Александр Мелихов

Йоханан Петровский-Штерн. Евреи в русской армии. — М.: НЛО, 2003

Мы, взрослые скучные люди, вынуждены с горечью признавать, что если нас не любят, то всегда за дело: за то, что мы представляем угрозу интересам наших недругов, их имуществу, статусу, здоровью, самооценке, приятной картине мира и т.д., и т.д., и т.д. Только младенцы убеждены, что их не любят из бескорыстной любви к злу, из бескорыстной, ни на чем не основанной ненависти. Но младенцы, увы, составляют подавляющее большинство населения земного шара…

Йоханан Петровский-Штерн в своем дотошнейшем увесистом исследовании трактует эту болезненную проблему очень по-взрослому. Автор начинает с 1827 года, когда царское правительство решило через принудительную службу в армии интегрировать евреев в российское общество, а всевозможные еврейские ходатаи всеми мыслимыми и немыслимыми способами старались отменить этот закон, угрожающий целостности еврейской общины, и заканчивает 1914 годом, когда черносотенные “патриоты” всеми правдами и особенно неправдами пытались изгнать евреев из армии, а потом и вовсе из российского общества, в то время как еврейские представители в Думе изо всех сил отстаивали право евреев нести священный долг воинской повинности наравне с русскими: понадобилось почти сто лет, чтобы российское еврейство осознало нерасторжимость воинской повинности и гражданского равноправия.

Й. Петровский-Штерн не устает подчеркивать, что и та, и другая стороны действовали на основе собственных национальных интересов, часто превратно понимаемых, но интересов, а не бескорыстного желания побольше напакостить друг другу, как это видится антисемитским и филосемитским младенцам. Убеждает нас в этом автор почти всегда одним и тем же приемом — введением исторического контекста. И тогда обнаруживается, что событие, только что представлявшееся проявлением избирательной злой воли, оказывается практически нормальным, если понимать норму как то, что наиболее распространено в реальности, а не то, что нам больше нравится.

“Рекрутский набор 1827 г. был первым николаевским набором, составной частью обширной николаевской социально-экономической реформы, направленной на “выравнивание” кривой государственного дохода, укрупнение хозяйства, огосударствление торговли Западного края и упрощение налоговой системы в империи. В результате этой реформы рекрутская повинность была распространена на целый ряд социальных и этнических групп, ранее освобожденных от несения воинской повинности “натурою”. Среди них оказались однодворцы западных губерний, пахотные казаки, не рукоположенные в сан церковные служители, сироты и бродяги Царства Польского, а также евреи. Вряд ли можно всерьез говорить о том, что решение о введении рекрутской повинности для евреев основывалось на неких пространных идеологических соображениях… тем более о том, что это явление было частью политики государственного антисемитизма”.

Рассмотрение исторического контекста меняет и картину жизни евреев-кантонистов: она, конечно, не становится менее мрачной, но на общем фоне николаевской армейской России перестает казаться чем-то из ряда вон выходящим. “Восьми-двенадцатилетние еврейские дети попали в батальоны кантонистов не сами, но вместе со своими одногодками — солдатскими детьми, детьми военных поселенцев, малолетними католиками (поляками, детьми 25 000 польских солдат, переподчиненных после восстания 1830 года русскому военному командованию), чья судьба в кантонистских школах во многом совпала с судьбой еврейских детей”. “Младшее военное начальство” для упрощения службы пыталось обращать в православие всех подряд, от католиков до мусульман, сам же Николай I высочайше одобрил приведение евреев к православию лишь в 40-е годы. Но и здесь, скорее всего, было гораздо меньше неприязни персонально к иудаизму, чем стремления к унификации. При этом высочайшее указание в массовом порядке саботировалось как обращающими, так и обращаемыми.

Вопреки антисемитским сказкам еврейские общины в пропорциональном отношении поставляли больше новобранцев, чем православная часть населения, а по физическим данным еврейские рекруты не слишком отличались от остального городского населения, уступая, однако, крестьянству. В общем же еврейские солдаты показывали заниженный уровень физической готовности, но, тем не менее, уровень заболеваемости и смертности среди них был ниже среднего. Зато уровень дисциплины — наоборот.

Уволенные в запас и приобретшие до середины 80-х право жительства за пределами черты оседлости, они также пополняли законопослушное большинство населения, в среднем сохраняя социальный статус, но, по мнению автора, несколько повышая свой жизненный уровень в сравнении со скученностью “черты”.

Армия могла бы и дальше служить средством интеграции евреев в русское общество, если бы обострение социальных конфликтов, наложившись на национальное разделение, не создало резонансный эффект, в результате которого конфликт интересов, всегда допускающий компромиссы, сменился конфликтом фантомов, конфликтом грез, компромисса уже не допускающим. Иными словами, у каждой стороны возник фантастический образ врага, стремящегося причинить ей ущерб даже без выгоды для себя, а из чистой бескорыстной ненависти, каковую ни задобрить, ни простить уже невозможно. Благодаря усилиям ультраправых, евреи в глазах высшего военного начальства все более и более превращались в социалистических агитаторов, а высшее военное начальство в глазах евреев — в бескорыстного преследователя и стеснителя всех евреев без разбора их личных заслуг.

Тем не менее, “на фоне ультраправых тенденций государственной политики по отношению к евреям “еврейскую” политику военного министерства можно считать умеренной и прагматичной”. Русское же офицерство, начиная с полковых командиров, занимало позицию еще более умеренную.

В итоге, считает автор, “армия сыграла решающую роль в модернизации евреев России” и даже подготовила заметную часть кадров будущей военной организации Хагана’, впоследствии превратившейся в армию обороны Израиля.

И здесь нужно заметить, что, разоблачая клеветы черносотенцев, автор не упускает случая отвесить щелчка и “слезливой” исторической концепции филосемитов, норовящих представить евреев исключительно беспомощными жертвами беспричинной гойской злобы. Да, конечно, хватало и злобы отдельных садистов, и жестокости всей тогдашней системы, но была и сила сопротивления этой жестокости. Й. Петровский-Штерн по крупицам восстанавливает образ еврейского солдата, обладающего и физической силой, и смекалкой, и стойкостью. И это правильно. Воображать своих предков только забитыми и только тщедушными не полезно и для самих евреев: чувство беспомощности как ничто другое провоцирует крайности национальных обид. А ощущать себя самыми обиженными и даже, может быть, чуть ли не единственными обиженными на целом свете — это невероятно примитивизирует и евреев, и русских, и немцев, и поляков — здесь можно бесстрашно перечислять весь справочник “Народы мира”.