Юрий Петкевич

Два рассказа

От автора

Нет ничего труднее, чем нарисовать траву или речку — кажется, самое простое, что может быть, — и когда увидишь, что взялся за невозможное, берешься сочинять рассказы с травой и водой, а потом уже в них появляются люди. Но лучше искупаться самому или поваляться в траве.

Старику Кузькину приснилось, что на месте его дома нет ничего, пусто — голое поле. Утром он поднялся с тяжелым чувством, но к чему этот сон — понять не мог и стал ожидать пожара. Вскоре на улице остановились грузовые машины. На одной из них поднялась башенка с рабочими, и они, как всегда весной, стали обрезать ветки на деревьях у электропроводов. Вокруг собрались люди и начали упрашивать как можно больше спилить, чтобы в домах посветлело. Кузькин тоже выбрался с женой на улицу, и его Варя, пообещав рабочим бутылку, указала на березу рядом с домом. Завизжала бензопила, но старик не мог перечить жене — и совсем приуныл, когда и соседи обратились к рабочим, предлагая им выпить, и рабочие спилили подряд все деревья.

“Следующей весной уже не надо будет им приезжать сюда, — догадался старик, — и, может быть, никогда”. Обозревая открывшуюся линию горизонта, Кузькин вспомнил сон про голое поле и побрел домой, и довольная жена следом за ним. Она начала готовить обед, а старик задумался, глядя в окно. После того как пьяные рабочие уехали, заваленная деревьями зеленая улица опустела от зевак. Среди вянущих в пыли, только что распустившихся веток заплакала соседская девочка. У нее была хромая ножка. Старик вышел на улицу, взял на руки девочку и отнес домой.

— Ты не забыл, что у меня сегодня день рождения? — напомнила ему хромоножка.

Старик передал жене слова девочки, но Варя отмахнулась, не желая опозориться с ним в гостях, — и все же Кузькин решил сходить на день рождения и попросил у жены денег на подарок, но она в который раз напомнила ему, что он не получает пенсии. У старика пальцы сами сжались в кулак, и, чтобы не ударить Варю, он выбежал из дома.

Сам не зная, куда идет, — уже давно никто не одалживал ему денег, — он утомился пробираться по заваленной деревьями улице, как в лесу после бури, и, отдохнув на последнем бревне, — поволокся в соседнюю деревню на другом берегу, где один из его сыновей, женившись, построил дом. Кузькин, идучи, перебирал в мыслях свою жизнь, и дорога показалась ему короткой, а когда пришел к сыну, у него дома оказались одни дети. “Может, это и к лучшему”, — решил старик и попросил у них в долг шоколадку.

Скрепя сердце Костя и Настечка достали из своего тайника шоколадку, и старик поплелся обратно, но жизнь теперь представилась ему бесконечно долгой. К вечеру он все же успел к соседям на праздник и, преподнеся имениннице шоколадку, остался счастлив.

Его усадили за стол, где вовсю шумели гости. Кузькин подлизывался, заискивал перед ними, всячески унижался, блаженно улыбаясь, а соседи не могли понять, почему он так странно последнее время ведет себя.

Конечно, он напился и за столом заснул — его осторожно толкнули. Он поднял голову и забыл про улыбку. У него спросили, дойдет ли он сам домой. Кузькин кивнул, прикрывавшие лысину седые волосы разлетелись по лицу, и он, не поправляя их, с закрытыми глазами, спустился с крыльца и на улице упал, споткнувшись о лежащую на дороге березу — ту самую, что посадил когда-то, и вспомнил свою молодость.

Назавтра ему было плохо, и на следующий день плохо, и на следующий, — после дня рождения хромоножки он проболел целую неделю, а когда начал поправляться, пришли Костя и Настечка за шоколадкой. Старик решил притвориться пьяным, и дети пожаловались бабушке Варе, что дедушка не отдает шоколадку, но старуха не стала с ними разговаривать, а когда они ушли, начала, как всегда, пилить мужа — вместо того чтобы пожалеть его.

