Виктория Волченко

В Кабуле выпал первый снег

Об авторе

Виктория Юрьевна Волченко родилась 7 мая 1964 года в Ленинграде, в семье военного. Жила с родителями на Дальнем Востоке и в Германии. Поступила в Литинститут к Юрию Левитанскому, но институт не закончила. Работала воспитателем в детском саду, сторожем и т.д. В 1994 году появилась книга «Стихотворения» (издательство Гуманитарного фонда содействия культуре). В 1998 году вышел сборник «Стихи» (издательство «Антей»), по второй книжке принята в Союз российских писателей. Живет в Москве.

* * *

   Я с гениями водку не пила…
                                     Ю. Мориц
Я водку с гением пила.
Я всю войну его ждала —
такая малость... 
Сказал: живи! И я жила,
ни строчки на дух не брала
и не сломалась.

Вокруг свистели: импотент,
с алтайских гор интеллигент,
альфонс, мудило...
Но и в стервозный сей момент
храни меня, мой рудимент! —
я Вас любила.

Я защищалась как могла:
я вышла замуж, родила —
защита пешкой. 
А что касаемо ферзей —
я берегла своих друзей
в дворцовой спешке.

И вот бессмысленный итог... 
Меня признал мой полубог: 
я — гениальна. 
И я бы душу отдала 
за то, с чего я начала. 
Но — нереально.

* * *

В Краснодаре — ужас, в Москве — бездомье, 
на руках — ребёнок. Писец, короче. 
А сама худа, как жердь, и бездонна, 
и чего-то там всё под нос бормочешь. 

Ну, а что компьютер купить не можно —
ты сама себе здесь еси компьютер. 
Щелкани умишком, да осторожно. 
Перемкнёт — и вспыхнешь, софит-юпитер.

Свой ли дом, чужой — разгребай завалы, 
да лепи горбатого к белой стенке! 
Напиши про то, как ты воевала. 
Проверять не станут. Да хоть — у Стеньки!

И придёт письмо, а потом примчится
человек раскосый — однополчанин. 
Скажет: «Как ты всё расписала чисто! 
А княжну-то помнишь? Конец печален...

Много пил Степан — о народе думал, 
да одна беда — торопился слишком». 
Ну, а ты, калмык, обо мне подумал? 
Я ведь столько лет всё ждала письмишка.

И пойдёт меж нами вражда, стихая, 
и наступит ночь на земле великой. 
Со стихами, матушка! Со стихами. 
Чечевицы съешь. Чечевики с викой. 

* * *

В Кабуле выпал первый снег —
сиди на «травке». 
А я имела неуспех
в торговой лавке.

Но лавка, видишь ли, в Москве, 
а Бог — в Кабуле. 
Не оттого ли в голове
шальные рифмы?

«В Кабуле выпал первый снег». 
Летели сводки: 
«От холода страхуют всех
московской водкой».

Такой погибели имам
не знал ни разу. 
А дети на руках у мам
голубоглазы.

Давно развеяло ребят 
в тюльпанах чёрных. 
А дети скачут и галдят —
чужие зёрна.

Ко мне неласков был расклад
гешефтов плоских. 
Земля — не яблоневый сад, 
а дом Облонских,

где всё смешалось... Но сие —
чужая строчка. 
А что касаемо у.е. —
поставим точку.

Постскриптум. Вышел из пещер
тот самый Ладен. 
И снег к нему был детски щедр. 
И всё. И ладно.

* * *

Надеясь, что хотя бы одному
удастся избежать уничтоженья, 
народ сокроет вековую тьму
от света и огня на пораженье.

Язык народа слаб и не велик, 
он явно не нуждается в пространстве: 
дисфункциях, циррозе, вольтерьянстве... 
Вольтер — мольтер, когда Аллах велик.

Обычаи наивны и просты. 
И на похоронах навзрыд не плачут. 
При свете дня своих от света спрячут
и возвратятся через блокпосты.

И ничего святого у зверей, 
когда впотьмах, без мысли и без слова
они стоят у сорванных дверей
лишь час назад покинутого крова.

* * *

Бессонница, други. И это пройдёт. 
Звонок не работает — самое время
сту-чать. Грамотей, белозубое племя! —
на-род.
На чёрных носилках — раненье в живот. 
Плывут комсомольцев вельможные рожи —
со-бесы и «мерсы» — знакомо до дрожи. 
Прой-дёт.
Но рана смертельна. Что хочешь — вели! 
В углу, за иконами — ведьмы и кошки. 
А Ты, умирая, попросишь морошки. 
О, сколько её в этой снежной пыли...
Пока за Тобою придёт вертолёт, 
«земели» на корточках курят покуда —
и Пётр отречётся, и молвит Иуда: 
«А дохтур — не врёт!»

