Сергей Боровиков

В русском жанре-25

Об авторе

Выпустив уже книгу своих заметок и эссе “В русском жанре” (М., 2003) (большая часть их была опубликована в “Знамени”), саратовский писатель и критик С. Боровиков продолжает разрабатывать эту столь удачно найденную им форму “отражения жизни”.

* * *

Значительную часть жизни я провел в среде провинциальных литераторов, тяжелые знания об этой среде я вынес. Но вот заметки столичного литератора: “Их объединяет не организация и не общая идеология… а нечто более сильное и глубокое — бездарность. К чему удивляться их круговой поруке, их спаянности, их организованности, их настойчивости? Бездарность — великая цепь, великий тайный орден, франкмасонский знак, который они узнают друг на друге моментально и который сближает, как старообрядческое двуперстие — раскольников. Бездарность — огромная сила в нашем мире. Они сильны потому, что едины, а едины из чувства самосохранения, ибо каждый из них в глубине знает, что в одиночку он нуль” (так писал Эм. Казакевич 14.ХI.61) (цит. по книге В. Огнева. Амнистия таланту, М.: Слово, 2001, с. 358).

* * *

Я уже писал немного о сходстве муз Владимира Набокова и Леонида Леонова, который был нашим рабоче-крестьянским Сириным. Мне кажется к тому же, что они следили друг за другом и безмерно друг другу завидовали. Ну, Леонов Набокову понятно, а тот-то чему мог завидовать?

Эмиграция куда больше имела понятия о жизни в Совдепии, чем казалось здесь. И положение писателя, у которого в один день (6 мая 1939 года) может случиться две премьеры двух пьес в МХАТе и Малом театре… не могло не вызывать известных чувств.

Прижизненные собрания сочинений. Внимание кремлевского горца настолько пристальное, что он лично занимается редактурой нового романа писателя…

Многомиллионные тиражи и гонорары. И все это при том, что Леонид Леонов не из примитивной литобслуги власти подобно какому-нибудь Леониду Соболеву, но и в самом деле мастер слова, притом мастер до иезуитства изощренный.

Думаю, что при всех бабочках Владимиру Владимировичу не вовсе были безразличны формы литературного успеха, притом соплеменника. Вон с какою яростью, замороженной, и оттого еще более лютой, отзывается он об успехе “Тихого Дона” и “Доктора Живаго” в постскриптуме к русскому изданию “Лолиты”.

* * *

Явись Горький даже не на 50, а на 20 лет раньше или позже — не проросли бы его необычайные свойства, не сотворилась бы такая судьба.

Почему Горький, разве не так же другие?

Ну, конечно, и другие, но не все. Гончаров, явись на 20 лет раньше или позже, — все Гончаров.

* * *

“Слушая их отборную ругань, можно подумать, что не только у моего возницы, у лошадей и у них самих, но и у воды, у парома и у весел есть матери”.

Чехов. Из Сибири.

* * *

“Иртыш не шумит и не ревет, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне по гробам”. Там же.

* * *

В рассказе Чехова “Упразднили!” (1885) “афганец” — ругательство. “Мошенник! Каналья! Повестить тебя мало, анафему! Афганец!”

Именно в этом году управляющий северным Афганистаном и Кабулом эмир Абдуррахман напал на русские войска, которые “откусили” у Афганистана кусок т.н. Южной Туркмении.

* * *

“Извозчик <…> с тяжелой грацией взмахивает кнутом”. (Чехов. “Тоска”)

Не может быть, чтобы до меня никто не выделил этой фразы.

* * *

“Играешь ли ты в шахматы? Я не могу представить себе эту жизнь без шахмат, книг и охоты. Ежели бы еще война была при этом, тогда бы совсем хорошо. Я очень счастлив, но когда представишь себе твою жизнь, кажется, что самое-то счастье состоит в том, чтоб мне было 19 лет, ехать верхом мимо взвода артиллерии, закуривать папироску, тыкая в пальник, к-ый подает № 4 Захарченко какой-нибудь и думать: коли бы все знали, какой я молодец!”

(36-летний Толстой 19-летнему шурину Александру Берсу из Ясной Поляны в полк, стоящий в Польше. 28 октября 1864 года).

* * *

“Отцы были русскими, которым страстно хотелось стать французами; сыновья же были по воспитанию французы, которым страстно хотелось стать русскими”. (Ключевский о поколении декабристов и их отцов.)

