Анна Кузнецова

Ежедневное чтение

“Когда я читаю стихи и прозу моих современников, мне порой совестно, что я, судя по всему, счастливее их…” Когда творчеством занимается верующий человек, возрождается средневековая концепция авторства: в предисловии “От автора и переводчика” автор объяснил, что переводы для него — почти то же, что авторское творчество, а авторское творчество он увел бы подальше от феномена авторства и с радостью укрылся бы под псевдонимом, но “для меня стихи вообще и специально мои стихи — в большой степени художество устное, рассчитанное, как и песни калик перехожих, на проговаривание в должном ритме и темпе гортанью, языком и губами сочинителя, чтобы я мог отказаться от того, чтобы публично выступать с их чтением. Тут уж не укрыться”.

Сборник, подготовленный самим С.С.А., состоит из трех частей: “Духовные стихи”, “Избранные переводы” с шести языков — псалмы, отрывки из “Книги Иова”, стихи св. Григория Богослова, Романа Сладкопевца, Георгия Писиды, Феодора Студита, Боэция, Фомы Аквинского, Гете, Гельдерлина, Рунге, Тракля, Гессе, Бенна, Клоделя и Яна Твардовского; “Мои безделки” — юношеские стихи.

“Дорогой Арто! / Смерть литературы затягивается / Но я докончу начатое тобой благородное дело / Напишу еще тридцать томов о том, / Что писать не стоит”. Миф о смерти автора и литературы — гениальная провокация, сразу изъявшая из литературы определенный контингент писателей, которые ей не нужны. Эта тема-сеть уловила графоманов, которых распознать не так просто, ибо люди они мастеровитые и эстетически развитые, что отличает их от графоманов простодушных и приближает к писателям.

Но от писателей их отличает отсутствие художественного мира: creative writing нужно им для возведения личностной неполноценности в какой-то более высокий ранг: “Когда я умру и / Улягутся слухи о Великом Гальпере / Все разберутся / Что он был Самым Гениальным Графоманом / Когда-либо пачкавшим бумагу / И все его писульки / Имели лишь две цели: / Привлечение внимания к его / Тихо-помешанной персоне со стороны слабого пола / И противостояние скромному обаянию самоубийства”. Поверив в провозглашенные “смерти” (живым-то какое дело до таких деклараций?), эти мертворожденные основали колонию по ту сторону литературы.

А рыба на обложке хороша.

Поэт на стадии созидания поэтического мира: мир эмпирический — в осколочной раздробленности, осколки иногда удачно склеиваются сильной эмоцией, чаще сил на это не хватает — перебираются и разглядываются в стансах на строку-полстроки. Помещение чужих поэтик (В. Некрасов, Я. Дягилева) в свой психологический раствор, довольно насыщенный, дает что-то выше среднечеловеческого, но не собственно поэтическое. Может быть, фокуса мира, точки стяжения деталей не возникает из-за пренебрежения логосом: много смысловых осечек. Вот самая явная: “замутнел хрусталик / в глазу стеарин / глаукома усталости” — описана катаракта, а не глаукома.

В первых двух частях книги — песенные тексты по преимуществу, есть интересные, но чаще — типичные бардовские клише: дружеский круг, вино, костер, гитара, Север, Афганистан, “Все проходит — и радость, и горе”... В третьей — интересный эксперимент: мифы троянского цикла в лирико-драматическом преломлении, этакая еврипидиана. Все объединяет мифологема развилки: одна дорога — к покою и дому, другая — к страстям и подвигам.

Довольно ладно скроенные вирши, от которых в памяти остается что-то вроде пулеметной очереди или барабанной дроби. На этом фоне выделяются два стихотворения с человеческой интонацией и настроением: “Последняя осень” и “тянет белую нитку меж облачных гряд…”.

Есть два стихотворения, хорошее “Осенний вечер в деревне”: “<…> вот и крик петуха, вот и свист пастуха, / в жизни нет промежутка, / закипает уха, / и осень суха, / как нырнувшая утка…” и живое “Крыльцо. Стена. Похоже, что кирпич…”. Еще есть строфа: “Я лежал на тебе, ты лежала на мне / — когда-то, в далеком прошлом. / Знаешь, любовь от любви в стороне / кажется чем-то пошлым” (здесь бы и остановиться). Остальное — риторика.

