Леонид Тимофеев

Дневник военных лет

6-е. Вчера исполнилось мне 40 лет. Это формальное подтверждение того, что я уже давно чувствую: жизнь пошла под уклон и — судя по состоянию сердца — довольно быстро. В годы, подобные моим, основным двигателем жизни становится, пожалуй, жалость к семейству. Самостоятельное движение уже теряется, если нет в достаточной степени мощной целеустремленности. Я ее лишен, так сказать, с избытком. В этом году, очевидно, возможен конец войны. Впрочем — он не будет концом тех лишений, которые преодолевает страна. Не будут убивать людей на фронте, но многие все же будут прощаться с жизнью в процессе восстановления хозяйства и авторитета советской власти. Вообще, переходная эпоха к “железной пяте” потребует еще много жертв.

Наш прорыв на юге разрастается. Ждут десанта союзников в Плоешти. Был доклад Михоэлса в президиуме Союза писателей о поездке его в Америку. Он считает, что там происходит постепенная фашизация: пока есть коммунизм, надо развивать фашизм — такова точка зрения в Америке, не лишенная логичности.

С разных сторон подтверждают, что население освобожденных областей относится к нам враждебно. В Донбассе все с нежностью вспоминают об итальянцах, оставивших после себя многочисленное потомство. Говорят, что захвачен ген. Власов и доставлен в Москву.

Быт — тот же, цены на рынке более или менее установлены. Лук — 150 р. кг. Молоко — 40 р. кружка. Снабжение наше протекает нормально — выдается все, что полагается по карточкам, берем мой обед в Доме ученых, меняем на рынке хлеб на молоко. Печь окончательно сделана, хорошо топится. Благодаря ей у нас тепло и комната моя сохранилась. Правда — зима “сиротская”… все время тепло, то и дело тает. Сегодня только -6о. В Союзе писателей — события. ЦК недоволен литературой: в ней еще не до конца поняли, что литература не только служение, но и служба. Асееву сказали, что в его стихах — голос врага (он писал об эвакуации — “Россия мучится, мочится, мечется” и т.п., говорят, впрочем, что там были и очень хорошие стихи). К журналам прикреплены “шефы” — к “Знамени” — Пузин, к “Октябрю” — Поспелов, к “Новому миру” — Александров. Фадеев выступил в Союзе с речью, в которой громил писателей “тунеядцев” и “молчальников” (в том числе Федина, Пастернака и др.). Но ему, кажется, это не поможет: хотят его снять и заменить Н. Тихоновым. Атмосфера хамства, подхалимства и бюрократизма, им развитая в Союзе, очень противна, но удастся ли ее искоренить Тихонову?

Говорят, что хотят организовать Комитет по делам литературы с департаментом лирики и отделением сюжетов.

17-е. Ждут открытия коммерческих магазинов; зима по-прежнему мягкая. В Союзе — перемены. А. Толстой говорил мне, что хотят устроить Комитет по делам литературы. Очевидно, этот слух — обоснован. Сегодня — сенсация в “Правде”: сообщение о встрече англичан с Риббентропом и переговорах о сепаратном мире. Это — ход в какой-то сложной и простым смертным непонятной игре, связанный или с усилением давления на союзников в связи с нашими военными успехами, или — с нашими намерениями оставить союзников наедине с Гитлером и т.п. Но — как ни гадать на кофейной гуще, а таким гаданием я уж достаточно занимался раньше, — оно говорит о том, что впереди еще много сюрпризов и что Тегеранская встреча не дает оснований для большого оптимизма. Все ругаются насчет гимна, написанного в стиле районной газеты.

12. <...> В Москве — певец Вертинский. Он приехал из Китая. Перед приездом он должен был 7 лет петь советский репертуар. Кроме того, он внес три миллиона в пользу Красной Армии. В Москве его по привычке стали выдавать только по карточкам для каких-то особых аудиторий. Сегодня слух, что он умер от удара <...>

Карточки урезаны: по ним выдают меньше мяса и масла. Всем писателям — членам Союза — предоставлен паек “Б”, как и докторам наук. Учитывая, что там очень много почти неграмотных людей, этот жест надо признать мало обоснованным.

Всё омерзительнее ощущается война.