Так ведь это вечный русский маятник.

* * *

Омерзительная сухая жара в преддверии октября. Желтые листья падают с дерев от жары, а не от осени, ветра и дождя. Безоблачное небо. Это уже не бабье лето, а извращение. Лет пять назад была такая же извращенная осень, когда в октябре полезла молодая трава.

Читаю “Угрюм-реку”, которая против ожиданий (единожды в молодости читал, потом пренебрегал) недурна несомненным талантом автора, сочетанием импрессионизма 20-х годов, русскости и спокойных уроков классики с налетом легкого цинического хулиганства. А параллельно гениального Эрдмана вдоль и поперек, и найденный среди старых книг сборник докладов “Советская детская литература” (1953). Непересекающиеся миры, даже не предполагающие о существовании друг друга.

* * *

Среди директивных докладов сборника особой директивностью выделяется доклад Д. Нагишкина “О задачах советской художественной сказки”. Главным врагом он намечает формализм. Для примера скрытых форм формализма, “маскирующихся под традиционализм”, он называет три сказки: “Королевство Кривых Зеркал” Виталия Губарева, “Сказку о потерянном времени” Евгения Шварца и “Бибигон” Корнея Чуковского.

Вменяется им то, что дети исправляются в них то в чуждом королевстве, то благодаря злым волшебникам, то свалившемуся с Луны Бибигону. Если Губарева он как-то оправдывает “превосходной мыслью” под видом Королевства Кривых Зеркал показать “страшную капиталистическую действительность”, о “Бибигоне” роняет: “глубоко аполитичная сказка”, то Шварца он обвиняет в том — внимание, — что сказки его “не разрушают веру в волшебное, а утверждают ее, тем самым искажая облик советского человека, дают искаженную, искривленную картину советского общества, советской действительности”. Итак, по Нагишкину, цель советской сказки — разрушить веру в волшебное.

Кто такой Дмитрий Нагишкин? Сейчас, слава богу, все забыли автора романа о подвигах дальневосточных комсомольцев “Сердце Бонивура” и сборника “Амурские сказки”. В справке КЛЭ годы жизни 30.IХ (13.Х) 1909, Чита — 11.III. 1961, Рига).

Не совсем Рига. Он погиб под колесами электрички, возвращаясь ранним утром пьяный в Дом творчества писателей в Дубултах. Всегда нежно вспоминавший его, за что-то благодарный ему главный редактор “Волги” Н.Е. Шундик сказал: “От любушки возвращался…”. Я тогда же подумал: кто-то скажет “от проститутки” — одна картина, по Шундику же — что-то такое фольклорно возвышенное.

Самое смешное, что одно, на современный взгляд вполне дикое, место в докладе Нагишкина мне очень понятно. “В городе Ленинграде существуют злые волшебники, которые похищают у детей молодость… Тяжелая, угнетающая выдумка!”

Когда в детстве я читал “Сказку о потерянном времени”, а читал я ее в журнале, наверное, “Пионер” с хорошими картинками, меня посещало недоумение советского ребенка: разве могут злые волшебники жить в наших городах?

* * *

Мне трудно вообразить, какими глазами читают подобные сборники люди более молодых поколений, а для меня — вот он, возраст! — все так живо, порой, правда, удивительно, как то, что доклад “Пионерская организация в детской литературе” делала вчерашняя эмигрантка и вообще “антисоветчица” Наталья Ильина. Или (доклад А. Мусатова “Тема труда в детской литературе”) критика повести И. Гуро “В добрый путь, Кумриниса”: “Кумриниса сначала работает учетчицей, потом переходит в бригаду, становится известной звеньевой и вскоре добивается рекордного урожая сахарной свеклы. <…> Во второй половине повести автор сообщает читателю о еще более важных событиях в жизни Кумринисы. Она получает высокое звание Героя Социалистического Труда, вступает в члены партии и становится депутатом Верховного Совета республики. Какие это значительные вехи в жизни девушки!”.