Действительно, раскраска. На всех уровнях. Простая фраза со смыслом “Не успела Валерия поднять руку, как притормозил “жигуленок” раскрашивается так: “Конечно, компания терпеливо ждущих на остановке не для нее. Девушка подходит к краю тротуара, девушка собирается вскинуть руку. Только можно не стараться. Сегодня красавица вполне способна без всяких усилий мысль предавать на расстояние.

Да. Рука остается прижатой к телу, но чудо происходит. Предметы подчиняются. Меняют положение в пространстве. Какой-то бешеный “жигуль”, обойдя справа хлебный фургон, передним колесом буквально запрыгивает на бордюр и резко тормозит. Глохнет, замирает в каких-то миллиметрах от ног блистательной крали”.

Иногда приходится заново перечитывать абзац-другой, чтобы понять, какое действие раскрашено: оторвала блистательная краля ступню от асфальта, согнула ногу в колене или в один прием сделала простое неделимое движение, в которое уже не верится, — шаг.

Притчеобразные социальные фантазии довольно начитанного человека, чьи герои отличаются от хронопов, надеек, фамов, Одрадека, Щелкунчика, а также от хармсовских Иванов Ивановичей, Петров Николаевичей и Пушкина с Гоголем чуть большей экстравагантностью и нулевым сочувствием автора к пародируемому миру.

“Киноискушения” — эротические экзерсисы на тему “Осени” Чайковского и по мотивам “Пианистки” Михаэля Ханеке — самое беспомощное. Издатель обещает откровений — а тут опять фантазии, причем такие, что образ автора напоминает Марию Папер из очерка Ходасевича “Неудачники”: “<…> самые прямые эротические картины и образы так и сыпались друг за другом, причем очевидно было, что все это писано понаслышке. Неудивительно, что всего наивнее оказался обширный отдел, посвященный всяческим “извращенностям”. “Виноискушения” — о работе сомелье — куда интересней. Среди рассказов попадаются симпатичные — хорошая будет писательница, если будет. Но тогда она будет стыдиться этой книжки.

В предисловии издатель замечает, что, пописав про кино, автор начал писать про вино, поэтому желает ему в будущем писать про домино. Присоединяюсь — только советую не издавать это книгой, пусть в “Живом журнале” и останется. А для книги отобрать лучшее, когда придет время.

Писателя настойчиво сравнивают с Буниным. Формальное сходство явное: сопряжение вечных тем с малой формой; дар точно передавать трудноуловимые ощущения — вот глоток водки на фоне пивного опьянения из рассказа “Чувство, похожее на блюз”: “По пищеводу и далее, в желудок, прокатился раскаленный металлический шарик и разбился там, в середине живота, на мелкие ртутные капли. Изнутри пришла бодрящая, обманчивая, мгновенная трезвость, а снаружи, на лбу, установилась леденящая точка росы”. И сразу ясно, что это не эпигон.

Писателя интересуют сбои ритмов (сердечного, словесного, делового, повседневности), дающие проход в миры без логики и причастие вечности: моменты понимания, что жизнь не скоротечна, смерти нет. А это уже не Бунин с его паническим страхом смерти, это возвращение к Толстому после двух эпох декадентства (обмеления смыслов) — начала и конца ХХ века. Обнадеживает.

Большую часть книги занимает эпос срочной матросской службы: цикл баек, которые излагает очень симпатичный рассказчик, одно из воплощений бравого солдата Швейка. “И другие рассказы” почти все хороши: безумноватый “Хорошо, папа”, светло ироничный “Будем рожать!”, “Сельская жизнь” с постепенным обнаружением наблюдательского места в комнате из детских воспоминаний: сначала рассказчик думает, что он — в другой комнате за занавеской: “Еще на столе были кабачки. Почему я забыл о кабачках? Потому, наверное, что за столом не сидел? Ведь, если бы сидел — кабачков на нем мгновенно бы не стало. Или так оно и было? Откуда же я тогда про штаны Никитина знаю и про то, как он в них быстро на табуретку садился? Значит, и я садился, и кабачки ел — потому их, когда разговор завязался, и не стало”. А за занавеской подслушивала сестра, ее ухмылка запомнилась — и вспомнилась, потянув за собой весь рассказ... Прелесть. Еще хочу.

