Михаил Эдельштейн

Самоотрицание серийности

В середине 1990-х годов питерское издательство “Амфора” одним из первых на российском рынке стало объединять переводную беллетристику в серии. Расчет на то, что читатель, купивший несколько единообразно оформленных книжек, будет докупать и остальные, поначалу казался вполне оправданным. Амфоровские бестселлеры тащили за собой менее успешные книги.

Однако пару лет назад “Амфора” — опять же среди первых в России — фактически отказалась от этого принципа, почувствовав, что он больше не работает. Книжный рынок оказался перенасыщен книжками в одинаковых обложках, серийность перестала быть для читателя раздражителем, издателям пришлось искать новые ходы.

В результате питерское издательство предельно упростило свою сериальную политику: в прошлом году большинство амфоровских книг вышли в рамках серии “Амфора-2003”. Она приютила обоих Мураками — Харуки и Рю, Тонино Бенаквисту, Тома Вулфа, Джеффри Евгенидеса, Аготу Кристоф и даже непонятным образом затесавшегося в приличное зарубежное общество Павла Крусанова. По прошествии года эта серия сменилась новой — “Амфора-2004”. Теперь ставка сделана на Кена Кизи и Джона Кутзее.

Нигде в этих книгах не встречается указание на серию, они не объединены единым оформлением. Единственное, что придает новым амфоровским изданиям хоть какое-то подобие серийности, — это гриф “Читать [модно]”, сопровождающий каждую книгу. При более выборочном использовании лозунг этот мог бы и впрямь оказаться действенным, отмечая те проекты, на которые издательство делает ставку. Но ни один сколь угодно эффектный слоган не вытащит такую эклектику: супермодного Харуки Мураками, не менее модных, но тридцать лет назад и в другой стране, Вулфа и Кизи, южноафриканского гения Кутзее, которому вряд ли грозит стать модным автором, и т.д.

Впрочем, причины появления в этой несколько сумбурной компании каждого автора в отдельности вполне объяснимы. Аготу Кристоф издают потому, что она похожа на Агату Кристи, а Рю Мураками — потому что он похож на Харуки.

Исаак Башевис Зингер и Джон Кутзее — нобелевские лауреаты. Причем последний — совсем свежий. Сборник, включающий два романа Кутзее — “В ожидании варваров” и “Жизнь и время Михаэла К.” — вышел в свет через полтора месяца после присуждения писателю Нобелевской премии. Кутзее, впрочем, с русскими изданиями не слишком везет. Мало того что амфоровцы упорно именуют южноафриканца Джозефом, так еще и объединили его роман “Мистер Фо” под одной обложкой с книгой Мишеля Турнье “Пятница, или Тихоокеанский Лимб”.

Большая группа амфоровских авторов связана с кино. Джеффри Евгенидес дебютировал романом “Девственницы-самоубийцы”, который экранизировала София Коппола, “Форрест Гамп” Уинстона Грума прославился после великого фильма Роберта Земекиса, книга Кодзи Судзуки “Звонок” удостоилась не только японского ужастика, но и американского ремейка, “Костры амбиций” Тома Вулфа ассоциируются прежде всего с блестящим дуэтом Тома Хэнкса и Брюса Уиллиса. Да и фильм Милоша Формана “Пролетая над гнездом кукушки” известен как минимум не меньше, чем его литературная основа — одноименный роман Кена Кизи.

Впрочем, и Вулф, и Кизи, и оба Мураками, и Кутзее могли выйти — и выходили — и пять, и десять лет назад. Но есть среди новых амфоровских изданий одно, которое стало знаковым для российского интеллектуального пейзажа начала XXI века. Речь идет о романе Саддама Хусейна “Забиба и царь”.

Впервые эта книга вышла в Ираке в 2000 году. На обложке значилось загадочное “Роман своего автора”. Во введении к первому изданию автором книги был назван некий Наджиб Гуюр: “по причине скромности, присущей всем сыновьям Ирака, которые предпочитают жертвовать собой, а не разговаривать о великих делах, которые (два “которые” подряд оставим на совести переводчика Льва Антонова и редакторов Марины Стукалиной и Бориса Останина. — М.Э.) делаются их руками”, он “не пожелал, чтобы его имя появилось на обложке романа”.