И вот — каждый день Костя и Настечка стали приходить за шоколадкой, а дедушка притворялся пьяным. Дети засовывали старику в нос карандаши, щекотали за пятки, ползали по нему на кровати, поливали из чайника, — Кузькин только мычал, будто ни одного слова не может выговорить; наконец дети сообразили: как дедушка может отдать шоколадку, если у него нет паспорта и он не получает пенсию.

Конечно, у них были родственники, которым ничего не стоило сделать паспорт старику, но таких дети обычно не любят и побаиваются; разумеется, и сам дедушка мог обратиться к ним, да ему было стыдно: он не хотел признать, что его все обставили и хуже его никто не живет, — и Костя с Настечкой решили сходить к тете Дусе, которая работала в сельсовете.

Из-за бельма на глазу этой женщине не удалось выйти замуж, и когда дети попросили, чтобы она помогла дедушке получить паспорт, это ее тронуло, бедняжка чуть не заплакала, изнемогая от одиночества. И когда Дуся пришла к старику домой и сама предложила помощь, он, ощущая себя равным ей, таким же несчастным, взаимно растрогался до слез.

И эта Дуся, работая в сельсовете уборщицей, стала ездить в город и обивать там пороги. Как раз время наступило такое, что на Кузькина посмотрели сквозь пальцы, — никто у Дуси не поинтересовался, почему у Кузькина нет паспорта. А старик боялся, не знал, что ответить, если у него спросят, как прожил жизнь, и не мечтал, что все обойдется. Может быть, очень важным оказалось то обстоятельство, что Дуся хоть и работала уборщицей, да не где-нибудь, а в сельсовете, и это определило все. Тем не менее, в стране не хватало бланков паспортов, и Кузькин получил паспорт только осенью.

Как раз должны были состояться выборы. Не имея раньше паспорта и не будучи прописан, старик не участвовал в этих мероприятиях, и теперь, когда из почтового ящика вынул приглашение, стал ожидать выборы с нетерпением и попросил жену приготовить лучшую одежду. И старуха поддалась его настроению — ведь долгие годы они жили уныло, и вот сейчас предоставился случай.

Когда долгожданный день наступил, Кузькин взял жену под руку, и они отправились на избирательный участок, однако на улице не встретили ни одного человека — никто не видел их счастья. За годы советской власти эти выборы, когда уже в шесть утра агитаторы палками стучали по стенам, так надоели, что едва людей оставили немного в покое, они, сознавая, что по-прежнему над ними те же фальшь и обман, сидели дома.

На избирательном участке скучали за длинными столами члены комиссии, и когда появились старики, вышло им развлечение; они обрадовались несчастным и подмигивали друг другу, подхихикивали. Кузькин не мог сообразить: за кого голосовать, куда подойти, как встать, куда бросать бюллютень, а его Варя вообще была женщина темная. И он, и она все сделали, как им сказали, и рады были, довольны собой, что все правильно сделали, как положено, и, вышедши с участка на улицу, побрели по берегу замерзшей реки в гости к Дусе.

Вслед выехали три милиционера на белых лошадях, за ними увязалась крохотная такая же белая собачка — тявкала на лошадей и на милиционеров; те смотрели вдаль, на линию горизонта — все так голо и пустынно, и если бы не комнатная белая собачка на берегу замерзшей реки, совсем было бы страшно.

Пока Дуся расставляла на столе посуду, смотрели в окно, где посыпался снег, и это было хорошо, прекрасно, и можно было так всю оставшуюся жизнь просмотреть, да только старик на избирательном участке, переволновавшись, вспотел, у реки его продуло, и он поспешил разлить вино. Оно оказалось такое горькое, что даже старик скривился. Дуся где-то вычитала, что вино подливают в чай, и они решили попробовать.

Пока закипал на плите чайник, смотрели, как падает за окном снег. Наконец вода закипела, заварили чай, разлили по кружкам, капнув в них этого отвратительного вина, и напиток получился изысканный.

Как отправились обратно — ветер переменился, опять дул в лицо; вместо снега начался дождь — прежде снег был теплый, а дождь брызгал — холодный, ледяной. Старик еле волочил ноги, почувствовав, что заболевает, и горячий чай с вином не помог.

