|
Вячеслав Тюрин
Иркутский тракт
От автора
Родился 23 марта 1967 года в Якутии: Оймяконский район, поселок Усть-Нера. Сейчас живу в Лесогорске Иркутской области. Образование среднее, закончил здесь вечернюю школу, заполучил инвалидность, хотя передвигаться на своих двоих еще, слава Богу, могу. Поступал в пединститут и легко поступил, но был отчислен за пропуск таких лент, как “Гигиена тела”, “История КПСС”. О чем не жалею. Просто не представляю себя в роли учителя (хотя трехмесячный опыт есть), наедине с огромной аудиторией, которую надо научить тебя слушать.
Писать я начал еще пяти лет от роду, но это были каракули. Стишки начал пописывать лет пять-шесть назад. Публиковался в местной прессе, в журнале “Сибирь”, в красноярской “Вечерке”, в журнале “День и ночь”. В 2001 году неожиданно для себя получил Гран-при литературного конкурса Илья-премия, и почти сразу же была выпущена книга стихов “Всегда поблизости”. Поступил учиться на Высшие литературные курсы.
* * *
Я шёл однажды по своим делам,
держа в деснице кисть армейских роз,
а ветер, по закону мелодрам,
распространяя сеть своих угроз,
выл в улицы, как в трубы октября.
Всё до костей хотел меня пробрать,
за мною увязавшись с пустыря
до самой остановки, точно тать.
И не отстал бы. Только лай собак
на мусорках погнал его взашей.
И месяц был весь удивленья знак,
а слева тёк и грезил Енисей.
О, Красноярск угрюм в своих ветрах!
Пока найдёшь заветное крыльцо,
он поднимает придорожный прах
и жалкой перстью целится в лицо.
Берега
Баржи с мазутом плывут
к ледовитой пустыне.
По берегам низкорослые небоскрёбы
медленно оборачиваются густыми
таёжными кубометрами. И сугробы
скал обступают русло, меняя в корне
взгляд рыболова на то, как устроен берег.
И междометья хрипло застряли в горле,
хотя словам здесь тоже давно не верят.
Последнее время
Эти стёртые подлокотники жёлтых кресел,
телевизор с его печальными новостями.
Я последнее время редко бываю весел:
всё хожу по квартире, поскрипываю костями.
Не бродить же в посёлке с фонариком идиота,
в тополином пуху, разыскивая собрата
по ремеслу. Да что это за работа
ежели вам зарплата
не выдаётся. Можно давить на массу.
Стать неподвижным и притвориться мёртвым.
Поздно голосовать, выходя на трассу,
если к тому же правый ботинок жмёт вам.
* * *
Одна и та же, всю ночь одна
кружит около пыльного колпака
в силу факта, что нить вольфрама
раскалена,
тень отбрасывая на пол от потолка,
чёрная падла с крылышками, садясь
на край стакана, ползая по столу.
Я такой твари не видывал отродясь,
чтобы мешала думать. Беру метлу.
Сгинь, насекомое, в мусорное ведро.
Через какой-то период опять она:
те же прожилки на крылышках в серебро.
Может быть, это кажется с бодуна.
Некая птица во тьме поёт,
и лают голодные псы вдали.
Так одиночество душу пьёт
из узкого горла сырой земли.
Всё кажется, что-то должно вот-вот
случиться, внезапно произойти.
Но час истекает, уходит год,
и след успевает травой зарасти.
Выпалывать травы — тяжёлый труд.
Особенно цепкие сорняки.
Растёт конопля, высыхает пруд,
топляк отдыхает на дне реки.
* * *
Слепая вера на Слово Тебе,
как будто сон с открытыми глазами,
застила солнце. Высунуть язык
в лицо действительности было страшно,
как Имя Твоё вслух произнести
без вящей надобности, вызывая
гнев воздуха. Ведь он один на всех,
и без него не возгорится пламя
костра, не говоря уже о страсти,
снедающей осмысленную плоть.
Коробятся листы священной Книги,
стегает ливень плетью по стеклу
мигающих избушек, и всё время
внутри зеркальной раковины гул
растёт, усугубляя глубину
воспоминаний, опухолью зги,
неразличимой в оба телескопа.
Важнее жажды жизни только слово,
что вертится с утра на языке:
ни выбросить из головы, ни сплюнуть.
Обглодан век, и позвонки столетья
валяются, как шахматы, в траве.
Однажды, после свинских отбивных,
отведанных в публичном пищеблоке
времён ещё бровастого вождя,
когда я жил в гостинице “Тайга”,
пока не понаехали спортсмены
с цветными сумками через плечо,
горланя свои гимны в коридорах,
и мне пришлось оттуда выгребаться,
не с той ноги вставая с раскладушки
на таракана в красном уголке,
где стены в лозунгах и нету крана,
дабы сырой водицы натощак
глотнуть и, закурив моршанской “Примы”,
таращиться на пьяную луну.
Дежурная по лестнице сказала
мне, чтобы не шумел, и всё такое.
Та самая, что смотрит телевизор
на вахте, не воспетая никем.
Елена Жеребятникова к вашим
услугам ежедневно, господа.
Пока висят на гвоздиках отмычки,
долг постояльца номер не забыть,
ибо все двери могут распахнуться
одновременно, с утварью внутри:
заправленная койка, пара стульев,
прямоугольный ящик у стены,
в углу другой, поменьше; подоконник
с тетрадью, позабытой навсегда.