13-е. Слух о том, что бандиты мяукают кошками у дверей, чтобы им открыли. Говорят, что основной контингент их — инвалиды Отечественной войны и подростки. С Реформатского около музея Маяковского чуть не сняли шубу четверо подростков. Гадаем, что означают изменения Конституции. Говорят, что москвичи на новые пункты Конституции откликнулись пожеланием: “Хотя бы старую отоварили”. Погода по-прежнему необычайно теплая, все время оттепели. Не было еще мороза выше -10о.

14-е. Почему-то опять ждут бомбежек Москвы, говорят, что недавно чуть не объявили тревогу, проверяют газоубежища и пр. “Секретное оружие немцев” — это, вероятно, бактерии. Еще не оскудел порох в пороховницах войны. Все-таки я еще не вижу надлома немцев. Они отходят очень продуманно и там, где хотят.

19-е. Разгром немцев у Шполы. 5500 трупов. Вот этот успех для меня определяющий: немцем необходимо было вывести своих из прорыва, и то, что они не сумели это сделать, — доказательство их слабости. Здесь речь шла о престиже, и они сделали все, что могли, и оказались слабее.

Был с А. Толстым и Зелинским у Александрова — об организации критической группы. Александров опять меня не потряс. Он не видит того, что нужно видеть, ему не хватает культуры, он — исполнитель. Глядя, как в нашей области все бестолково, я по-прежнему поражаюсь: как мы умудряемся побеждать? Здесь какая-то мистика, умом России не понять…

28-е. Вчера был на заседании Президиума Союза писателей. Обсуждались планы журналов. Все очень убого. Наблюдал деятельность нового секретаря: крайне грубый и высокомерный человек, которому порученная ему работа совершенно противопоказана. Дубина с дубинкой. Все это удивительно. В 1 ч. 30 м. ночи передали сообщение о мирных предложениях Финляндии, не особенно грамотно составленное, это — симптом чрезвычайного значения, даже если финны не сдадутся.

2-е. Опять уже два дня стоит сильная оттепель. Ночью шел сильный дождь. Наши войска подошли к могиле Пушкина. Вчера туда уехали Благой и Гудзий.

“Правда” устроила потрясающий мордобой Чуковскому: он пошляк и шарлатан и т.п. Этот принцип — или ручку пожалуйте или в морду — очень однообразен.

5-е. Вечером салют — подошли к Волочиску. Очевидно, мы придаем этому успеху большое значение: не дали даже “последних известий” и все время играем марши. А под Псковом — затихло. Я по-прежнему не понимаю нашей стратегии: рвать фронт в десяти местах и нигде — как следует. Все наши прорывы затухают: бьем пятерней, а не кулаком.

29-е. Был в Переделкине. 31-го уеду в Узкое. Мы наконец выполнили приказ В.М. Молотова, отданный 22 июня 1941 года: отбросить врага за пределы государственной границы. Но все-таки я не расцениваю события особенно оптимистично: все дело во времени, хватит ли нам сил вынести этот непрерывный надрыв наступления? Не измотают ли нас немцы так, что мы начнем распадаться внутри, к удовольствию Черчилля?

13-е. Вчера был Евнин. Хотел его устроить в институт школ. Сначала все шло хорошо, но, узнав о его национальности, его кандидатуру отключили без разговоров и категорически. Интересно: я думал, что это уже схлынуло. Сам он знает о гонении на евреев, говорит, что очень не любит свой народ и очень уважает русских.

26-е. Пушкино. Вчера слушал в Союзе писателей новые главы “Петра Первого” А. Толстого. Очень сильно написано. Он — чуть ли не последний представитель нашей литературной культуры.

В университете то же, что с Евниным: отклонили прием в аспирантуру евреев, при этом так бестактно, что об этом говорит весь университет. Я спрашивал Еголина. Он говорит — ничего не поделаешь: засилье евреев…

Шум у философов: сняли премию с 3-го тома истории философии. Громят экономистов за недооценку национальных достоинств Канкрина. Стали говорить о том, что мы слишком строги к самодержавию: оно вело здравую государственную политику, присоединяло новые земли и народы, неся им блага русской культуры. К. Осипов хочет писать роман о Скобелеве. Но — вчера мне звонил Еголин и спрашивал о произведениях, в которых советский патриотизм подменен просто русским. Значит, ищут какую-то среднюю.

<...> Началось переселение народов: идут в Сибирь эшелоны жителей освобожденных областей, а туда едут с востока. Поезда забиты до того, что крыша вагона стала нормальным местом: там проверяют билеты, и если они есть — все в порядке. Переселение — суровая мера, но трудно найти иную: слишком пропитаны немцами эти области, шпионаж, диверсии (Ватутин, например, — их жертва. Впрочем, он бы выжил, если бы согласился отрезать ногу).