Впрочем, имя подлинного создателя “Забибы и царя” с самого начала ни для кого не было секретом. Все знали, что роман возник в результате творческого зуда Саддама Хусейна, — явление нередкое среди стареющих диктаторов. Почему начинающий прозаик не сообщил о своем авторстве напрямую, так и осталось загадкой. Возможно, Хусейн очень хотел лишний раз похвалить себя, любимого, а делать это за своей подписью скромному сыну Ирака казалось неудобным. Вот и пришлось прибегать к услугам мифического Гуюра, якобы побывавшего 12 февраля 2000 года на встрече “господина президента и вождя, да сохранит и убережет его Аллах, с литераторами Ирака”.

Там Наджиб как бы прослушал инструкции лучшего друга иракских писателей: “Необходимо создавать глубокие произведения, в которых читатель находил бы из истории, общественной жизни и психологии человека то, чего он не знал прежде… Необходимо также, чтобы читатель, познакомившись с таким произведением и поняв основную идею и связанные с ней во всем многообразии этой жизни мысли, мог в свою очередь передать другим то, что стало доступно его пониманию”. “Эта блестящая мысль”, пишет далее багдадский скромник, настолько поразила Гуюра, что тот немедленно принялся за написание романа, “который читатель держит сейчас в руках”. Такая вот творческая история…

Дальше события вокруг “Забибы” развивались по общему для книг диктаторов сценарию. Палестинский поэт Адиб Насер целый год штудировал роман, копя вдохновение, а потом взял и за две недели переделал произведение Хусейна для сцены. Пьеса, разумеется, была немедленно поставлена Национальным театром Ирака — премьеру приурочили к 65-летию Саддама. На очереди значились телесериал и мюзикл.

“Забибу” тем временем издали во Франции — французы всегда отличались особенным неравнодушием к арабским диктаторам и их нефти. Подсуетились и греки с японцами. В общем, забибомания зашагала по миру.

Естественно, весь этот переполох поднялся из-за личности автора. Сама книга особого литературного интереса не представляет. Она очень плохо и неряшливо переведена и, судя по всему, немногим лучше написана. Жанрово она восходит к традициям арабской дидактической прозы и философского диалога в духе просветителей. Читая ее, лишний раз убеждаешься, как прав был Гегель, когда говорил, что нравоучительная литература не может быть причислена “к подлинным формам искусства”.

В самом начале книги на нескольких страницах восхваляется Ирак — страна Вавилонской башни и половины чудес света, пристанище Адама и Евы после изгнания из рая и родина всех без исключения пророков от Авраама-Ибрагима до Мухаммада включительно. Потом на таком же объеме проклинаются “разбушевавшийся сионизм”, американский империализм и их пособники внутри арабской нации. Все это выдержано в стилистике кавказского тоста, перемешанного с передовицей “Правды” середины 70-х: “Слабость эта поразила не только власть имущих, но и тех, чьи имена еще недавно входили в списки прогрессивных и революционных партий, движений и личностей”, и тут же: “Ирак — страна славных соколов и благородных красавиц, а без всего этого не было бы солнца, и луна не отыскала бы свой путь на небосводе, не всходили бы растения на радость земледельцу и на радость неверным, и не шел бы дождь” и т.д. Автор вообще очень любит перечислительные конструкции и риторические вопросы, собственно, и позволяющие ему разогнать историю Забибы до романного объема. Такое впечатление, что бедный Саддам выписывал себе гонорары построчно.

Наконец начинается рассказ о заглавных героях. Несознательный, но склонный к исправлению царь встречает насквозь положительную красавицу Забибу — “прекрасную девушку в расцвете своих лет”. Вместо того чтоб бежать без оглядки, как это следует делать при встречах со столь идеальными персонажами женского пола, несчастный немедленно в Забибу влюбляется. Правда, красавица замужем, но с этой деталью ее биографии герой с помощью автора расправляется с поистине монаршьим великодушием: “Царь не расспрашивал ее о муже и не ревновал ее к нему, понимая, что он ее муж”. Последнее добавление может показаться излишним, на самом же деле оно исполнено глубокого смысла — царь, как мы увидим дальше, далеко не всегда так быстро схватывает очевидные вещи.

Забиба начинает приходить в царские покои. Там любовники за кадром уединяются в опочивальне, а в кадре — ведут разговоры на разные философские, социальные и политические темы:

“— А ты не думал, мой великий царь, что ты являешься частью организованного сообщества?

— Я думал, что организованное сообщество подчиняется власти, Забиба.

— Организованное сообщество, которое приносит пользу государству, великий царь, созидает власть, а не власть его…

— Но… идея власти предваряет идею об организованном сообществе…

— Но разве ты хочешь, чтобы организованное сообщество оставалось пустой формальностью?..”

Тут понимаешь, что царь действительно любит Забибу, если терпит все это в своей спальне.