Два оригинальных романа и перевод. Новости психологической прозы: одна из неотъемлемых реалий художественного мира писательницы — Интернет. При этом на материале с сильным сопротивлением жанровые задачи решаются на удивление успешно. Из всей русской традиции в стилистические предтечи подходит только Куприн: живой материал принимает литературные формы почти незаметно. Эдвард Стритер, чей эпистолярный роман о Первой мировой войне “Превет, Мейбл”, впервые изданный в Нью-Йорке в 1918 году, перевела здесь Ирина Лукьянова, — этакий антиремарк. Что в этой книге “ультра” — я не поняла, все традиционные ценности на месте.

Пользуясь одними и теми же аргументами, Квас (герой) говорит о России, а его недалекий отец — о тапках и полотенцах. Однако суконное повествование с километровыми бессодержательными диалогами покрывается трогательными узорчиками там, где речь заходит о еде: все салатики и чайное сопровождение перечисляются со вкусом и авторской заинтересованностью. А вот о России — так же скучно, как на уроках начальной военной подготовки в советской школе, да еще с иллюстрациями кровавых расправ с нерусскими или не такими русскими, как надо: не те штаны носят, не ту музыку любят... То, что в который уж раз таким образом “пробуждается”, теперь проходит под кодовым названием “Русь”.

Сборник устаревшей поэзии и прозы: соцарт проехали лет десять назад, скандала не будет, адвокаты отдыхают.

А вот вам и “ультра”, и “мета”: пафос энергичной кухарки в нереализованном стремлении управлять государством. Рифма к названию “романа” дана сноской на странице 11: “Всех перекосим!” и вместе с ним составляет боевую речовку. Автор зол на эллинов, иудеев, демократов + ?, утверждает, что Бог не фраер (с. 10), и на каждой странице разражается густометафорическими, вряд ли до конца понятными ему самому, но исполненными пафоса победы речами. Из чего становится понятно, что он на войне. “И имя этой Бойне — наша жизнь <…>”.

Мода на как бы книги как бы авторов осталась в 90-х. Ждем книг.

Годы жизни киевского поэта, которого только что открыли, — 1902—1929. Есть стихи подражательные, с образными и формальными находками Пастернака, Маяковского, Вертинского, Асеева, Багрицкого и др. — почему и кажется, что кто-то из нынешних игрунов-стихотворцев сделал контаминацию поэтических мотивов эпохи, присвоив результату вымышленное имя. Если это не мистификация — поэт симпатичный. “Голос его негромок — но ведь онтологическая грань проходит не между великими и невеликими, а между поэтами и непоэтами <…>”, как сказал С. Аверинцев о Яне Твардовском. Самое интересное в лучших стихах — текучесть пространства, более аморфного, чем у Пастернака.

Сам автор (литературовед С.С. Гречишкин) отрекомендовал свой жанр куда точнее: “Избранные заметки для газеты “London Courier”, литературного интернет-журнала “Русский переплет” и сетевого альманаха “Лебедь”. В основном рецензионного характера, коротенькие, рассчитанные на типичного интернетского пользователя, не склонного к долгочтению и анализу.

В маске довольного кота, с симпатичной мурлыкающей интонацией, рецензент выражает сытую радость от каждой прочитанной книги (все рецензии положительные), то и дело восклицая, что пора убирать со стола литературы поминальную кутью и закатывать пир, в таком она расцвете и благолепии.

Я бы присоединилась, поскольку главную мысль разделяю, — вот только меню смущает: то ли в рыбный день попала, то ли в постную неделю…

Книга-подарок — особый издательский жанр. Малая родина почтила филолога к 80-летию: твердая обложка хорошего дизайна, белая бумага, сон золотой о мировом значении: “Редко еще кому удавалось столь ярко и объективно оценить роль удмуртской литературы в общемировом культурном и цивилизационном процессе”…

Серия книг-подарков, которые нельзя купить, продолжена. Четвертый выпуск составили стихи бывшей институтки Брюсовского института, члена Всероссийского Союза Поэтов, в 20-х годах печатавшейся в сборниках ВСП. Позднейшие стихи поэтессы, за репрессированным мужем уехавшей в Казахстан и до конца жизни (1964) в Москву не вернувшейся, составители взяли из ее писем друзьям.

Книга наводит на мысль, что окостеневшая акмеистская поэтика — сдержанная интонация, натюрмортный подбор деталей — стала в ХХ веке поэтикой стоицизма. Ее исповедовали в эмиграции, ею же отмечены стихи “внутренних эмигрантов” — людей, совершенно ушедших во внутренний мир от обездолившего их внешнего.