Было письмо из Киева: мать Л.П. как “фольксдейче” была отправлена в больницу и, может быть, жива (где-нибудь в окрестностях Киева), а дядя ее умер. Печально с Гречишниковым: он, оказалось, у немцев вовсе не был партизаном, а писал у них в газете. Теперь он в концлагере ждет суда, а по одной версии, даже расстрелян. Жаль — очень хороший человек. Зато Эйшискину освобождают досрочно. А в университете мы присудили ученую степень В. Маслову, хотя он все время работал у немцев.

А вообще, “жизнь, не зная истребленья, так только замедляет шаг”. Теперь это могут сказать немногие, к сожалению, среди них и я…

В этом году под Москвой еще более раскопано земли. Всюду — огороды. У нас уже посажено, как и в прошлом году: 200 м в “Заветах Ильича”, 70 — на улице против дачи. На этот раз удалось нанять рабочих для копки и посадки. Соня очень извелась.

Интересно, что 3-й год войны на исходе, а положение туманнее, чем когда бы то ни было. Я уж давно перестал делать глупые предположения, как в первые годы.

6-го в институте обычное заседание. Является в 3-м часу Лёля Любарева и говорит о том, что радио сообщило о высадке во Франции. Начало конца войны. Думаю, что если союзники начали это дело, то оно пойдет быстро. Вероятнее всего, если у немцев нет какого-нибудь трюка в запасе, им придется устроить внутренний переворот и сдаться, потому что теперь-то каждому из них должно быть ясно, что они только губят свои последние силы. Теперь все-таки можно действительно ждать конца войны.

Говорят, что 31-го началось в Белоруссии наше наступление. Но пока о нем что-то не сообщают.

11-е. Сегодня вечером “последний час”: мы ударили на финнов. Вообще-то говоря, это мудро: и наступаем, и в свою пользу (к миру Финляндия будет у нас под рукой). Но вообще-то это, конечно, зря, если учесть дорогую русскую кровь, которая уже три года лилась по дешевке.

24-е. В институте СП меня представили к медали “За оборону Москвы”… и мы пахали.

26-е. <...> Моя мечта — к осени отбиться от занимаемых должностей, перестать читать лекции и перейти на домашнюю работу. Буду жить на даче и переведу “Слово о полку Игореве” стихом “Песни о купце Калашникове”. Чувствую себя скверно. Отдыхаю: сдал учебник для школы и еще не начал возиться с историей советской литературы для ИМЛИ.

14. <...> Быт стабилизировался, ход войны ясен, так что писать о многом уже нет смысла. Да и в чем вообще смысл? Немцам можно быть благодарными за то, что они сделали жизнь ясной до конца, т.е. показали, что человеческая жизнь ничего не стоит, и что героиня этой пьесы — смерть. После “лагерей смерти” в Майданеке, где в камере стояло вплотную 250 обнаженных людей, удушаемых газом, а немец смотрел на них через глазок — малосущественно, как и каким образом я буду жить и кого облагодетельствует моя деятельность.

Думаю, что я говорю здесь не только о своем собственном сорокалетнем духе, но и о духе эпохи. Во что может теперь поверить и наше, и последующие поколения? Может быть, поэтому я с большим трудом переношу всю московскую суетню и ничего не могу делать как следует. Изо всех сил стараюсь от всего освободиться и жить в одиночестве на даче зимой. Как будто это удастся.

В частности для этого дает базу вошедший наконец в силу авторский новый закон. Он резко увеличивает оплату (до 3000 р. за лист) и делает литературный труд “рентабельным”. Очевидно, это шаг на пути к улучшению жизни интеллигенции. Что-то готовят и для профессуры — сокращение числа лекционных часов, введение записей на лекции и т.п. <...> Быт наш, благодаря лимиту, вполне терпим. Всем писателям выдали американскую одежду: костюм, белье и т.п.

М.б., поеду в Минск прочесть несколько лекций. Но вообще я чувствую себя сломанным. М.б., во мне что-нибудь временно испортилось, и я потом воодушевлюсь, но ощущение “кончености” меня не оставляет. Вероятно, мне нужна была бы резкая перемена жизни, но она исключена: в любовь в стиле Д. Давыдова или Тютчева я не верю для себя, новой работы, которая меня бы захватила, нет; да и беда моя в том, что то, что я делал, не захватывало меня полностью; это было дело — вполдела. Итак — мне надо сидеть и выдыхаться.