В свободное от актуальных дискуссий время царь и Забиба беседуют о более приятных материях:

“— Я скучал по тебе, моя милая.

Обеспокоило Забибу то, что царь назвал ее милой, и она принялась вертеть это слово в уме, говоря про себя:

— Действительно ли царь находит меня милой или он просто хочет мне польстить? Но как и почему он нашел меня милой, если ему приходится видеть женщин особенных, не мне чета?..

— Прости меня, мой величественный царь, но как и почему ты назвал меня милой?..

— То, что я назвал тебя милой, не пустой образ, а отражение формы и содержания, которые в тебе сочетаются”.

Наконец прогрессивной Забибе удается распропагандировать царя до такой степени, что обеспокоенные придворные составляют против него заговор. Царь остается невредим, но Забиба ранена. Ее выздоровление сопровождается следующим примечательным диалогом:

“— Если позволишь, мой царь, я попрошу тебя приказать арестовать всех тех, кто знал о готовящемся заговоре и не предупредил тебя о нем или принял в нем участие.

— Один из них тот, кто хотел убить меня и ранил тебя, когда ты закрыла меня собой, моя любимая, верная и преданная Забиба.

— Один — всего лишь наконечник отравленной стрелы, мой великий царь, поэтому так необходимо найти лук и колчан, да еще те стрелы, которые не были выпущены, потому что не представился случай или потому, что обстоятельства и характер цели этого еще не потребовали.

— Но ведь убийца держал в руке меч, лука у него не было, Забиба.

— Я говорю только аллегорически, царь мой (“I spoke metaphorically”, — говорил в таких случаях один из героев Уайльда. — М.Э.). Каждое понятие из тех, которые я упомянула, можно приписать человеку”.

Увы, с одного раза втолковать царю, что же такое аллегория, Забибе не удается, и через несколько страниц диалог повторяется практически дословно.

В таких размеренных беседах незаметно пролетают страниц двести, пока 17 января (здесь Хусейн в очередной раз “говорит аллегорически”, 17 января — это день начала операции “Буря в пустыне”) Забиба не погибает в результате нового заговора. Царь и народ побеждают подлых заговорщиков, но монарх вскоре умирает, а народное собрание решает установить в стране республику.

“Амфоровское” издание “Забибы” сопровождается послесловием Ильи Стогоffа под названием “Как готовилась эта книга”. Пока я просматривал эти четыре странички, меня не покидало ощущение, что нечто подобное я уже читал несколько лет назад. Наконец я вспомнил.

В 1997 году в Москве вышла книжка “Привет Саддаму! Стихи поэтов России о Саддаме Хусейне”. На обложке — фото главного героя. Внутри, соответственно, поэзия:

Именно содержимое этой брошюрки Стогоff и пересказывает прозой с незначительными поправками на реалии текущего исторического момента. “Наемники Рокфеллера сражались, / Как принято у них — из-под плаща”, — гневается поэт. “Единственная военная технология, которая есть сегодня у американцев, это зеленая бумажка с портретом бородатого мужчины. Никакого другого супероружия у американцев никогда не было”, — вторит ему прозаик.

Впрочем, есть и некоторые отличия — в первую очередь интонационные. Там, где у “поэтов России” барабанная риторика, у Стогоffа — скупая мужская сентиментальность с привкусом морализма:

“Консультантом выпуска этой книги с иракской стороны выступил доктор Мухаммад Муталиб… С ним мне предстояло переговорить в Москве… Доктор Мухаммад несколько раз звонил мне в Петербург, настаивал на встрече, торопил с приездом. Накануне моего отъезда в Москву коллеги спрашивали, чего он от меня хочет. Я не знал, чего он хочет…

— Может, он хочет свести тебя с самим Саддамом? Может, Саддам скрывается в Москве?.. Ты слышал, что за голову Хусейна янки платят $25 миллионов? Вот бы тебя с ним свели, а?

Всю ночь, пока ехал в Москву, я думал: смог бы я выдать на смерть незнакомого человека, если бы за это мне дали $25 миллионов? Смог бы я потом тратить эту кучу бабок, зная, что где-то в земле истлевает тело пожилого усатого человека, которого убили ради того, чтобы я получил свои деньги?”

К утру журналист решает денег не брать, впрочем, их ему никто и не предлагает. Однако не все обладают высокими моральными принципами Стогоffа, и тема “неспящего в поезде” получает свое драматическое развитие:

“Перед тем как попрощаться с доктором Мухаммадом, я успел… порассматривать фотографии из его личного архива. На некоторых он был сфотографирован с сыновьями Хусейна. Они были высокими. Их окружала толпа народа. Они улыбались. (Судя по синтаксису, задание написать послесловие застало Стогоffа в процессе изучения иностранного языка по разговорнику. — М.Э.)