Дома старик поскорее улегся в постель и позвал жену. Варя потушила свет, разделась и легла рядом с ним, когда они уже не спали вместе. Кузькин обнял ее и поцеловал, и старуха, счастливая, быстро уснула, а он не мог уснуть, ощущая, как сердце прыгает в груди.

Когда дети узнали, что старик заболел, они решили, пока не поздно, еще раз сходить к дедушке, потому что если он умрет, никогда они уже не получат свою шоколадку. Конечно, им было очень страшно идти сейчас к нему, да откладывать нельзя, они даже решили прогулять в школе уроки и, когда вышли из своей деревни, услышали на мосту, как в церкви на другом берегу зазвонили в колокольчик, очень бодро, и весело, и настойчиво. Хотя небо висело пасмурное, неподвижное, свежая белизна снега ослепляла, и пелена на небе истончалась, готова была прорваться, и на нем собиралось просиять солнце.

Перед тем как зайти к дедушке на другом берегу, решили сходить в церковку помолиться, чтобы старик вернул шоколадку. Там из распахнувшихся “царских врат” шагнул священник, благословляя, и — шепотом, едва слышно запел. Широкое, бородатое лицо его ярко горело, и на иконах в этой церковке святые раскраснелись — такие же круглолицые. Вдруг слышно стало, как потрескивают свечи, и батюшка продолжал шепотом молиться. И над иконами, над батюшкой, над его слабым простуженным голосом летала в благоухающем дыму от кадила, ожила зимой перед алтарем бабочка, трепыхалась в волнующемся воздухе. Между словами у батюшки стало тесно, и, не понимая, о чем он поет, дети растерялись. Народу в церковку набилось много, и когда дети выбрались на свежий воздух, ослеплены были выпавшим, пока они молились, снежком, который освежил, обновил все вокруг, и у Настечки закружилась голова. Костя поддерживал сестру, чтобы не упала в обморок, и от нее к нему промелькнула отчетливая мысль, что дедушка заболел, как только получил паспорт, и если бы не получил его, остался бы здоров, и зачем они попросили тетю Дусю.

После церковки дети еще сильнее стали бояться и запели про себя, как бы стыдясь своей слабости, и, вошедши в дом, подошли к кровати, на которой лежал под одеялом старик.

Он похудел, осунулся, под глазами появились синие круги, и взгляд у старика уже направлен был куда-то очень далеко, где ни страха, ни страданий, и — как ужасно это ни оказалось, — любопытство перед смертью у детей возрастало. Бабушка ходила от одной стены к другой, посматривала в окно и руки прижимала к щекам — они, наверное, горели. В такой обстановке нельзя было напомнить дедушке про шоколадку, еще прошел час, и старуха, переволновавшись, села на стул у окна и, глядя в него, уснула, не закрывая глаз, положив руки на подоконник и на них голову.

— Сразу купил бутылочку, — старик повернулся к внуку и внучке, — а после того как выпил, забыл, где спрятал от бабушки деньги, — пробормотал он. — Теперь придется ожидать следующей пенсии.

Услышав сквозь сон про пенсию, бабушка Варя, подхватившись, оказалась незаметно рядом, поднялась на цыпочки, ловя каждое слово старика. Дети спрятались от нее за шкаф. Она, будто слепая, подняла руки — шарила ладонями перед собой, и за шкафом Костя и Настечка не увидели ее выражения на лице, и напрасно, потому что она моргнула — и ангел исчез, и когда дети выглянули, у нее уже было другое лицо.

Старуха наклонилась над мужем, когда у него по щекам потекли слезы, и он, собравшись с силами, повернулся к стене. Дети увидели слезы и выскользнули из дома. Во дворе Костя схватил за руку сестру. Настечка в недоумении оглянулась, а он показал ей на березу у сарая. После того как на улице спилили деревья, эта береза во дворе осталась одна и возвышалась над заснеженными крышами. Девочка подняла голову и ахнула, а Костя вместо слов сжал еще сильнее ей руку. На каждой ветке сидела розовогрудая птичка с хохолком — это были свиристели; они всегда неожиданно появлялись зимой, прилетали целой стаей, и при виде их возникала в душе радость и оставалась надолго. Костя с Настечкой задумались, почему свиристели прилетели к старику во двор и уселись на его березе именно в этот час и в этот день?