Серия продолжается томом лирики живого польского классика, девяностотрехлетнего поэта, публициста, философа и переводчика, проведшего раннее детство в России и Ковенской губернии, входившей тогда в состав Российской империи. С семи лет — в независимой Литве. С двадцати шести — в Польше, после войны — культурный атташе ПНР в США, секретарь Польского посольства во Франции — здесь перелом в судьбе: остался во Франции эмигрантом в 1951 году. В 1960 переехал в США преподавать польскую и русскую литературу в Калифорнийском университете. Дальше — Нобелевка по литературе (1980) и “возвращение” книгами в Польшу, куда в 90-х перебрался и сам. “<…> Я был счастлив со своим луком, крадучись берегом сказки. / Что случилось со мною позднее, достойно пожатия плеч. / И есть лишь биография, то есть то, что пригрезилось”…

Лирика старости требует особого подхода. Характерные мотивы: “я” обладает знанием, для выражения которого язык непригоден, лучше всего подходят самые общие, ничего не называющие слова (ЭТО), поэтому лучше молчать. Жизнь кажется поездкой, из которой лирический герой возвратился, или наоборот — местом, из которого исчез. “ <…> Сам себе непонятный, хочу отгадать, кем я был для других, особенно для женщин, с которыми связывали меня узы дружбы или любви. Но сейчас мы, словно уснувший театр марионеток, чьи куклы лежат плашмя в путанице своих шнурков, не имея понятья о том, чем было представление”.

Тоже двуязычная книга человека, отдавшего часть жизни дипломатической службе. Редкой беспомощности стихотворные опыты, “отобранные переводчиками” и изданные с высокой полиграфической культурой. Зачем?

Тоже лирика старости, но того типа, против которого протестует Милош: “Мне тоже, траурный Ларкин, известно — / Никого не минует смертная бездна. / Но это не тема — дело последнее — / Ни для оды и ни для элегии” (“Против поэзии Филипа Ларкина”).

Мое любимое из недавнего — “Расскажи мне про Эмили Дикинсон…” из книги “Соната-осень” (М.: Эллис Лак, 2000). Здесь таких нет, здесь — разговор с собой и “своими”, не требующий ни божества, ни вдохновенья, ни труда, ни гения, ни любви — сам себя примешь любым, “свои” тоже примут. Рука мастера ленинградской школы сама собой выводит выразительную первую строку — читая оглавление, думаешь, что стихи будут сильнейшие. А они или заканчиваются небрежно, или анемичны, или мне в них нет места — они для “своих”.

Модернизация экономики может воздействовать на систему ценностей общества — опыт Испании это показывает со всей наглядностью. Либеральная идея, непопулярная, сложная, основанная на высокой степени доверия людей друг другу и не дающая на нашей стадии развития быстрого положительного эффекта, выиграет у всех своих альтернатив только в том случае, если будет проводиться последовательно в течение долгого времени несмотря ни на что. И перестроит под себя систему непродуктивных ценностей российского общества.

Пожив в стране “пуганых идиотов” (СССР) и перебравшись в страну “непуганых идиотов” (США), неогуманист-глобализатор возводит невежество в статус преступления, утверждая, что муки над учебниками для получения высокого образования, являющегося гарантом сохранения достижений цивилизации, — обязанность современных людей, достижениями этими активно пользующихся. Новый гуманизм поставлен на философскую основу прагматизма: земля у нас одна, а всем нелепым, что на ней творится, мы обязаны тем или иным формам человеческой “неадекватности”: религии, социальной мифологии, представлению о природном неравенстве людей. Человек же при рождении — tabula rasa, а все прочее — от воспитания, его-то и следует коренным образом менять: исключая всякую возможность “отупляющего влияния”, развивать у детей альтруизм, необходимый для всеобщего выживания, и научный тип мышления. Нет, конечно, детей нельзя забирать у тупых родителей, которые их любят, это бесчеловечно. И все же воспитание в специальных интернатах с искусственно созданной средой будущего представляется необходимым. Нет, конечно… И все же… Нет, конечно… И все же: “Близость к природе и одновременно опыт гармоничной урбанизации, окружение умных, образованных и доброжелательных людей, отсутствие нелепых ограничений, любые образовательные программы и развлечения <…> Очень желательным является одновременное внедрение этих идей во всех частях и уголках планеты”.

