеркается”. Закат и наступление вечера продлены во времени, уплотнены перспективой вечности. Вспоминается Ахматова: И голос вечности зовет / C неодолимостью нездешней, / И над цветущею черешней / Сиянье легкий месяц льет. В этом любимом Бродским стихотворении Ахматовой помимо “черешни” и “легкого месяца” присутствуют: ветхие скворешни, изумрудная чаща, дорога, стволы, аллея, царскосельский пруд. У “Августа” Бродского мы видели схожие пасторальные перечисления. Но в финале стихотворения поэт резко меняет виды, интонацию, усложняет размер и ритм, вводя математическую терминологию и излюбленные образы площади, статуи и толпы.

Мы предполагаем, что данный заключительный фрагмент повествует о предсмертном прибывании в пункт назначения — Россию. В “смеркающемся вечере” — гипотетическое путешествие заканчивается вокзалом с характерной деталью советской эпохи — статуей вождя. “А площади перед вокзалами! С их фонтанами и статуями Вождя, с их лихорадочной суматохой машин и тумбами афиш, с их проститутками, обколовшейся молодежью, нищими, алкашами, рабочими-мигрантами; с их такси и приземистыми шоферами, громогласно зазывающими вас на немыслимых наречиях”, — пишет в эссе “Место не хуже любого” Бродский. Выдержку из этой работы приводит и крупный исследователь Бродского Андрей Ранчин⁴. В своем труде “Интертексты Иосифа Бродского” он опровергает трактовку статуи в виде памятника Поэту, настаивая на однозначной ассоциации вокзала, прежде всего у автора самого стихотворения. Ранчин предлагает наиболее явное и очевидное прочтение: статуя и проклятие принадлежат вождю, власти. Прямая пропорциональная зависимость их с пустотой вокруг объяснена тем, что в этом проклятии и вездесущности темных сил нет места людям: они попросту разошлись. Развивая мысль Ранчина, добавим, что коль скоро масштаб проклятия пропорционален, т.е. равнозначен масштабу толпы, которой, как мы видим, нет, то проклятия и власти, соответственно, тоже не существует.

В своем возвращении поэт застает “свободный” город, если угодно — абсолютный, несуществующий. В нем нет адресатов власти — толпы, а значит, обессиленной делает поэт и самую власть. Проклятие и зло как характерные символы бытия выглядят неживыми и экзистенциально забвенными на фоне отсутствия. Так прорисовывается самый важный и характерный для Бродского всех возрастов сквозной мотив небытия, при помощи которого поэт декламирует свои размышления о важности человеческой свободы, абсолютной, никем не ущемленной воли.

При версии изречения проклятия не статуей, а человеком (неважно, кому оно адресовано) прямая пропорциональная зависимость оного с отсутствием и пустотой, в любом случае, сводит счеты к нулю, подчеркивая тем самым свободу (что есть для Бродского безлюдье), опустевшее пространство, небытие, ставящее в растерянность иерархию самой реальности.

Таким образом, трагическое, но успокоенное созерцание поэта, его превосходящие все вокруг трезвость и забвение приводят к тому, что чаще всего видит человек, находясь в дальней разлуке, — к вокзалу. Со строк “поэтому долго смеркается” речь Бродского достигает кульминации, статичности, максимальной напряженности. Идея о свободе и воле человека, его потенциале, — главных ценностях бытия — декларируется в главных итоговых строчках, становясь метафизическим наследством, которое оставляет поэт всем живущим.

¹ М. Амелин, сборник стихотворений “Конь Горгоны”; М.: “Время”, 2003. С. 27.

² Иосиф Бродский: труды и дни; М.: “Независимая газета”, 1998. С. 24—28.

³ Сочинения Иосифа Бродского. Т. 7; Санкт-Петербург: “Пушкинский фонд”, 2001. С. 14.

⁴ “На пиру Мнемозины”: интертексты Иосифа Бродского; М.: НЛО, 2001. С. 283.