Опять объявлено “важное сообщение”. В последние дни их не было. Радио вызванивает “Широка страна моя родная”, пока Левитан откашливается у микрофона. Для нас все это стало бытом; на улицах прохожие мимоходом спрашивают, услыхав залпы — “что взяли?” — и идут дальше. А когда-то, в декабре 41-го года, сердце замирало. Человек невероятно быстро приспосабливается и наглеет. Если есть рай, то он должен состоять из бесконечного количества ступеней. Заговорил Левитан — приказ Захарову, — он взял Осовец, мы широким фронтом выходим на границу Восточной Пруссии. Не знаю — радоваться ли призраку генерала Самсонова, бродящему в тех местах… Не завидую жителям Восточной Пруссии…

4-е. 31-го вернулся из Минска. Поехал туда, вернее — полетел на самолете 24-го. Вернулся также на самолете. Раньше не летал и вполне оценил преимущества транспорта, переносящего человека из Москвы в Минск за 2 часа 30 минут. Сверху видны линии обороны немцев, изрытые воронками взрывов бомб и снарядов. В Минск зазвал меня Гуторов — в составе пропагандистской группы ЦК, выехавшей туда для работы на курсах для белорусских партизан, собранных для подготовки к работе в районах в партийном и советском аппарате. Минск сильно пострадал. Почти все здания в центре разрушены, окраины более или менее целы. Узнал о той судьбе, которая ждала меня в Минске, если бы я не уехал оттуда 20 июня 41-го г. Я останавливался в гостинице “Европа”. 24-го во время бомбардировки все ее жильцы — около 2000 чел. спустились в подвал. 2 бомбы по 1000 кг попали подряд в дом и разрушили его вместе с подвалом, в котором и погибли все те, кто в нем был…

До сих пор в городе находят немцев, прячущихся в разрушенных зданиях. Немцы бродят по лесам, выходят в деревни просить хлеба и пр. Население города за три года с ними сжилось, немцы жили по частным квартирам — домохозяйки говорят об их обходительности… По вечерам в городе — отчаянная стрельба, стреляют для развлечения партизаны, мальчишки, владеющие, вероятно, складами оружия и т.п.

Город быстро восстанавливается. При мне уже кое-где дали свет, заработала телефонная станция, вокзал подтянулся к городу (был в 18 км от него). Как-то раз прилетел немецкий самолет. Постреляли зенитки. Но за месяц до моего приезда Минск бомбили 120 самолетов и нанесли большой ущерб.

Интересны занятия с партизанами. Это запорожская сечь: пестрота одежд (новый немецкий китель, драные брюки, босые, тут же с иголочки одетые во все заграничное), богатство русского языка и т.п. Но лекции слушают идеально. 600 человек сидят без звука, хотя вряд ли понимают лекцию. Местное начальство никуда не годится: тупые, безответственные люди.

Главное — поездка по району: печь, где немцы сжигали трупы, груды вещей расстрелянных, обнесенный колючей проволокой лагерь — пустырь с изоляторами на столбах (ток), поле, где похоронено 220 000 человек, траншеи с человеческим пеплом (крупный, светло-серый, много мелких костей). В траве валяются вставная челюсть, носовые платки.

Лес, где наши самолеты громили окруженных немцев, — всюду разбитые танки, пушки, машины, ракеты, снаряды. Трупы лошадей, до сих пор не закопанные немцы. Они уже истлели, но местами — еще сильный запах гниения. Большой лес заполнен этими остатками уничтоженной армии.

Рассказы партизан о сражениях, расстрелах, убийствах, пытках.

Некуда уйти: вера в бога — интеллектуальное убежище для кретинов. Вера в культуру и прогресс, но они-то и довели до всего этого. Вера в себя — миллионы таких же гибли в самых жестоких страданиях. Не остается ничего, кроме цинизма, фатализма, пустой инерции жизни. Кто найдется, чтобы сказать о новых моральных ценностях после этой войны. Она убила людей внутренне.

Были Соловьев, Дельсон, Бессонов.

Оля оставлена на работах в лесу до 20-го.

Румыния вышла из войны. Финляндия — выходит.

Но Гитлер говорит, что у него еще свежий миллион людей и что если Вильгельм кончил войну без четверти 12, то он ее кончит в четверть первого.