Дети побрели в свою деревню на другом берегу, молча, глядя в землю; начинало вечереть, небо посинело, нахмурилось, и — они простили старику шоколадку и не вспоминали про нее никогда.

После поминок, когда все разошлись, бабушка Варя стащила с себя дырявые сапоги — весь день на ногах, и они промокли насквозь, — поставила сапоги сушиться у печки, сняла чулки и повесила их на веревку, протянутую от печки к стене, а перед тем как лечь в постель, вспомнила: не все еще сделала, что нужно, и, не зная молитв, первый раз в жизни поклонилась перед иконой, даже не зная, кто изображен на ней — круглолицый, румяный и молодой.

Намаявшись за этот тяжелый день, она легла — будто под землю провалилась, а под утро видит сон: въезжает во двор машина с дерьмом и остановилась у сарая. Из машины выпрыгнул мужчина в расцвете сил, но она знает, что это ее старик, только он все время поворачивается спиной, затем открыл сарай и стал что-то искать на полочке у верстака.

Старуха подхватилась, вспомнив из сонника, что “дерьмо — это деньги”, набросила поверх ночной рубашки пальто и босиком, по снегу, выбежала во двор и в сарае, под полочкой у верстака, нашла пенсию мужа. В доме старуха пересчитала деньги и не могла в себя прийти от радости, и все же надо было как-то дальше жить, — она увидела, что не прибрана постель, и стала ее застилать. Тут неизвестный ей святой с иконы сказал, что она не так положила подушку.

— А куда? — она спросила.

Он сказал, и старуха положила туда, куда он сказал. Белая подушка отразилась в зеркале — стало светлей в комнате и еще стало тепло от этого света и начал распространяться сладкий запах. И при таком счастье она вспомнила про шоколадку, пошла в магазин и купила самую дорогую и еще резиновые сапоги. Она пришла домой, натянула на ноги сапоги, а шоколадку положила на полочку под иконой. Старуха сидела, счастливая, в сапогах, и смотрела на шоколадку, и ей так захотелось попробовать, что она не вытерпела, распаковала и отломила кусочек; после этого отдавать ее детям было стыдно, и она весь день отламывала по кусочку и сама съела шоколадку, а вечером прямо в новых сапогах легла в постель и сладко уснула.

Назавтра она проснулась в слезах и, чтобы развеяться, отправилась к соседям, где застала дома одну хромоножку. О чем разговаривать с ней старухе после похорон мужа? — и она повернула назад, но девочка остановила ее. Хромоножка рассказала, что ей приснился старик — зашел к ним и пел веселые песни, и когда она спросила: как вы сейчас живете? — ответил: ты не представляешь, как мне здесь хорошо! Старуха не могла разделить радости, потому что сегодня Кузькин приснился ей с черным лицом, и потом каждую ночь снился с таким лицом, и он, может быть, так ей снился, потому что она не могла забыть его изможденного лица, с кругами под глазами, когда старик болел, и она все-таки слишком с ним, с пьяницей, намучилась за жизнь.

Папа сделал вид, будто не замечает Сашу с девушкой, а тетя Маша не знала, что сказать, и захихикала. Саша поставил чемодан и предложил Асе сходить на речку. Они спустились с крыльца, и Саша задумался — на каждом шагу надо было задумываться, потому что, убирая в доме, тетя Маша открывала окна и ведрами выбрасывала через них мусор, и за несколько лет, как папа привел эту женщину после похорон мамы, во дворе образовалась свалка вровень с заборами, — и к речке лучше было пройти по саду.

Ася оглядывалась по сторонам и восторгалась.

— Ты знаешь, что есть другая жизнь? — спросила у Саши девушка и, не дожидаясь ответа, начала рассказывать: — Однажды я упала в обморок — и помню: мне было хорошо; там было, как здесь, — она обвела глазами берег, — и я танцевала, и я не одна — вот это и была другая жизнь.

