Евгения Щеглова

Всему свету

Чем-чем, а всякого рода эссе о заграницах никого нынче не удивишь. Самый, по-моему, беспроигрышный жанр, хотя и поистершийся изрядно на сгибах. Не всякому автору удавалось достичь уровня “Парижских писем” П. Анненкова или хотя бы битовских “Уроков Армении”, но едва ли не всякий к тому стремился. Честь им за то и хвала.

Но вот образца весьма оригинального взгляда на чужие страны, явленного в книге Дмитрия Каралиса “Самоваръ графа Толстого” (“СПб.: Журнал “Нева”, 2003), мне покуда не попадалось. Что поделать — досадный, видимо, пробел в образовании. Эпоха нынче другая, заграницами все объелись, так неужто о Монмартрах и Елисейских Полях писать по-старому? Не дай Господь, за неофита, за провинциала примут. Осмеют. А Д. Каралис — из столицы, пусть даже северной, о чем он не единожды в книге поминает. Ему все эти ваши Парижи и Стокгольмы, как нынче говорят, по барабану. Так в книге прямо и начертано: “Да и что Париж? Я же не из Жмеринки приехал. И не из Америки, как Хемингуэй, чтобы любоваться тесными улочками, садиками и кафе. Сходил в Лувр, залез на Эйфелеву башню, окунулся в музей современного искусства Д’Орсе, пошлялся по Латинскому бульвару и Монмартру — тоска”. Словом, “в чем его (то есть Парижа. — Е.Щ.) величие и красота, я так и не понял”.

Вот она где кроется, новизна-то. Это прежние писатели, выходцы из всяких там Овстугов и Орлов, а тем паче из удаленных от столиц Таганрогов, усматривали в иных землях и культурах великие ценности, испытывая при этом старомодное восхищение, а то и восторг. Мы нынче поумнее, пообразованнее тех, из провинций. Презренными Луврами нас не заманишь. Но все ж-таки Париж, эту, написано в книге, “столицу парфюмерии и подтяжек”, вполне способную, написано там же, “захлебнуться в собственной мерзости”, автор своим присутствием почтил. Так сказать, отметился. “Плюнул в Сену с моста Александра III, — написано в книге, — да уехал на три дня раньше окончания визы”. И то — “надо было права в ГАИ пересдавать...”.

Как-то это, ей богу, странно — ссылка всего-навсего на необходимость получения водительских прав. Куда уместнее (или привычнее) было бы прочесть что-то вроде: не удастся презренным буржуям осквернить нашу советскую нравственность! Или — не поддадимся коварным проискам иноземных господ!

А профессиональный патриот, как бы двоюродный брат профессионального идеолога, — тот, наверное, завернул бы что-нибудь насчет тщетности попыток подмывания отечественных национальных корней со стороны все тех же иноземцев-буржуев.

Но какой же из Д. Каралиса советский либо патриотический идеолог? Он, напротив, человек формации сугубо новой, совершающий вояжи за границу с целями исключительно культурными. Надо же нести свет прогресса и просвещения туда, где живут парижские, а также стокгольмские аборигены! Одна из повестей книги, под заглавием “Из варяг в греки”, откуда, кстати, и взяты эти цитаты, как раз и рассказывает о странствиях автора по свету. Странствиях не бесцельных: автор, давно озабоченный происхождением собственной фамилии, решает, в поисках ответа на этот давно занимавший его вопрос, совершить вояж и в Швецию (то бишь к “варягам”), и в Грецию. А заодно и поискать возможных однофамильцев. Дело, должно быть, доброе, — существовала же у нас “партия Смирновых”, правда, как-то довольно быстро слинявшая... Но смущают что-то вышеприведенные авторские инвективы. Как-то неуютно на душе от них делается. Какие-то крамольные мысли в голове вертятся. Вроде таких: да мне-то что за дело до происхождения вашей фамилии? Да вы что, Шекспир, что ли, или Лев Толстой, чтобы весь свет оповещать о сугубо внутрисемейных ваших вопросах? Впрочем, о чем это я, Господи: именно великие на предмет допуска посторонних в сию заповедную зону были весьма и весьма скромны. Даже сознавая свое истинное место в литературе и в истории. А тут, в нашем с вами случае, когда вопрос о культурном горизонте автора предстает относительно ясным, казалось бы, вообще не пристало так пристально и с такой трогательной любовью к себе описывать то, что интересно может быть исключительно узкому кругу каких-нибудь знакомых или родственников автора. И не более того. Да и родственники, поди, не раз зевнут, если угощать их столь обильно и нескончаемо. Верится ли, что человек, не сознающий, каким нестерпимо сытым самодовольством веет со страниц его зарубежных описаний, способен именно своей личностью заинтересовать читателя?