* * *

У людей — красивые одежды, 
у людей — машины и валюта. 
Что ж ты плачешь, бездарь и невежда? 
Снова обернулся век твой лютый.
«Боди-арт — высокое искусство», —
так теперь толкуют фрекен-рашен. 
Ты ведь можешь возразить по-русски, 
только свято место у параши.
Гаснет жизнь во мраке и позоре. 
В небе — толстозадые кометы. 
Никогда я не был на Босфоре, 
никогда не стану я поэтом.
А за то, что я пила, как лошадь, 
и чужих мужей водила за кий —
подавай, Харон, свою калошу, 
помаши с балкона вслед, Исакий.
Смерть не роскошь — средство. Отплываю
и на дне скрипучей этой лодки
целый век лежу и прозреваю: 
перевозчик пьян, а путь — короткий.
Меламед слагал про воды Стикса...
Рановато ныть — с такой-то мордой!
Всё, Харон? Ну, что ж, давай простимся.
Не пойму — глухой ты али гордый.
Ты назад хоть помнишь ли дорогу? 
На хера тебе весло вручили... 
Это вы, ребята? Слава Богу. 
Вижу, телеграмму получили.
Что за чёрт! — ни зверя и ни птицы, 
ни кустов, ни, извиняюсь, храма. 
Но зато, зато — какие лица... 
Ах, какие люди! — без охраны.

* * *

А меня ещё мучила эта Земля —
и в себя не брала, и к тебе не пускала. 
Я тебя средь живых никогда не искала, 
но встречала повсюду, глаза отводя.
У окна до небес, в ледяной пустоте, 
над которой звезда обещала так много, 
я жила на ладони у Господа Бога, 
доверяя священной Его правоте.

Принимая за благо ничтожную роль: 
«Кушать подано!» — 
		видно, дела мои плохи —
я любила тебя, просыпаясь, на вдохе, 
забывала, увлёкшись безбожной игрой,
обожая театр за искусственный свет, 
уходя по призыву осеннего света, 
покидая привычно иную планету, 
навсегда вспоминая: тебя больше нет.

* * *

А вверх подыматься осталось немного. 
Но солнце заходит. Закат правомерен. 
И ты устаёшь от предчувствия Бога, 
как будто от медленной кровопотери.
Внизу, у подъезда, стоит перевозка. 
На лестничной клетке — менты и собаки. 
Званы понятые, податливей воска. 
Все признаки смерти — гражданские знаки.
Убийство приходится на воскресенье. 
Свидетелей нет. Несвидетели ропщут: 
несчастного случая или спасенья
никто не застукал, к печали всеобщей.
Какая бы сука за кем ни следила, 
а смерть — это право в единственном роде. 
Убитого я никогда не любила: 
он вечно выглядывал. Двери — напротив.
Покуда мы живы, актёр или зритель, 
мы все здесь повязаны, жёстко и глухо. 
И был соглядатай, и стал небожитель, 
и сами не знаем, какого мы духа.
Стучи напрямую, обретший рожденье, 
что не угасаю, а всё-таки гасну. 
Прямая дорога — моё восхожденье. 
Но — верую, верую. Ибо напрасно.

* * *

А вчера приходил Цинцерович, 
приносил подарки мне и сыну,
говорил мне: «Проклятая баба! 
Никогда ты не будешь богатой,
не пророчица ты — скандалистка, 
всё воюешь, всё копья ломаешь
за какую-то, там, справедливость...» 
(Вместо «там» было слово иное, 
но какая разница, право). 
Я смиренно ему отвечала: 
«Цинцерович, и ты не архангел. 
Ты мой друг, ты богатый и добрый, 
волочишься за каждою юбкой, 
а жена твоя ходит в обносках, 
ну а дети твои — хулиганы. 
Разве я тебя этим укоряла? 
Разве так заведено меж друзьями? 
Забирай свои, на фиг, подарки
и оставь мою душу в покое...» 
«Ну и ладно, — сказал Цинцерович. —
И уйду, ничего не оставлю. 
Только ты, там-там-там, пожалеешь». 
(«Там-там-там» прозвучало иначе, 
но какая разница, право.) 
Вот ушёл Цинцерович, и что же? 
Предо мной — разбитое корыто. 
А в пакете коньяк был, и кофе, 
и, по-моему, детские джинсы. 
А вообще Цинцерович хороший, 
и смешной, хоть немножечко нудный. 
Просто надо мне с ним помириться. 
Да и сын у меня — слава Богу...