Из деревни послышалась музыка; тишь вокруг такая, что все слова у песни слышны.

— Давай потанцуем, — предложил Саша, оглядываясь.

— На песке? — удивилась Ася. — Если я стану танцевать, — покачала она головой, — это будет уж вообще… Я очень хорошо запомнила другую жизнь, и мне страшно.

— С кем ты там танцевала?

— Я его не встречала в этой жизни — он был только там; я танцевала с ним — и вдруг упала, когда Аля начала меня спасать. Я очнулась от боли, что ударилась.

— Аля — твоя сестра?

— Мы с ней двойняшки, — похвасталась Ася.

С грустью Саша заметил, что песок зарастает травой. В деревне не стало детей, никто здесь не купается, не топчет этот песок — вот он и стал зарастать, тут Саша опомнился, что сам не ходит сюда, и — решил не переставать сюда ходить.

Возвратились уже к вечеру, поужинали; надо было ложиться спать, а кровать в его комнате стояла только одна. Саша спросил у девушки: не полюбила ли она его.

— Я скажу, когда почувствую, — ответила Ася, и — постелили валетом. — Ты ложись, — добавила она, — а я почитаю в саду книжку.

— Уже темнеет, — заметил Саша. — Нет, это ты ложись, а я побуду пока во дворе.

— Нет, — сказала она. — Это ты должен первый заснуть.

— А если я не засну?

— Заснешь.

— А если я проснусь, — сказал он, — когда ты будешь ложиться?

— Я буду так ложиться, — сказала Ася, — что ты не проснешься.

В сарае была розетка. Саша подключил к ней удлинитель и вынес в сад настольную лампу. Ася осталась читать книжку, а он отправился домой спать. Ему приснилась в саду печь — бабушка топит ее, ступает в валенках по траве неслышно, и — Саша не услышал, как Ася пришла и легла рядом.

Утром собрались на улице соседи. Они ночью не спали, а наблюдали из окон, как Ася читала в саду под настольной лампой. Соседи знали, какая в сарае электропроводка, и боялись пожара. Папа молча выслушал их упреки, а когда соседи разошлись, спросил у Саши:

— Кто эта девица тебе, что ты привел ее сюда? Я не позволю, чтобы в моем доме… — и старик не находил слов для возмущения.

Тут Саша не выдержал:

— А кто тебе тетя Маша?

Папа заткнулся, не зная, что ответить, а тетя шагнула в сторону — решила удалиться, но наступила на перегоревшую электрическую лампочку, что валялась под ногами вместе с консервными банками и рваными галошами. Лампочка чпокнула, и все оглянулись, а несчастная женщина покраснела — недовольная тем, что привлекла к себе внимание; тут же стояли грабли — она взяла их и смахнула осколки в сторону.

— Можно представить, — прошептала Саше девушка, — что твой папа подумал о нас, но самое ужасное, что и мы то же самое о них думаем. — И она добавила: — А ты пойди, милый, погуляй — там, где вчера; я же чувствую, знаю: ты хочешь побыть один, и — там не неволь себя… Я не буду скучать — лишь бы тебе было лучше.

Саша вернулся в сумерках. В саду настольная лампа освещала девушку. На лице у нее блестели слезы. Она плакала, не зная, что Саша ее видит, и он понял: нельзя ей помешать поплакать. Стараясь, чтобы не скрипнули ступеньки, он поднялся на крыльцо и тихонько притворил за собой дверь. Раздевшись, лег в постель, а когда пришла Ася, на этот раз проснулся и не смог больше уснуть — лежал рядом с девушкой, затаивая дыхание, и всю ночь промучился, боясь пошевелиться. Только под утро заснул и, если бы не гудение на улице, проспал бы до обеда, а так вскочил и выглянул в окно.

Автомобильный кран поднимал над деревьями железную будку с номерами какой-то старой списанной машины, затем начал опускать ее во двор. Саша оделся и, выйдя из дому, поздоровался с дядей Васей, который, работая начальником цеха на заводе, решил подарить им эту будку.

Сбежались соседи посмеяться над папой — зачем ему она, а Саша, догадываясь, что дядя Вася не знал, куда деть списанную будку, поинтересовался:

— Наверно, она мешала вам на заводе?