Пренебрежение и презрение к настоящему своей страны в сочетании с любовью к светлому будущему отличало русскую леворадикальную интеллигенцию на рубеже веков. Жертвенность ее — это не альтруизм людей будущего, не щадящих себя во имя будущего, а извращенный эгоцентризм людей без будущего, тянувших мир с его уютными традиционными ценностями в пропасть. Неполноправная социальная величина, сообщество маргиналов, отпавших от своих сословий, не захотевшее умерить социально-гегемонистские аппетиты и превратиться в обыкновенных профессионалов, в конце концов выбрало путь удовлетворения этих аппетитов путем сотрудничества с властью, провозглашая “гегемонию пролетариата”, к которому не имело никакого отношения, но преследуя собственные властные цели.

В объяснительной записке издателя “Почему мы издаем работы С.П. Мельгунова” высказан упрек изданию книги “Красный террор в России” без научного аппарата. Однако научный аппарат рецензируемой книги — краткие справки из биографического словаря. Видимо, книга предназначена тем, кому полезно узнать, что Павел I — российский император… Будем надеяться, что исторически невинному читателю придаст любопытства биографическое предисловие “Судьба историка”, действительно остросюжетное: 23 обыска, 5 арестов, полгода подполья, полтора года тюрьмы, приговор к смертной казни… Потому что о занимательности своего повествования скрупулезный историк не заботился совершенно.

В 70-х книга издавалась в “ЖЗЛ”, теперь — переработанное издание в серии “Праведники”. Наверное, издательством уже разрабатывается такая же биографическая серия “Грешники”, где будут писать биографию, например, Гитлера. А после этого логично было бы основать серию “Судьи” — самым большим читательским успехом, думаю, будет пользоваться именно она — судей такого уровня всем хочется узнать поближе.

Что до книги, то это, на мой взгляд, лучшая книга Б. Носика. Зная его труды эпохи 80—90-х, ожидаешь воинствующей пошлости — но здесь всего лишь странности: например, энциклопедии охарактеризованы как “авторитетные источники мудрости” (с. 11). А это всего лишь информационные справочники.

Тем не менее, все это легко прощаешь, когда не упущено главное: суть описываемой личности, разнообразно одаренной и оставившей все пути к личному счастью только из-за того, что пути эти открыты не всем. Защитив диссертацию доктора философии по этике Канта, Альберт Швейцер посвятил свою жизнь ее практическому воплощению, о чем российский читатель знает по его изданным в Литпамятниках “Письмам из Ламбарене”.

“Коллекция” — это, по-видимому, самое ходовое название серий. Судя по анонсу следующих книг (Марина Пикассо. “Дедушка”; Бенедикт Сарнов. “Случай Эренбурга”, Марина Цветаева. “Мне казалось, я иду по звездам”), концепция серии — биографии известных людей в изложении известных людей, и качество редкости, достойной коллекционирования, в случае, если текст неважный, возникает из этой двойной известности.

Книга актера, игравшего в фильмах, снятых по пьесам Кокто, — экземпляр любопытный: следя за экспрессивными росчерками артистического пера, все меньше понимаешь, чьи черты проступают яснее: портретируемого или портретиста.

Телевидение, как ясно из монографии, — не искусство, а культурологический феномен художественного порядка, дегуманизирующий отснятый материал, к которому можно приложить некоторые мерки искусства. Самая интересная глава — “Отражение времени на телевидении и в театре”: телевизионное время составлено из реального, психологического и смонтированного, а еще отражает плотность времени между причиной и следствием какого-то события, выступая “динамическим зеркалом” бытия.

Странность этой интересной монографии с библиографией из 123 позиций в том, что автор не знаком с основополагающей по теме работой — “Произведение искусства в эпоху технической воспроизводимости” Вальтера Беньямина, где практически по тем же аспектам с театром сравнивается кино, и другими статьями о визуальности, вошедшими в одноименную книгу.

Вместо телевизора была бабушка: с ее баек все и началось. Их подхватили другие рассказчики — члены многочисленной семьи обрусевших немцев, где стыдятся, что прапрапрадедов (их 32) знают не всех. Потом подключилась собственная память. Потом собственная жизнь. А к истории ХХ века добавился еще один трагический человеческий документ. “Он(а) не был(а) озлоблен(а)” — сказано почти обо всех, кому довелось вернуться из лагерей.