* * *

                          Н.И. Беккерман
умея ничего не замечать
с самой собою сходство лишь имея
и ничего на свете не умея
о кроме ничего не замечать

с утра дойти до кухни видит Бог
хоть это всё такое верхоглядство
когда ногам так больно о порог
они больны отдельно что за гадство

воспоминанья что ползут извне
живут в соседней комнате однако
да где ты есть двукличная собака
Хазар и Джой реальная вполне

иных уж нет и некого винить
но в чём тогда простите жизни смысел
и три десятка телефонных чисел
судьбы не в состояньи отменить

* * *

Боги мои, боги, уносите ноги, 
уносите тоги, крылья-имена. 
Где-то, у дороги, спят единороги, 
белые да гладкие, что твоя Луна.
Землю захватила сатанинска сила. 
Эх, пошло-поехало, купола трешшат. 
Где твоё крестило, мудрое тротилло? 
Вылупки гадючии бляцки верешшат.
Годы мои, годы — ледяны походы. 
Посерёдке стужи все — на одного. 
Радуги-погоды, купоросны своды, 
вы спасите сына ясного мово!

* * *

Надо признать, над собой хохоча, 
то, что движение — полная лажа. 
Даже не выдержав, выстояв даже, 
ты всё равно вызываешь врача.
Знала душа — никуда не рвалась, 
молча шагала, ползла и хрипела. 
Дело живых — это мёртвое дело, 
дочь коммуниста, кристальная мразь!
Руки опустишь и вбок полетишь, 
птицей прогнёшься — очнёшься на дыбе. 
Выпить захочешь — захватаны, в рыбе, 
две сигареты. И ты не простишь
другу, что выпьет последний глоток, 
а предложить — ничего не предложит. 
Благодари за последний урок: 
значит, твой друг здесь иначе не может.
Экое дело! За дверь и — пошла. 
Топай, солдат, на больничную койку! 
Даром тебе твоя жизнь не прошла, 
всё повторяется трижды, поскольку
первый с вторым рассчитались почти. 
Далее — намертво, набело то есть. 
А черновик, если сможешь — прочти, 
к третьей попытке ничуть не готовясь.

* * *

Сон. Есенин — молодой и поддатый. 
Что повесили носы, недоумки? 
Так сказал мне: «Дембеля виноваты, 
и ни в чём не виноват Яков Блюмкин.»

Яков Блюмкин не виновен ни грамма. 
Только помню — тянут вверх, будто в гору. 
Я ведь маме дал тайком телеграмму, 
чтоб к военному пошла прокурору.

По темницам — было дело — зевали. 
Никому Господь не вышел на помощь! 
До утра меня деды убивали... 
А фамилий не скажу — всех не вспомнишь.

Здесь не рай — полно вина, рыщут звери... 
Мне о лучшем и мечтать было б глупо. 
Ни х.. тебе я, Блюмкин, не верю. 
На колени! Вишь ты, дышит в залупу. 

Не виновен только тот, кто бескровен. 
Все — по горло. Даже певчая пташка. 
Теплокровен ты, али хладнокровен, 
все мы волки под Луной. Правда, Яшка?

Всё. Устал. Даю тебе три наколки: 
пил в тот день я из серебряной рюмки. 
От бутылки поищите осколки. 
А в гробу лежу не я...»

* * *

Как лёгкое тело в воздушный поток
попало и тонет в воздушном потоке, 
другим сообщая воздушные токи —
сподобил Господь не укрыться от строк.

Шершав и стерилен стремительный свет. 
Души отлетающей марлевый слепок
получишь и слепо ударишься следом, 
поскольку нет слов убиваться вослед.

Здесь рядом, у локтя, — иные миры. 
Невидимый локоть торопится мимо, 
а всё же уколет, отъемля у мира, 
в сплетение солнца и чёрной дыры.

Низринется рёв с покорённых вершин. 
Взмывая от ужаса и совершенства, 
руке не успеть совершенного жеста, 
не в силах опомниться и совершить. 

Как лёгкое тело, упав на живот, 
в тяжёлый песок, почерневший и жирный, —
проклятьем Господь оснастил твои жилы! —
ещё, просочившись сквозь поры, живёт...