С пожитками в руках я вылезаю,
как Диоген из бочки, наконец,
из пыльного футляра меблирашки.
Весной, в чужих краях, один, как перст,
указывая сам себе дорогу.
Ночь на дворе стоит офонарело,
в упор не замечая никого.
И пьяная собака лает в ухо.
* * *
Поэты путешествуют одни,
легко меняя тёплую постель
на то, как за стеклом дрожат огни
разлук и встреч, находок и потерь.
Огни большого города в ночи.
Тревожный приступ трезвости с утра.
Взгляни, какие бледные лучи,
дурные сны, холодные ветра.
Болтаются лохмотья сквозняка,
покинувшего тусклый коридор
общаги, чьи жильцы наверняка
сейчас употребляют горлодёр
для храбрости. Затем они, резвясь
на вахте под ритмичную балду,
начнут терять с действительностью связь.
Я тоже с нею, в общем, не в ладу, —
с тех пор, как полюбил шататься, где
попало и брести, куда глаза
глядят, ища ночлега на звезде…
С тех пор, как отказали тормоза.
Так оборотни воют на луну,
соорудив из прошлого костёр,
предчувствуя гражданскую войну,
чей дым над нами крылья распростёр.
* * *
Медленно крутятся в час отлива
лопасти ветряка.
Лампа на проволоке глазлива:
мучает мотылька.
Вокруг источника света биться,
всем существом дрожа,
когда на западе разгорится
зарево мятежа,
где, словно жилы Твоей десницы,
вижу стволы дубов.
В гуще листвы шевелятся птицы,
там их ночлег и кров.
Время бежало, как тень по стенам,
лето к развязке шло
шагом торжественным и степенным…
Помню, как спину жгло.
Солнце покрыло меня загаром,
обволокло теплом.
Я получил эти вещи даром
и возвращу добром.
Алую рану стачали швами
кустарники пустыря…
Уединенно живётся с вами,
схимники сентября!
Минули дни, когда сохли фрески
шепчущихся дубрав.
Плотно задёрнуты занавески
комнаты, где, собрав
всё, что с собою до смерти носишь,
можно произнести
имя, которое произносишь,
странствуя взаперти.
На смерть Иосифа Бродского
Мир опустел, как выпитая вечность.
Одним глотком ты кубок осушил.
Благодарю тебя за то, что жил
и правил неподатливую речь в нас,
разбросанных по свету, как зерно
словесности. Прости, что перешёл на
“ты”, словно мы ровесники. Мы волны.
Разбиться об утёс немудрено,
когда крепчает ветер в океане,
который всё равно не переплыть,
но можно перепрыгнуть, если прыть
наличествует, как билет в кармане,
в долину небоскребов, где Гудзон
чернеет, точно траурная лента.
Приехал бы, да за душой ни цента.
(К тому же, из меня плохой Язон.)
Заочное знакомство! вслед за буквой
движенье лодки, пение гребца.
Во взмахе вёсел — выпростанность рук во
Вселенную, которой нет конца.
Что не пугает ходока по клюкву,
пока луна не покривит лица.
Тебя не стало на земле. Вода
потушит угольки последней скорби.
Заморосят дожди, пройдут года.
Другое поколенье пустит корни.
Моя башка сейчас подобна торбе
со пчёлами, гудящими: “Беда!”
Меня трясёт, как парусник при шторме:
неужто расстаёмся навсегда?
Так проповеди музыка Нагорной
в разладе с оркестрантами Суда.
Ты возвратился к воздуху. Взгляни,
как он играет, наподобье шёлка
в руках у Белошвейки. В эти дни,
лишённые — не то что смысла — толка,
мне кажется, что мы с тобой одни
друг друга понимаем втихомолку.
Предвыборной далёки болтовни,
притихли под застрехами посёлка,
сыны сибирской стужи, снегири.
По чёрным волнам плавает иголка,
читая мысли Моцарта. Внутри
квартиры встал февраль осиротело,
как призрак вербы, мёрзнущей в глуши…
Ремесленная жизнь осточертела.
Только воспоминанья хороши,
накатывая с песней то и дело…
Теперь, когда ты с ними, разреши
коснуться, не стуча в чужую дверь,
умолкших струн твоей волшебной лиры,
звучавшей в сердце Северной Пальмиры
в глухие времена страны. Поверь,
я научился многому. Твоей
способности приглядываться к Богом
оставленным местам, к ночным тревогам
зарницей освещённых тополей
усадьбы, что, чем дальше, тем милей
для путешествующего на строгом
листе бумаги, вопреки дорогам.
Ты вышел из ахматовских аллей
уединенья, склонного к итогам;
и лучшим был из всех учителей
раскованностью голоса, — как в жизни,
так и в искусстве делающей честь
тому, что б мог свои пятьдесят шесть
отпраздновать на северной отчизне.
Вернись и посмотри: не перечесть
твоих гостей на этой звёздной тризне!
янв./февраль 1996
* * *
Я пропадаю в чужих квартирах,
ищу собеседника, жажду встречи.
Зима в чёрно-белых своих мундирах
осточертела. Такие речи
оправданы только любовью к лету
в столице с её пешеходным Арбатом.
Я здесь существую почти без просвету
и становлюсь духовно горбатым.
И вправду трудно держать осанку,
когда на развалины смотришь с грустью
и сам с собой играешь в молчанку.
Но привыкаешь и к захолустью.
К местному говору, к этой фене
бритоголовых в монгольской коже,
как гладиатор привык к арене.
Но гладиаторы в форум не вхожи.
|