Новая редколлегия “Знамени”. Вишневский — редактор. Тихонов, Симонов, Толченов, Тарасенков, я — коллегия. Ее вызывали к Жданову. Два дня ждали, на третий я из-за машины не попал. Пришла верстка моей книги. Она должна выйти в сентябре-октябре. Выходит она в момент, когда к вопросам культуры — особое внимание, поэтому меня могут за нее и похвалить и стукнуть по голове, в особенности за немодные цитаты из Гегеля!

20. Происходит все то, о чем раньше и думать было странно: союзники, освободив Францию и Бельгию, уже прорвали почти линию Зигфрида и двигаются по Германии. Судя по странной заметке, что американцы братаются с немцами, можно думать, что начался распад германской армии?..

Мы вышли везде на нашу границу, кроме Прибалтики, где началось наше решительное наступление. Румыния и Финляндия — капитулировали, Болгария — занята. Наши войска вышли якобы к Эгейскому морю и выходят к Адриатическому! Конец войне — дело недели. Уже увезены с московских бульваров заградительные аэростаты. Ждут снятия затемнения.

23. Размышляю о том, почему немцы не капитулируют. Положение безнадежно, и сопротивление их может быть объяснено лишь стремлением Гитлера поставить между своим затылком и пулей, в него летящей, — еще некоторое количество затылков, которые оттянут приближение этой пули на некоторое количество дней. Можно ли довольствоваться таким объяснением?

Может быть, у них все же есть новое оружие? Какое? Надежды на новые пулеметы, самолеты и т.п. у них не может быть: если они и есть, старые тоже делают свое дело в руках союзников, и здесь решает количество. Химия? Но это оружие тактическое, обоюдоострое, вряд ли оно может что-либо изменить. Остается бактериологическая война. Это оружие стратегического порядка. Оно может иметь массовый характер, внезапно, против него трудно сразу найти ответ, и оно может и повлиять на ход событий. А Германия могла заранее обеспечить иммунитет своего населения. Поэтому еще рано торжествовать безоговорочно — могут произойти еще страшные вещи. Мир-то все-таки безумен.

Техника рождает богов. Воля одного человека рождает такую мощь, что злая воля его может погубить человечество. В сущности, только ХХ век является периодом рождения богов и борьбы их. Бактерии могут сыграть роль нового потопа.

29-е. <...> Вальбе рассказал, что кто-то говорил со Сталиным. Он сказал, что война кончится через три месяца, что ему жаль людей, которые измучены войной. “Их надо накормить, одеть. Я — это сделаю. А там — пусть закопают”. Если это верно, это — хорошо и трогательно сказано.

1-е. <...> Сегодня был Венгров. Он ездил в Крым. Рассказал о гибели милого человека — профессора П. Михайлова, у меня до войны бывавшего. Как раз на днях я его вспоминал, нашел у себя присланную им рукопись книги о Гончарове, которую он хотел защищать как докторскую. Он был в Симферополе и там остался. Немцы пришли за его женой — еврейкой, и ее дочерью — девочкой 11 лет. И он — пошел вместе с женой на расстрел. В Крыму немцы устроили санаторий для русских учителей и читали им лекции о национал-социалистических мотивах в русской литературе. В Крыму — пусто, татар увезли, даже татарские названия местностей меняют на русские.

11-е. Узнал сегодня, что убит Ю. Севрук. Месяца три назад он пылко добивался приема в Союз писателей, был у меня, я хорошо его запомнил — с перевязанной рукой, запавшими глазами, орденами, которыми он очень гордился. И — всё. А еще до войны он приезжал ко мне зимой на дачу поездить на лыжах. А еще раньше, в 1930 году, слушал мои лекции в университете. И сколько их… “и я бы мог, как тут…”

В Москве идет регистрация всех частных пишущих машинок, дабы чего-нибудь не вышло.

15-е. Салют. Взяли Петсамо. О том, что идут где-то бои, можно было догадываться, как обычно, потому, что шли бои местного значения, а танков разбивали очень много. Но мне все же непонятно — в чем смысл этого удара. Правда, “наши женщины рожают”, но следовало бы экономить русскую кровь. Направление — вне стратегии. Петсамо позднее мы заняли бы без потерь, а удар такой силы стоил очень много. Политика — там, где людей считают миллионами, и в этом смысле тут нет проблемы, но все же миллионы складываются из тысяч. По примете, раз салют дан рано — в 9 часов, возможен и другой. Но — пока идут разговоры с Черчиллем, — вряд ли можно ждать решительных операций. На них — как говорят завмаги — еще не получены расценки.