Зачем И. Гуро писала повесть о узбекской колхознице, ей что, интересен был именно узбекский колхоз? С большой долей уверенности можно утверждать, что ей не была интересна звеньевая-узбечка, как не были интересны и первые забайкальские Советы, Емельян Ярославский и Анри Барбюс, о которых она написала книги

Нынче ушло и забывается то состояние профессиональной литературы, когда полторы-две тысячи людей с семьями жили на романы, рассказы, драмы, поэмы, комедии, статьи. Кого-то из этих тысяч переставали печатать, что становилось трагедией прежде всего в элементарном жизненном пропитательном смысле. Кого-то и сажали, и расстреливали. Но — тот, кто печатался, ставился, экранизировался, имел заработок куда больший, чем у большинства категорий населения. На этот счет немало можно встретить в разных мемуарах советских писателей, но почему-то мне хочется вспомнить роман Светланы Шенбрунн “Розы и хризантемы”. Помните, отец героини, сочиняющий роман о войне в комнате коммуналки рядом со сварливой женой, дочерью- школьницей и сумасшедшей тещей. Лишь только роман опубликовал “Новый мир”, он начинает жить широко: появляется к неработающей жене и теще еще и домработница, он записывается на приобретение “Москвича”, дарит дочке итальянский велосипед, ходит обедать в ЦДЛ, заводит трубку с “Золотым руном”! И — пребывает в постоянном страхе, как бы не промахнуться, не лишиться начинающегося успеха, благорасположения самого Симонова, переименовавшего его без спроса и предупреждения для публикации в журнале из Штейнберга в Шатилова и т.д.

* * *

В докладе “О драматургии для детей” Валентин Катаев особо плотно навалился на В. Гольдфельда и его пьесы “Иван да Марья” и “Сказка об Иване-царевиче”. Он обвиняет этого “театрального закройщика” в разных грехах, и скорее всего справедливо, особенно за искусственный скверный язык “стиль рюсс”, но куда интереснее языка Гольдфельда то, как сказываются глубинные пристрастия самого Валентина Петровича: “Идолище поганое говорит девушке: “Выбери себе пояс жемчужный или бриллиантовый”. Автору и в голову не пришло, что слово “бриллиантовый” никак не годится для сказки и что следовало бы его заменить словом “алмазный”.

Гольдфельд — крашеный неприятный старик лет 70, водил к себе по ночам девок. И ладно, но всеобщий интерес вызывало то, что он, очевидно оберегая свою репутацию классика детской драматургии, заставлял своих посетительниц и входить и выходить через окно. А оно, хоть и в первом этаже, в переделкинском Доме творчества писателей высокое. Я видел, как карабкалась туда девица в светлых бриджах, а Гольдфельд, озираясь в свежем мраке мартовской ночи, шипел на нее. Дело было весною 1972 года.

* * *

Едва ли не единственное исключение в страшноватом томе — выступление Л. Пантелеева. Поразительно, но в книге, страницы которой пестрят именами Ленина и Сталина, заклинаниями о коммунистическом воспитании, советском патриотизме, вовсе нет этих слов, а в пример составителям советской хрестоматии для чтения “Родная речь” замечательный писатель приводит книги, составленные Толстым, Галаховым, Острогорским. Пантелеев демонстрирует идиотическую редактуру старых текстов, вроде усекновения места действия в рассказе Толстого про лондонских пожарных собак: “Ни лондонские пожарные, ни пожарная собака Боб, ни девочка, ни ее мать не виноваты в том, что существует на свете предатель рабочего класса Эттли”. Очень смешно излагаются превращения отрывка из “Детства Никиты”, в результате которых “может сложиться впечатление, что действие рассказа происходит в наши дни в укрупненном колхозе”. У А. Толстого отец Никиты уходит спать в библиотеку (“Ясно, что он ушел в свою домашнюю библиотеку”), а потом Никита бежит его разбудить в их доме, но благодаря сокращениям “детский читатель твердо уверен, что бежит он за отцом в районную библиотеку, где отец или служит или вообще делает что-то общественно полезное”. Да еще Николай Дубов не побоялся сказать о извращенном понимании общечеловеческих (этого слова, разумеется, у него нет!) ценностей в канонах советской детской литературы.

Итак, в самое дикое, не сравнимое ни с каким другим периодом в истории русской литературы время (доклады, вошедшие в сборник, прозвучали на Всесоюзном совещании по детской литературе в апреле 1952 года) находились люди, по крайней мере один, кто вовсе не забыл о том, что такое хорошо и что такое плохо, и не побоялся об этом сказать.

И писатель он был прекрасный, одно “Честное слово” чего стоит.

К чему я надоедливо обращаюсь к этим послевоенным годам в нашей истории, нашем искусстве?

