Наталья Репина

Юлий Ким. Моя матушка Россия

Книга Юлия Кима “Моя матушка Россия”, представляющая его драматургическое творчество, располагает к полемике как минимум по двум причинам.

Во-первых, русский вопрос для русского человека — тема априорно болезненная. Достаточно хотя бы вспомнить баталии вокруг “Мертвых душ”, когда вечное противостояние западников и славянофилов было осложнено еще и тем, как именно воспринималась поэма — как хвала или как хула, и в зависимости от этого оба “клана” делились надвое... Впрочем, любую книгу о России можно считать в зависимости от настроя читающего либо апологией, либо анафемствованием.

(И что такое, кстати, произведение не о России? Разве если русский писатель напишет об Англии — да и в этом случае…)

Во-вторых, произведения, вошедшие в книгу, в большинстве своем имеют музыкальную составляющую и прекрасно всем знакомы по концертам Юлия Кима, а также спектаклям и фильмам. Следовательно, анализ только текста явно будет грешить неполнотой.

Но, как бы там ни было, книга создана, более того — она имеет, как только что было сказано, ярко выраженный программный характер.

“Всю жизнь я только и делал, что проникал в Россию, а для пущей убедительности привлекал в соавторы отменных мастеров — Блока, Маяковского, Войновича...” — пишет Ким в предисловии к первой части. И далее: “...Я прочел ему [Войновичу] то, что получилось. Он посмеялся и сказал: “Ну, три свои фразы я узнал”. Автор послесловия Станислав Рассадин продолжает: “Процитировав, усомнюсь: не погорячился ли Войнович? Целых три?”.

Дело даже не в том, насколько текст или сюжетные коллизии у Кима не совпадают с теми, что были в оригинале. Не совпадает все. Сдвигается акцент в герое. Меняются тема и общий пафос вещи. Совсем другой круг проблем и совсем другие конфликты. Кимовские. Если вы любите этого автора, вам будет интересно. Если вам дорога классика в ее оригинальном варианте — соответственно.

Для примера можно взять “Двенадцать”. Поэма Блока конгениальна своему времени. Блок смог принять в себя то, на что никто больше не отважился, — аритмию катастрофы. Его поэма сильна не сомнительной драматургией любовного треугольника Ванька—Катька—Петька, не подозрительной символикой фигуры в белом венчике из роз, а сумасшедшими порывами рваных, скачущих строк, какой-то бесовщиной этого пения на разные голоса — то романсного, то частушечного, то маршевого, а то и неожиданным люмпенским говорком “ужь я семячки полущу...” и т.д. Только начав читать “Двенадцать”, мгновенно проваливаешься в ад — на самое дно, минуя круги и оторопевшего Вергилия...

В “Патруле” Кима (по мотивам “Двенадцати”) есть внятный конфликт между белым офицером и матросом-террористом, возлюбленным Катьки, которого она бросает за то, что тот офицера убил. Есть и Ванька — будущий советский непотопляемый пройдоха. Есть даже комиссар, срисованный, по признанию автора, с Ленина. Есть и общий драматизм — но точно в проблематике 90-го перестроечного года (т.е. времени написания “Патруля”), с его политкорректным желанием признать за каждым свою правоту и сохранить веру в то, что у штурмовавших в 17-м году Зимний были хоть какие-то идеалы. Есть в этой поэме и речевые характеристики — но красноармейцы “Патруля” коверкают литературный язык так же, как Бумбараш или Присыпкин. По-кимовски.

Интересная вещь получается,
                                              граждане люди,
Умывается потом и кровью
                                             сознательный класс,
И находятся люди —
                подобно последней паскуде,
Предают, дезертируют,
                              пьют — и смеются на нас!

Думается — без всякого осуждения, — что на самом-то деле путь был обратный. Не в Россию (Блока, Маяковского...) проникает поэт, а всю эту страну с ее Двенадцатью, Клопами, Чонкиными и Бальзаминовыми вобрал он в себя, и не о соавторстве надо вести речь, а о полной переработке, о создании оригинального произведения — так сказать, не о родственниках, а об однофамильцах.

Ким со своими соавторами по-цветаевски вероломен, то есть верен сам себе — потому и оригинальный сценарий “Московские окна”, написанный не “по мотивам”, тематически и стилистически не выбивается из общей интонации книги.

Это сценарий о диссидентах, а тема взаимоотношений с властью в “вегетарианские” брежневские времена и проста и сложна. С одной стороны, она исчерпывается гамлетовской дилеммой “выступать — не выступать”, с другой — содержит огромный спектр одних только мотивировок, почему выступать или не выступать. Да и само отношение к диссидентству, наверное, будет еще неоднократно переосмысляться, колеблясь от панегирика героям до скептической рефлексии. Недаром сам Ким счел нужным после своего сценария поместить небольшое полемическое послесловие “Декабристы и диссиденты”, где спорит с весьма нехвалебным отзывом о последних стихах Давида Самойлова. Безусловное достоинство сценария — в уважительной памяти к тем, кто этот весьма нелегкий выбор для себя таки совершил, и, скорее всего, сейчас именно нам эта “Вечная память” и нужнее и важнее вычисления реального их, этих людей, кпд.

Венчающая книгу совсем свежая (2002 г.) сказка “Русалка на ветвях” очень точно определена по жанру. Это “пушкинская сказка” — не “о Пушкине” и не “в стиле Пушкина” — а какой-то совсем особенный жанр. Вот тут поэтическая смелость помогает автору уйти от привычного переиначивания или “уснащивания” классического сюжета песенными дивертисментами, тут нельзя даже сказать, что сохранен пушкинский дух, наоборот, взбито и перемешано все возможное: пушкинские персонажи — Черноморы (один с бородой, другой — морской, тот, что с тридцатью тремя богатырями), Кот ученый, Леший, а также поэт Сашка и негодяй Жора (Дантес, надо полагать) и пушкинские тексты; взбаламучен полупародийный и достаточно суматошный сюжет, заключающийся в непрерывном вызволении кого-то из плена и попадании кого-то в плен. Спящую на коралловых — на то и Русалка! — ветвях красавицу Сашка так и не поцелует в силу невозможности продолжения дальнейших отношений — девушку придется будить папе Черномору. И это фольклорное действо завершится гибелью поэта, вполне настоящей — все ж таки русская сказка.

А кончится все, конечно, как сказке и положено, хэппи-эндом — только не когда живая вода воскресит Сашку, а когда волшебное лукоморье невидимым градом Китежем скроется от коммерсанта Жоры, оставив его, что профессора Понырева, бывшего Бездомного, тосковать в иные ночи по чему-то для него самого не совсем понятному и смутному. А как иначе — Жора все ж таки русский подлец...