23-е. Опять Коминтерн вызванивает свои сигналы и Левитан стоит у микрофона с важным сообщением. Я все жду Восточную Пруссию или удар в центре, а дают все южный фланг нашего фронта либо север. Что-то он скажет сейчас. Потомки будут завидовать нам, которым радио вещало о свершении великих событий, которые они учат по книгам. А мы уже воспринимаем это как прозу, на ходу.

Так и сейчас — все разочарованно скажут: ах, это Мерецков со своим Петсамо освободил все никелевое производство.

Покушение на Гиммлера.

Хочу вспомнить, кого из моих знакомых унесла война, — Шпаер, Дорошевич, Л. Канторович, Фомин, Севрук, Благинин, Алтаузен, Афиногенов, Траубе, Е. Поляков, Гурштейн, Дубовиков, Щербаков, Серебрянский, Михайлов, Скалина…

Война унесла меньше моих знакомых, чем 37-й год. Очевидно, меня окружали не столько боеспособные, сколько тюремноспособные люди.

Генерал Черняховский двинулся на Кёнигсберг, очевидно, для удара в центре надо обезопасить правый фланг. Знаменательная дата. И для тех — многих, — которые погибли там — на фронте в 140 км на долговременной полосе немецких укреплений. Но мы уже разучились жалеть: слишком много погибло, и не все ли равно: нынче жребий выпал Трое, завтра — выпадет другим.

27-е. Вечером взяли Ужгород и приехал Зерчанинов. Очень милый человек, образец русского интеллигента: умный, знающий, бескорыстный, демократичный. Рассказал много интересного в связи с Пушкиным. Он хорошо знает Болдино, оттуда родом, много говорил с тамошними стариками, готовит работу “Пушкин и Болдино”. Когда в свое время из Болдина уезжал, кажется, Лев Анатольевич Пушкин (в 1911 г.), то он оставил на чердаке свой сундук. Это был старинный сундук с таким крепким замком, что его не могли никак сбить. Л.А. определил, что там вещей нет, болтаются одни бумаги, и оставил сундук Ивану-камердинеру. Довольный Иван выволок сундук, сбил замок, но нашел там такую старую, пожелтевшую, исписанную, плотную бумагу, что ее нельзя было даже курить. И раздал ее бабам. Уже после октября пушкинист Чернышов зашел в Болдине в какую-то избу выпить молока. Ожидая, пока старуха принесет ему с погреба крынку, он заметил, что стена избы оклеена разными бумагами, некоторые исписаны, и когда он вгляделся — исписаны почерком Пушкина. Он дал старухе много денег и договорился, чтобы она никого не подпускала к стене, а сам помчался в Москву, чтобы привезти специалиста-реставратора, так как пушкинские бумаги были плотно приклеены к стене старинным клеем. Когда они через неделю вернулись, на месте улицы торчали одни трубы: за неделю прошел пожар и все спалил!.. А Вера Анатольевна (она была женой оренбургского губернатора, расстрелянного после Октября, добралась до Москвы, стала прачкой. Луначарский узнал о ней и сделал ее завед. детским домом. Дочь ее вышла замуж за шофера, скрывшего, впрочем, свое княжеское происхождение), урожденная Пушкина, рассказала ему о сыне Пушкина от Ольги Калашниковой, добавив, что семья Пушкиных сделала все, чтобы стереть все следы, оставшиеся от Ольги. Однажды Снарский — какой-то родственник Пушкиных, бывший в тех местах земским начальником, — поехал зимой в объезд своего района, заблудился в метели и, с трудом добравшись до какой-то деревни, стал обогреваться в какой-то избе. Он был флейтист и возил с собой флейту. Отогревшись, он стал играть на флейте и растрогал свою хозяйку, которая сказала, что и у них в деревне есть музыкант, играющий на скрипке. Он попросил ее привести музыканта. Тот пришел со скрипкой. Играл он не деревенские песни, а классический репертуар, руки у него были белые и тонкие — руки музыканта, а сам он кого-то Снарскому напоминал. О себе он сказал, что он — “барской прихоти дитя”, что его отец не считал его сыном и всячески измывался над его матерью, а учил его в детстве играть на скрипке какой-то старичок. Только вернувшись и взглянув на портрет Пушкина, Снарский понял, на кого был похож этот пьяный мужичок, промышлявший игрой на деревенских свадьбах.