К тому, что все крепнет восхищение “Большим сталинским стилем”. В ряд эстетики высоток, советского шампанского, широкодоступных крабов, “Колхозных праздников” и “Спокойной старости”, веселых маршей Дунаевского и сентиментальных песен Блантера и Мокроусова, втаскивают и литературу, которая… которая, повторяю для читателя, который того не ведает, никогда не доходила до такого падения. Первым сказал “Не могу молчать!” не эмигрант или оппозиционер, и даже не просто литератор, но сам Александр Фадеев, член ЦК и любимец Сталина. “Проза художественная пала так низко, как никогда за время существования советской власти” (письмо А. Суркову, май 1953). “Искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено” (предсмертное письмо в ЦК КПСС, 13 мая 1956).

Именно после войны полезли ввысь могучими сорняками чудовищные “романы” Чаковского, Николаевой, Мальцева, Бубеннова, Бабаевского, Ажаева, Поповкина, Закруткина, Маркова, Сартакова и прочая. Уровень пал настолько низко, что явление весьма скромного, но подлинного дарования, такого, как, скажем, Сергей Антонов, с его по-человечески воспринимаемыми рассказами не про трудовые подвиги, а про будничную жизнь, становились событием, а не блестящий, но опять-таки “по-человечески” сделанный роман Трифонова “Студенты” — сенсацией.

Я еще напишу о “школьной повести” и прочей отраве для детей именно 1947—1955 годов изготовления. Надо вернуть должок тем годам, когда в обязательном порядке нас заставляли читать книги типа “Дети горчичного рая” Н. Кальмы. Про что? Про страшную жизнь американских детей, вот про что. А пока лишь название статьи А. Аплетина о детской литературе США: “Что издают для детей американские гангстеры”. Не смешно.

P.S.

Слова Чуковского “В России писатель должен жить долго” надо скорректировать: “очень долго”. Спустя 52 года на защиту советской детской литературы от гарри поттеров поднялся С.В. Михалков в непременном союзе с госорганами. Надо бы ему еще выписать с исторической родины “Толю” Алексина на подмогу.

Моя жена (прошу прощения за личный момент) предположила, что если под защитой понимается не бесконечное переиздание Дяди Степы и “Толи”, а создание современных произведений о детях, то ими станут ремейки “Принц и Нищий” и “Дети подземелья”.

* * *

Юрий Трифонов, когда писал с Федина своего Киянова (“Время и место”), сдобрил холодную натуру прототипа одной, но выразительной краской — Киянов пьет запоем. Представить себе в запое Федина — немыслимо.

(Справедливости ради следует сказать, что выпить Федин любил, и даже крепко.)

* * *

Михаил Булгаков, прочитав в газете о конкурсе на лучший учебник по истории СССР для средней школы, немедля принялся за его сочинение.

Имею на этот счет один вопрос и одну аналогию.

Как известно, руководство, а точнее, Сталин, пристально взялись за историческое просвещение нового поколения в 1934 году, когда из Сочи в “Правду” отправилось письмо за подписями его и Кирова о нетерпимости прежнего подхода к изучению русской истории в духе концепций М.Н. Покровского, к тому времени уже покойного. Вождь сказал тогда наркому просвещения Бубнову про школьную паству: “Они у тебя думают, что Наполеон — это пирожное”. А Ильф и Петров после постановления ЦК о школьных учебниках опубликовали ликующий рассказ “Разговоры за чайным столом”. Там отец приходит в ужас, узнавая, что в школе 12-летний сын решает “Задачи материалистической философии в свете задач, поставленных второй сессией Комакадемии совместно с пленумом общества аграрников-марксистов”, но понятия не имеет о том, кто написал “Мертвые души” и где находится Нью-Йорк.

Тогда-то, собственно, и заложили тот советский канон истории России и СССР, который был зацементирован в вышедшем спустя четыре года знаменитом “Кратком курсе истории ВКП(б)”, главным редактором которого был сам Сталин, канон, который до сих пор есть основа знаний большинства граждан о прошлом страны, канон, надо отдать ему должное, исполненный с возможной для восприятия рядового человека четкостью.

