Анна Бердичевская

Звездная карта Анатолия Королёва

Если вспомнить, что каждый человек, абсолютно каждый — это космос, если представить, что этот же человек в собственном космосе кажется себе порой одиноким астероидом, то как же счастлива судьба писателя, художника, вообще творца! Ведь его мир обжит, его космос не кончается вместе с ним, там, в осознанном и упорядоченном им мире, остаются ориентиры, звезды и созвездия, которые им названы, которые стали его координатами и источниками энергии, среди которых ему открылось и обрело название его собственное предназначение…

Примерно так, такие примерно мысли в таком примерно духе пришли на ум, когда я знакомилась с первой выставкой Анатолия Королева, писателя, который в юные годы хотел стать художником. Эта выставка открыта в редакции “Знамени”.

Однако вот я написала эти самые мысли и поняла, что попала в ритм и дух прозы молодого Королева времен “Дракона”, первого его романа. Ничего странного. Дело в том, что я не простой зритель работ Анатолия Королева и не простой его читатель. Мы знакомы с юности. Для рецензента это ужасно. Для короткой рецензии такое знание чрезмерно, оно мешает. “Непосредственных впечатлений” от выставки почти не будет. Но я постараюсь, чтобы мое “знание предмета” послужило своего рода ключом к пониманию события вроде бы и небольшого на непомерно огромном фоне культурной жизни Москвы. Тут Манеж сгорел, — а тут скромная выставка в редакции открылась…

Так в чем же все-таки суть и особенности выставки Королева?

Во мне, видевшей вот эти самые листики пятнадцать, двадцать, а то и тридцать лет назад, при взгляде на знакомые работы, но уже под стеклом и в рамочках, росло прямое и простое чувство: этого не может быть. Ведь тот быт, та эпоха, та страна, когда легко и азартно под рукой молодого автора появлялись на свет все эти рисунки и коллажи, — рухнули, исчезли. А чуть пожелтевшие бумажки живы, да еще как! Удостоились рамочек…

Почему?! — хочется спросить. И даже — зачем?!

Затем, что эти легкие, подверженные тлению и горению листики создавались вопреки, они поднимались над повседневной жизнью, над необходимостью быта, среды, мироустройства. Они были излишни, не нужны, не мотивированы. Не мотивированы ничем, кроме… Об этом чуть позже.

А пока что — о подвиге ожидания своего часа. Старые рисунки и коллажи Королева этот подвиг совершили, дождались, чтобы… Что? Чтобы сделать очевидными истины простые, но ускользающие от сознания, тонущего в быту, в реалиях новой и ежедневной обыденщины.

Жизнь коротка. Искусство, увы, тоже не вечно (как тут снова не вспомнить о памятнике наиболее прочного из искусств — архитектуры, как не вспомнить о Манеже, который больше десятка из своих полутора сотен лет был еще и Арт-манежем Москвы). Но вопреки хрупкости бытия существует удивительная сила, тоже абсолютно хрупкая, но неистребимая, она, как волна прибоя, каждый раз вдребезги разбивается о суровые ландшафты реальной жизни, но возникает снова и снова в глубинах каждого поколения. И она поднимает из хаоса всегда и именно то, что дает импульс и ориентир все новым и новым поколениям художников, поэтов, творцов.

Не будем преувеличивать, не всегда то, что выныривает из бездн времени, — лучшее. Рукописи горят. Бывают времена, когда волновая функция культуры начинает пульсировать в ритме умирающего. Именно такие достались мальчику Толе Королеву. Уверяю вас, пятидесятые—шестидесятые годы в городах Урала — не лучшие время и место для детства будущих писателей и художников. Мальчик, выросший без отца у мамы—инженера военного завода не должен был, просто не мог знать, что на свете существует Пикассо… Но именно Пикассо, самый свободный, мощный и независимый художник двадцатого века, проник в тмутаракань задворков закрытого города, чтобы стать для юного Толи Королева одной из путеводных звезд. Как и Матисс. Как Модильяни. Как Ренуар. Как, наконец, и Босх, и Тициан, и Питер Брейгель, и Ван Дейк...

Об этом, собственно, и свидетельствует маленький вернисаж в редакции. Выставка работ Анатолия Королева — это звездная карта, по которой он в юности вычерчивал свой космос. Он искал в этой компании себя. И свой путь.

А это уже к вопросу о мотивации. Да, коллажи и рисунки Анатолия Королева создавались вопреки времени и среде, но “излишни” и “не нужны” они были только в практическом, то есть в самом меньшем из смыслов. Они определили судьбу художника. Который стал писателем, писателем странным, не всегда мною любимым, но почти всегда мне интересным. И у него немало страстных поклонников и поклонниц, как в Москве, так и в дальних и ближних городах России и Европы. Надо признать: нравятся или не нравятся его вещи — в них всегда есть отвага, и мощь, и свобода. После этой выставки не только мне, знающей Королева тысячелетия, но и досужему посетителю редакции журнала, возможно, станет понятно — откуда это. Отсюда. От этих листиков за стеклом. От избранных ориентиров, явленных на них отчетливо, живее живого. От той подхваченной в детстве вопреки смыслу и логике советского быта мировой лихорадки культуры.

Что касается самих работ, то, пожалуй, я им действительно не судья, потому что они мне давно нравятся. Эклектика? Да. Ученичество? Да. Но и Пикассо учился у Эль Греко. Но и Ван Гог копировал японские гравюры. Все они, каждый по-своему, чертили свою звездную карту…

Работы Королева и не требуют оправдания. Странным образом, появившись вопреки времени, эти работы, как и положено искусству, определили свое “неподходящее” время. Они “застолбили” круг звездных ориентиров и притязаний мальчика из губернского города П., родившегося в начале второй половины двадцатого века. Такие оторванные от прозы жизни, такие упрямые — эти работы искренни, страстны, часто изящны. Просто хороши. Кому бы ни подражал, кого бы ни изучал, с кем бы ни вступал в диалог и даже в спор автор, везде чувствуется характер, почерк, незаурядная мысль сложносоставного, но одного-единственного, особняком стоящего человека. Анатолия Королева. Разве этого мало? Так ли часто это происходит — встреча с настоящим автором, безусловно отпечатавшимся в каждой, даже случайной и быстрой своей работе? Работы Анатолия Королева оказались достойны и рамочек, и стекла, и вернисажа в редакции толстого московского журнала. Они не напрасно совершали свой подвиг ожидания. Они явлены миру и объяснились с ним.

Анна Бердичевская