Буквально позавчера я сидел дома… и смотрел новости. Основной новостью было то, что, польстившись на обещанные миллионы, некто слил американцам данные о том, где скрываются эти изображенные на фотках улыбчивые люди. Сыновей Саддама не стали брать живыми. Их просто застрелили…”

Стогоff забыл сообщить читателю, что, узнав о гибели “высоких улыбчивых людей”, жители Багдада высыпали на улицы, всячески выражая свою радость. Что старший из сыновей Саддама, Удэй, был психопатом и патологическим садистом, на счету которого убийства, пытки, похищения и изнасилования. Что младший сын “пожилого усатого” палача, Кусай, считавшийся преемником отца, отвечал за разработку оружия массового поражения.

Но все это не важно. Стогоff наделен лишь одним талантом, зато в полной мере: он безошибочно чувствует колебания общественного мнения, оно же рыночный спрос. Если “Привет Саддаму” был уделом маргиналов и издавался “за счет личных средств гражданина России Вениамина Павловича Любкина”, то в 2003 году гражданину Любкину тратиться уже не приходится. Несколько лет ушло у российских интеллектуалов на то, “чтобы понять, какая улыбка прячется в черных усах” (Дж. Оруэлл). Зато “теперь все хорошо, борьба закончилась” — мы снова любим Старшего Брата. Сегодня Саддама печатает стильное издательство под грифом “Читать [модно]” (хотя “Забибе” куда больше подошел бы слоган “Читать [нудно]”). Если руководители “Амфоры” не стесняются подверстывать малограмотный опус Хусейна к шедеврам Кутзее и Кизи, значит, расписывающий багдадского мясника под Деда Мороза питерский журналист абсолютно прав. По-своему.

Как по-своему прав он и тогда, когда предсказывает нападение Америки на Россию в 2012 году, по истечении “срока годности последних ядерных боеголовок, изготовленных в СССР”. Выдумывать дурные страшилки и пугать ими себя и друг друга с недавних пор тоже модно.

Ваяет же Константин Крылов в “Русском журнале” байки о том, как вовремя арестовали Ходорковского, иначе тот непременно устроил бы в стране переворот и установил диктатуру с эскадронами смерти и тонтон-макутами — и продолжает считаться после этого типа как аналитиком. Или вот Станиславу Белковскому никак не надоест подзатянувшаяся сказка “Одиночество Путина” — строчит он прилежно ее сиквелы, что не мешает ему числиться типа как политологом. Почему же Стогоff не может баловаться прикладной футурологией и называться при этом типа как писателем? Чем он хуже? И какая разница, кто тут и впрямь верит в набормотанный им самим параноидальный бред, кто заказ отрабатывает, а кто, задрав штаны, бежит за очередным комсомолом? Постмодернизм, однако.

Есть, впрочем, и более прозаическая версия нелюбви питерских издателей к американской военщине. Автор послесловия с трогательным простодушием излагает и ее: ““Амфора” начала готовить эту книжку к печати одновременно с десантом первых штатовских коммандос на иракский берег. Руководители издательства, как и все, были уверены, что война продлится долго. Что янки увязнут в иракской пустыне куда сильнее, чем увязли когда-то во вьетконговских джунглях. А война продлилась три недели…” В общем, не оправдался коммерческий расчет. Подвели злые янки идеолога “Амфоры” Вадима Назарова, надеявшегося, что ко времени выхода книги Саддам Хусейн все еще будет в теленовостях фигурой номер один. Вот и напустили на Буша Стогоffа — чтоб впредь неповадно было американскому президенту внепланово войну заканчивать и мешать “Амфоре” подсаживать клиентов на модное чтиво…

Книге Хусейна выпала редкая удача — стать дважды симптомом. С одной стороны, сам выход этого романа в сопровождении послесловия плачущего мачо и пафосных аннотаций свидетельствует о явных сдвигах в общественном сознании. С другой — появление “Забибы” в одной обойме с Мураками и Крусановым свидетельствует о полной деградации самого принципа серийности. Если угодно — о его самоотрицании. Заражаясь от своего предмета пафосом, рискнем заметить, что завершилась целая эпоха новейшего отечественного книгоиздания. Серии окончены, забудьте. Остались отдельные книжки, кое-как по старой памяти объединяемые в квазисерию хлестким, но не имеющим к ним отношения слоганом.