Итак — мы в 1) Норвегии, 2) Венгрии, 3) Чехословакии, 4) Польше, 5) Восточной Пруссии, 6) Югославии, 7) Болгарии, 8) Финляндии, 9) Румынии и скоро, даст бог, — вступим в Грецию и Албанию.

Говорят, что вышедший недавно роман Степанова “Порт-Артур” вызвал большой шум в Японии и в Китае. Там говорится, что Порт-Артур — русский город. Говорят, что это сделано с санкции высоких инстанций…

Вообще — наполеоновская ситуация.

30-е. Любопытная история с военным налогом: его всегда и везде удерживают, примерно 15% зарплаты, и на службах, и в изд-вах. Оказывается, что сумма его лимитирована и, если уплачено 4 с чем-то тысячи, то дальше его удерживать не надо; Зелинский собрал справки — сколько у него удержано, сдал в РайФО, и ему выдали 2000 р., удержанных свыше 4000 р. Но ведь это было у всех за все эти годы. Интересно, как эти суммы проходили по госбюджету, очевидно, как доходы от рассеянности. Теперь и я собрал свои справки, хотя и не везде. Оказалось, что у меня удержано около 12 тысяч и я льщу себя надеждой восемь получить обратно. Это дало мне возможность определить свой бюджет за 10 месяцев: военный налог — 12 000, подоходный и культурный — примерно столько же, заем — 6000, лотерея и т.п. сборы — тысячи 2. Итого удерживается больше 30 000 в год. Это приблизительно 40—45%, следовательно, за 10 месяцев я реально получил 40 — 4 тыс. в месяц, а номинально я имел ок. 8000 р. в месяц! При этом мы совершенно не пользуемся коммерческими магазинами и рынком, получаем хорошее снабжение, но все же денег у нас не остается и Соня использует даже безгрешные доходы: меняет хлеб на молоко, платит за услуги водкой, используя “курсовую” разницу (в магазине 0,5 л — 70 р., на рынке — 140—150 р.) и т.п. Помимо текущих расходов, деньги поглощают главным образом одежда и обувь, и плата соответственно мастерам. Лютику купили ботинки — 1700 р. Оле сшили пальто — 700, мне — костюм — 1000 р. и т.п. Правда — нам не везет с ордерами: в институте Горького мне их не выдают, полагая, что я их получаю как писатель, а в Литфонде не выдают как профессору!.. Но дело не в этом, а в выводе — как живется тем, кто получает зарплату в 300 р. и не имеет лимитной книжки в прод. маг.? Или они спекулируют, или воруют, или голодают.

2-е. В “Знамени” огорчение: из готового уже 7-го номера предложено вырезать три вещи: записные книжки Эф. Капиева, рассказ Фраермана и Ст. Мацкина об Эренбурге. Александров сказал, что у Капиева есть элементы мистицизма в трактовке войны. Фраерман — слаб художественно, а Мацкин пишет об особых взглядах Эренбурга, а у того — взгляды советские, а не особые. Одним словом, старая дилемма: “Кому нравится офицер, а кому — свиной хрящик” (или что-то в этом роде). Решено просто: всем должен нравиться свиной хрящик и всё. Поликарпову предложено строго контролировать “Знамя”.

Любопытно с Малым театром: премьера “Ивана Грозного” прошла так хорошо, что Судаков был уверен, что получит Сталинскую премию. Говорили, что, по словам дежурного, в сталинской ложе сам Сталин имел довольный вид. Судаков устроил роскошный банкет (он очень богат, у него — две коровы!!), а наутро прочел статью Ильичева в “Правде”, а вечером уже не работал в Малом театре. Вероятно, это колеблет и Храпченко <...>

Был в Академии педагогических наук. Твердо говорят об 11-м классе для школы. Очевидно, мы озабочены падением интеллигентности. Интересует меня организация комиссии по репатриации. Не окажется ли она шире, т.е. не прихватит ли с уведенными немцами людьми в 1941 г. тех, кто уехал в 1918-м и их потомство. Я очень советовал бы сделать такую операцию. Она вполне безопасна — это прививка культуры — и очень полезна <...>