А личности этой меж тем посвящена вся книга. И не такая уж, замечу, тонкая. Напротив — довольно толстый фолиант, уютненький такой, с милым, прямо-таки отеческим предисловием И. Штемлера, озаглавленным “Художественно, талантливо, смешно...”. Насчет смеха спорить не буду, но что касаемо остального... Как-то уж больно щедро выдаются нынче такие лестные, нежно греющие писательскую душу определения. Особенно напутственные. Куда ни кинь — всюду таланты, таланты и таланты, перемежающиеся гениями. Отрадно, конечно, жить в стране, где талантами разве что улицы не мостят, но простосердечно поверить в это мешает именно присутствие в литературе тех самых, что из Овстугов, Орлов и Таганрогов. Как-то досадно присутствие это лезет в глаза, не давая лавровым венкам комфортно расположиться на осанистых писательских фигурах. Впрочем, судя по всему, дело это временное, еще чуть-чуть — и смутные эти силуэты вовсе исчезнут в туманной дымке, дабы никого из приобщающихся к литературе не смущать. И литература наша станет такой миленькой, такой нежненькой, такой непритязательной. Такой лапочкой. Не литература, а сплошное чмок-чмок.

Ведь прельстил же чем-то Д. Каралис маститого Илью Штемлера! И как прельстил-то, окаянный: “в безбрежном море современной прозы... — взволнованно роняет на бумагу очарованный и разнежившийся маститый, — вдруг попадаются такие отрадные выступы...”. Вроде, значит, книги Д. Каралиса, — той, что “увлекательнее”, пишет И. Штемлер, “любого детектива”. Ну, дескать, творец, ну, выдал — ежели не “Детские годы Багрова-внука”, то что-то вроде.

А молодой (впрочем, относительно молодой) Д. Каралис, смачно плюнув в Сену, поспешил на родные невские берега. Там, близ города, строит он свою дачу, — и теперь, в своей книге, долго-долго, с изобилием подробностей, касающихся как себя, так и своих братьев, и сестер, и родителей, и родственников, и предков, и свойственников, описывает процедуру постройки, а также историю своей семьи. И процедура, и история воспроизведены во всей последовательности, названы “повестью” и озаглавлены “Мы строим дом”. Другая повесть, посвященная поискам корней авторской фамилии, названа, как выше говорилось, “Из варяг в греки” и тоже преисполнена массы трепетно воспроизведенных сугубо личных впечатлений. Чувствуется, что автор относится к себе с большим уважением. И пусть в цикле “Из рассказов Кирилла Банникова” герой поименован Кириллом Банниковым, — это ничего не меняет. Круг интересов — тот же самый.

Нетрудно увидеть, что предмет особой заботы и гордости автора — собственная дача. Оно, конечно, не занюханный Лувр или Монмартр, а Дача. Почти что Ее Величество. Всякие там круглые печки, живая ограда из можжевельника, просторная веранда с разноцветными стеклами, бетонный сухой (вы слышите — сухой!) пол в подвале, — все описано так по-хозяйски, так любовно, так, я бы сказала, аппетитно. Сразу видно — хозяин пришел. Мужик. И семьянин, должно быть, добрый.

Но — не только хозяин! Он еще, подчеркнуто в книге, и писатель. Ну, тот самый, которого в Стокгольме, пишет он, приняли, скорее всего, за автора “Игрока”. И который теперь, после того как корни его фамилии отыскались в Литве, тоже — как Лев Толстой — сможет гордиться своей долей литовской крови. Сказано, вроде бы, с юмором, однако...

Ведь о приходе настоящих хозяев мы не так давно и мечтали! И о добрых отношениях между писателями — тоже.

Ну так вот они, не дай Господи, и пришли.