— Нет, — ответил дядя, — она простояла бы там до скончания века.

— У нас столько земли, — восхитился Саша с горечью, — что все эти будки могут дожидаться скончания века — и тут, и там…

Кран опустил будку посреди двора — и папа, и тетя Маша начали восторгаться, радоваться ей — с окошками, лесенкой и надписью: люди. Папа открыл дверь, чтобы соседи заглянули. Они поднялись по лесенке, изумляясь, а тетя объявила, что ей сейчас будет где хранить муку и крупу — в железную будку не заберутся мыши. Еще в ней привинчены были к полу скамейки.

— Из них, — решил Саша, — можно устроить кровать.

И он стал в этой будке спать. Все равно в мешках тети Маши завелись мыши. Саша, просыпаясь, слушал, как они попискивают, и думал о девушке, которая не могла его полюбить. Рано утром, когда Ася спала, он уезжал в город, но вечером спешил назад. Девушка ожидала его, и он был рад, что она его ждет. Так прошло лето, и наступила осень. В железной будке стало холодно спать, и Ася, когда отправились подальше на речку, наконец поцеловала его.

— Мне кажется: вот-вот уже, надо немножко подождать. — И вздохнула: — Как трудно ждать!

Назавтра Саша сел на велосипед и поехал по деревне. На лавочках сидели старики, и когда он, останавливаясь, спрашивал у них, где продаются дома, — показывали: и там, и там, и этот, и вот этот тоже. Дома продавались через один, и чем дальше Саша ехал, по другим деревням, — все больше там продавалось домов, и — земля там была зеленее, а небо голубее, чище, звонче; все становилось ярче — как в детстве; он будто въезжал назад, обратно, в свою жизнь, и — удивлялся; становилось все тише и тише — и солнышко грело сильнее. И когда Саша запел — навстречу попался босой мужичок. Саша спросил и у него про дома.

— Пошли, — мужичок нес в руках начищенные до блеска сапоги, — как раз я иду в ту сторону. Покажу.

С утра он успел выпить и, может, рассчитывал, что хозяева дома, который продается, еще дадут ему, а может — после нескольких рюмок доброта его переполняла; он готов был услужить каждому. Когда подошли к большому дому с крылечками со всех сторон, с балкончиками, — они сразу же понравились Саше. Вышла хозяйка и показывала комнаты как бы нехотя, с недовольством, и Саша услышал за спиной, как она прошептала босому мужичку:

— Кого ты привел? Кто это на велосипеде приезжает покупать дом, да еще такой? Ты что — совсем уже? — укоряла она его. — Что это за сапоги?

— Купи! — обрадовался мужичок, что не надо самому предлагать.

— Разве ты не видишь, — хозяйка его будто не услышала, — что этот не купит.

Мужик сразу же загрустил, и, когда пошли обратно, Саша почувствовал себя виноватым перед ним и, ведя в руках велосипед, пытался разговорить беднягу — только сам перенял грусть; проходили мимо церкви — зашел в нее и поставил свечку.

Когда приехал домой, тетя Маша отдыхала после обеда. Увидев Сашу, она поднялась и сообщила ему:

— Мне приснилась твоя бабушка в светлом платье с мальчиком. Ожидать надо чуда, — добавила тетя, — потому что в светлом платье.

Саша не сказал ей, что поставил в церкви свечку, и спросил у тети:

— Разве вы знали мою бабушку?

— Да, — покраснела тетя Маша. — Твой папа привозил меня, когда еще не познакомился с твоей мамой.

Стало жалко тетю, и Саша подумал вслух:

— Какое в нашей жизни может быть чудо?

Назавтра в город с ним поехал папа. Ему зачем-то понадобилось свидетельство о смерти дедушки, которое потеряли, а может — его никогда и не было, и сразу пошли в загс. Там выстроилась длинная очередь.

— Сынок, — заметил папа, — у меня сегодня день рождения.