6-е. Радио призывает к вниманию: через 15 минут, в 7 ч. вечера, будет передаваться торжественное заседание по случаю 27-й годовщины. Очевидно, будет доклад Сталина. Уже позванивают позывные Коминтерна: “Ши-ро-ка стра-на мо-я род-на-я...” Включились аплодисменты… Овация. Звонок. Торжественное собрание Моссовета совместно с представителями партийных организаций открыто. Тов. Попов предлагает выбрать президиум. Тов. Сталина!!! Овация — Ура! — 2 минуты. Молотов. Калинин. Кто-то бьет в ладоши около самого микрофона, как лошадь копытами… Ворошилов. Каганович. Андреев. Микоян. Жданов. Хрущев. Берия. Шверник. Маленков. Щербаков. Вознесенский.

Слово для доклада — Сталину! Торжественный момент. Весь мир поворачивается в этот момент к этому человеку и слушает — что он скажет!.. Ура!.. Ура… (м.б. и не ура, но плохо слышно). Звонок. Кашель. Очень спокойный голос, акцент. Но грузинский акцент очень приятен. Иногда он подчеркивает слово, и раздаются аплодисменты. За год разбито 120 немецких дивизий. Сейчас против нас 204 (180 дивизий немецких, ост. венг.) дивизии. Второй фронт сковал 75 дивизий немцев. “Надо и впредь держать Германию “в тисках” двух фронтов… Водрузить над Берлином знамя победы!.. Эта задача будет выполнена в недалеком будущем!..” Овация.

9-е. Была Медведева, приехавшая из Западной Белоруссии. Рассказывает об энергичной деятельности польских партизан, нападающих на партийных и советских работников. Органы НКВД относятся к ним мягко!

А вообще — все население, бывшее в оккупации, считается неполноценным. Это, конечно, верно: на тысячу людей, вероятно, приходится один шпион и т.п. Неизвестно, кто он, приходится подозревать всю тысячу. Но, вероятно, “дешевле” верить всей тысяче, полагая, что когда-нибудь один шпион попадется…

13. Сдал окончательно учебник для 10-го класса. Если его не зарежет Бродский, которому он пошел на рецензию, то в конце декабря он пойдет в печать. А “Теория литературы” до сих пор не вышла: ждет, пока типография выпустит материалы ко дню рождения Сталина, и потом примется за нее. Главлит снял у меня фразу, что советская литература не выдвинула еще художника, равного по силе Льву Толстому. Очевидно, они полагают, что выдвинула.

В Москве также выключают свет по районам. По нескольку часов в день. У нас — с 9 ч. до 5 вечера. Подписал заявление с ходатайством о пересмотре дел Дукора, Гречишникова, Переверзева. Переверзев был осужден за вредительство: он повышал оценки студентам, подрывая этим рост наших кадров. Интересно, что на рынке водка потеряла значение валюты и стоит дешево: 0,5 литра — 110 р., мясо бывает по 100 р. кг, а когда-то стоило 500 р., масло — 400 р. Интересна нивелировка цен — и в Барнауле, и в Сухуми оно стоит приблизительно сколько же.

Все как-то растерялись перед неожиданной паузой в ходе войны, не делают прогнозов и предпочитают не говорить о войне. Жизнь идет так буднично и ровно, что забываешь о том, что война-то продолжается и сейчас гибнут люди. Говорят о мощных немецких укреплениях на нашей границе, да и по газетам — там дот со стенами в два метра толщиной. “Ах, как все туманно…” Говорят, что в последней анкете Сталин указал, что он по национальности — русский.

Умерла жена Тынянова и отравилась дочь. Говорили о какой-то трагедии в их семье.

23-е. Получил письмо от Я. Зунделовича. В Брюсовском институте я сочинил в его семинарии свой первый доклад о “Страшной мести” Гоголя. Ему вместе с женой в 1937 году дали по 10 лет. А сейчас он освобожден как инвалид. О Гречишникове наше письмо попало прямо в руки Берии: ученик его жены — сын Жданова — был у Берии в гостях и сам ему передал. Интересно, каков будет отклик.

В Москве очень плохо с топливом. Многие дома уже перестали топить и выпустили воду из труб. В остальных — топят, главным образом так, чтобы не замерзла вода в трубах. Говорят, что недостаток топлива объясняется тем, что приехало очень много заводов с Урала. Говорят, что в Москве мобилизовано 50 000 человек на заготовку дров. Нас в Москве спасает печка, но в общем сыро, холодно и неуютно.

27-е. Утро.