Какую же трактовку истории от Святослава до Иосифа воображал себе Булгаков, принимаясь за работу? Скорее всего, он обрадовался тому, что советскую школу сориентировали с дремучей социологии на едва ли не гимназический курс истории и географии. Но он что, не сознавал, насколько суперполитическим является заказ на учебник истории? Как бы ни любил и ни умел он работать с документами, все же видеть себя автором учебника истории страны с древнейших пор до Сталина было по меньшей мере легкомысленно. Булгаков же был натурой основательной, недоверчивой, с чего такая маниловщина: напишу учебник, получу 100 тысяч — и дела поправятся…

Нет мне ответа на вопрос, вместо него явилась аналогия.

Как известно, Булгаков не просто учился, доходя до самого прямого подражания, почти имитации стиля “Мертвых душ”, но видел себя прямым и законным наследником их автора. Тень Гоголя является в “Мастере и Маргарите”, а потом уж после смерти мужа приложила руку к укреплению мистической преемственности Елена Сергеевна, установив гоголевский надгробный камень на могиле мужа.

Но как тут не вспомнить, с какой одержимостью, не имея никаких для того оснований, рвался в профессора истории вчерашний выпускник нежинской гимназии, и ладно бы малороссийской, но ведь притом непременно всемирной?

Подытоживая свои соображения по методике “преподавания всеобщей истории”, Гоголь сообщает: “после изложения полной истории человечества я должен разобрать отдельно историю всех государств и народов, составляющих великий механизм всеобщей истории. Натурально, та же полнота, та же целость должна быть видна и здесь в обозрении у каждого порознь. Я должен объять его вдруг с начала до конца: когда оно основалось, когда было в силе и блеске, когда и отчего пало (если только пало) и каким образом достигло того вида, в каком находится ныне; если же народ стерся с лица земли, то каким образом на место его образовался новый и что принял от прежнего”.

И — в письме: “Ух, брат! Сколько приходит ко мне мыслей теперь! Да каких крупных! полных! свежих! мне кажется, что сделаю кое-что необщее во всеобщей истории” (М.П. Погодину, Генварь 11, 1834. Петербург).

* * *

“…живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него лицо”. Н. Гоголь. Мертвые души.

“Он был до того боек в своих движениях, что актриса не могла даже его лица рассмотреть”. М. Зощенко. Сила таланта.

Бедный Рубцов — отчего-то все, что довелось мне читать о нем (а тексты принадлежат людям, близким ему), общим пафосом имеет вовсе не восхищение стихами, но непрестанное оплакивание жалкой доли поэта. Каким образом из нищего, зашуганного провинциального алкоголика, каковым предстает Николай Михайлович в этих воспоминаниях, мог вырасти первоклассный поэт, не просто остается без ответа, но даже и не вопрошается.

* * *

Предвыборная листовка из почтового ящика. Выделение жирным принадлежит автору(ам) листовки.

“ДАВЫДОВА Ирина Владимировна

Дорогие волжане!

Я очень внимательно наблюдала за избирательной кампанией у нас в округе, как бы со стороны. Хотела представить себе: что это такое — избирательная кампания?! (выделено везде самой кандидаткой. — С.Б.) И поняла, что это то место, куда женщине надо идти в последнюю очередь. Женщина-кандидат — это как наша саратовская девчонка на Большой Казачьей. Я говорю честно: семья и мои дети для меня гораздо важнее, чем публичные поливания грязью своих соперников-мужчин. Мужчин нужно любить и ухаживать за ними, окружать добром и лаской, вот тогда они способны преодолеть все преграды и достичь того, чего хочет женщина. Сейчас в саратовской политике еще слишком много жестокости для того, чтобы там работала женщина. Нормальная, ласковая и добрая хозяйка, а не конь в юбке, как все наши кандидатки.

Мое время еще придет. Оно придет тогда, когда мы все поймем, что хватит воевать друг с другом, хватит биться лбами, нужно просто спокойно работать, во всем помогая друг другу. Ну, зачем, например, ругать мужа за то, что он разбрасывает носки?! Ведь так через полгода можно и разойтись. По-моему, проще самой подобрать носки и кинуть их в стирку. Ну ведь не трудно совсем! И семья в целости, и носки чистые.

Вот в таком обществе будет нужна депутат-женщина. А сейчас, если Вы уж все-таки решили голосовать обязательно за женщину, то голосуйте лучше за меня, а не за “комиссаршу”. Очень уж не люблю я стервозных баб — одни несчастья от них.

Приходите ко мне на выборы, а потом в гости: знаете, как я пироги пеку?

С уважением и симпатией, Ирина Давыдова”