Саша догадался, что папа не за свидетельством поехал, а выпросил у тети Маши деньги и решил отпраздновать в городе день рождения. Саша вспомнил сон тети Маши и разгадал, почему бабушка в светлом платье с мальчиком. Папа отлучился на полчаса и вернулся выпивший. Настроение у старика приподнялось, и к тому же между серыми зданиями учреждений выглянуло солнышко. Папа все больше радовался, и Саша рядом радовался. Перед ними в очереди переминались парень с девушкой — решили подать заявление, чтобы пожениться, и, когда парень отлучился — тоже, наверно, за бутылочкой, — Саша дернул девицу за рукав.

— Вот интересно, — заметил он, — мы свидетельство о смерти берем и — радуемся, а вы — вроде бы на такое жизнеутверждающее дело заявление подаете — и загрустили.

Девица очень призадумалась, выслушав Сашу, а когда пришел жених, — оттопырив назад большой палец, она показала за спиной:

— Смотри, эти — свидетельство о смерти берут и — радуются, а мы… — и она уже ничего не могла добавить; как раз их позвали писать заявление.

На улице все ярче сияло солнце, и Саша не удержался — выбежал вздохнуть; пока огляделся — тусклая пелена заволокла небо. Едва не вскрикнул, не ожидая увидеть Асю — она же осталась в деревне, и — обрадовался, шагнул к ней, но девушка испугалась, и он догадался, что это ее сестра-двойняшка.

У него было такое лицо, что эта девушка невольно остановилась. Саша вспомнил, как ее зовут, и прошептал одними губами ее имя. Сначала Аля засмеялась, будто они давно знакомы, и вдруг посерьезнела, поняла: все это не просто так, и внимательно посмотрела на Сашу, а он глаз с нее не сводил, почувствовав, что и она вдруг захотела того, чего он захотел, и ей страшно.

За кирпичными, в несколько этажей, домиками начались деревянные; между ними зарябила в ветреный день река. Еще немножко пройти — и они оказались бы наедине. На берегу сквозь ржавые скелеты автомобилей проросли кудрявые кустики, за ними насыпаны горы битого стекла. Тропинка вела вдоль берега. На нем горели костры. Вокруг прокопченные у огня бродяги пили вино, а другие спали, готовые свалиться в воду. Стараясь не смотреть на бродяг, Саша с Алей побежали от костра к костру, но тропинка круто начала подниматься; едва вскарабкались на гору, и — внизу опять костры до самого моста. Ноги с горы запрыгали сами; перебравшись через шоссе, увидели дальше низкий берег, затопленный водой. Не возвращаться же назад — побрели по шоссе в город и теперь почувствовали изнеможение. Посидели у пыльной дороги, наблюдая за гудящими машинами, когда хотелось сладкой тишины, как на кладбище.

Поднялись и опять пошли, и опять обессилели — как раз у ресторана. Рядом парк, перед рестораном цветник — в нем увядшие астры; дорожки чисто подметены. Саша с девушкой осторожно забрели в ресторан и сели за столик. Оба первый раз в ресторане; раскрыли меню и стали читать — но не так чтобы очень заинтересовавшись, а чтобы убить время — есть совершенно не хотелось, и когда подскочил официант, Саша пробормотал, что еще не выбрали. Официант, конечно, сообразил, кто перед ним, и, ухмыльнувшись, отошел.

— Между прочим, — признался Саша, — у меня нет денег.

— Не волнуйся, — успокоила его девушка, — у меня есть немножко. Что ты будешь?

— Я не могу захотеть, — пожал он плечами.

Вдруг Аля пробормотала ему в ухо:

— Хочу к тебе в деревню…

Когда выбежали из ресторана — так нахмурилось, что не узнать парка, даже в цветниках другие астры. Хлынул дождь. К остановке приближался трамвай; вскочили в него — пустой. Приехали на привокзальную площадь — и там никого, ни одного человека, — так бывает иногда посреди дня в самом оживленном месте.

На вокзале не протолкнуться — от дождя спасались все те бродяги, что у костров пили вино на берегу реки. Они громко разговаривали друг с другом — запотевшие стекла в окнах дребезжали от оживленного гула, и чувствовалась яркая какая-то радость этих проснувшихся людей.

Тут засвистела электричка. Саша с девушкой поспешили на перрон и поехали без билетов. За окнами замелькали голые деревья, а в вагоне летали птички. Саша открыл окно, чтобы они вылетели, но птички не могли вылететь, и от ветра в лицо хотелось хохотать.

— На какой остановке выходить? — поинтересовалась Аля.

— Через одну, — ответил Саша, наблюдая за птичками, и когда девушка, поднявшись, напомнила ему, — вскочил и тут же сел. — Сядь, — и ей пробормотал: — Я забыл, что купил дом. У меня поэтому и нет денег, — пояснил он. — Еще через одну!

Аля слишком была взволнованна, чтобы обрадоваться, что он купил дом. Ей хотелось скорее на воздух, где легче вздохнуть. Наконец они приехали. Из всего поезда вместе с ними сошли старичок со старухой. Когда электричка исчезла за поворотом, старухе сделалось плохо. Она легла прямо на перрон, и у нее изо рта поплыли пузыри. Старичок стоял над ней, растерявшись. На другой стороне платформы из будочки, в которой продавали билеты, высунулась кассирша и закричала, что у нее есть валидол. Саша спрыгнул на шпалы и побежал за таблеткой. Ее засунули старухе в рот — больше ничем нельзя было помочь, и Саша тогда решил помолиться. Вскоре старуха пришла в себя — ее подняли, поставили на ноги. Старичок взял жену под руку, и они побрели по платформе, а Саша, глядя им вслед, подумал, что старушка побывала в другой жизни.

Саша привел Алю в новый дом, однако после того как едва не умерла старуха, им уже ничего не хотелось; к тому же в доме становилось видным дыхание. Надо было протопить печку, но дров Саша не успел заготовить. Опять забарабанил по крыше дождь — они выбрали по окну и уставились на голый, мокрый сад.

Под деревьями лежали последние яблоки. Саша взял ведро, выскочил из дому и под проливным дождем выкрутил из колодца воды. Аля нарезала хлеб и колбасу, что догадались взять с собой, зачерпнула кружкой из ведра и включила кипятильник. Они наконец поели, попили чаю, но веселее не стало — разве что немножко; хотелось как можно быстрее отсюда выбраться, да только дождь не переставал.

— Что ты любишь делать в такую погоду? — спросил у девушки Саша.

— Гулять, — вздохнула она, — что еще можно делать в такую погоду?

С потолка закапало, затем полились струи. Саша полез на чердак, а когда спустился вниз, осознав, что хозяева подставили его с крышей, — девушки в доме не оказалось. Сначала он подумал, что Аля гуляет под дождем, но дождь прекратился, начинало темнеть, и Саша понял: она ушла, уехала, и — вздохнул с облегчением, потому что нельзя им остаться здесь вдвоем.

Саша переночевал в новом доме, а назавтра, проснувшись, вскочил — не соображая, где он, — потом глянул в окно. Собираться не надо было; вышедши на дорогу, почувствовал себя уверенней: пока идешь — знаешь, куда идешь; а когда сидишь у окна — не знаешь, зачем живешь. И ему захотелось встретить кого-нибудь, поговорить, но в деревнях поздней осенью лишь кое-где из трубы вьется дымок.

Он пришел домой — старики обрадовались ему, и Ася, смахнув слезы с глаз, воскликнула:

— Как долго я тебя ждала! Где ты пропадал?

И она так на него посмотрела, что Саша все понял, и ей не надо было про любовь говорить — что про нее можно сказать, — но у него на душе было пусто, так пусто, что ему показалось невозможным сказать об этом девушке, — он только старался не смотреть ей в глаза, чтобы не выдать себя.

Они побрели к речке, где песок на берегу.

— Не печалься, — сказала Ася, — что он зарастает. Пошли дальше!

В деревне опять заиграла музыка.

— Это уже было в другой жизни, — оглянувшись, заметил Саша.

— Пусть будет и в этой, — махнула Ася рукой.

Опять накрапывал, начинал дождь. Все было очень голо и одиноко в природе. И Саша подумал: скорее бы пошел снег — будто если он пойдет, может что-то измениться в нашей жизни…