Александр Уланов

Зеркало (Израиль)

“Эмигрантская манера писать психологично и обстоятельно, так и эдак поворачивая сцену на малом огне, имеет, пожалуй, причиною то, что в рассеянии силы пишущего тратятся сначала на поиск примера для жизни и стиля, и пока его нет, автор боится развить скорость и тащится тифозным вагоном в гражданскую, но уж коли найден пример, то подавно ползет за ним черепахой” (А. Гольдштейн). Авторы издающегося в Израиле на русском языке журнала “Зеркало” понимают, что так уже нельзя. Рефлексия важна до такой степени, что ее выносят в название (интересно, что то же происходит в другом полушарии, в Чикаго, где под руководством Рафаэля Левчина выходит журнал “Отражения”).

А кому быть рефлективным, как не художнику из младшего поколения концептуалистов, Юрию Лейдерману? “Так мы расставляем манки, капканы — “Валюша”, “Рыжжик”, Бакминстер Фуллер — и время от времени идем посмотреть, не попался ли в них какой-нибудь “желтый автобус сквозь ночь”... Поэтому когда ты (автор) слушаешь музыку, или когда ты (читатель) слушаешь “ветер в вишнях”, безнадежно “ловить мысль” — только манки могут словить ее, но ведь они уже все равно словили ее — на то они и манки, и капканы, поэтому она и получается уловленная мысль, бывшая всегда, морщинистая слоновая нога”. Лейдерман уходит от этого не в упрощение, а в наращивание смыслов. Действительно, “Заметки”. Короткие личные ассоциации — ежик, геральдика, девочки, Австрия. И одновременно — то, что этим обозначено. Лесистая Ира Дверей — замечательное имя персонажа в духе Андрея Левкина, но речь далее пойдет скорее о взаимодействии культур. Минималистские повторы постепенно втягивают во все менее узнаваемое. “Дырокол, молоковоз-минимовоз, десятый троллейбус, едущий сквозь ночь, край Венеры, край Венеры в соплях, багровый край Венеры в соплях — это новая партия в шахматы, начинаемая Петром Первым, сидящим у проруби, склонившимся в ботфортах”. Это именно та позиция, с которой можно себе позволить иронию над “жопными присядами в стиле Вовы Сорокина”.

Но “Зеркало” отражает с разных сторон. Вот другой вариант постконцептуализма — поэма Кирилла Медведева. Ни Рима, ни Германии, человек, способный видеть только себя и собственное прошлое. Персонаж Пригова? Нет, модный современный поэт. Пригов, впрочем, прорывается. “Я говорю “мы”, “нас”,/ я говорю не только от своего имени,/ но и от имени тех,/ кто, как и я, терпеть не может туризм...” — подобное высказывание сейчас возможно только как персонажное, но зачем зады повторять? Медведев все знает, только притворяется неуверенным. Много интереснее реальная неуверенность, скольжение взгляда в стихах Майи Бижерано. Вовне, внутрь, к детали, на высоту полета чайки.

“Зеркало” демонстрирует спектр возможностей. Можно просто смотреть — внимательно и без иллюзий, как это делает один из редакторов, Александр Бараш. Трудно сменить страну, как сменить кожу, но что делать, если и сами страны меняются, линяют? Остается сохранять чуткость к любой форме интеллектуальной узости, обнаруживая в проекте лихого куратора галереи за “репрезентацией недорепрезентированного” “экспроприацию экспроприаторов”. Отклонять коллаборационистское “сотрудничество литературы с жизнью”. Замечать на недавних литературных вечерах, что “общий механизм эффектности (того, что вызывает непосредственные радость и поддержку зала) принципиально не изменился по сравнению с концертной эпохой 15-летней давности: каламбуры в широком смысле”. Кажется, Бараш попал в очень больную точку: “продвинутый” слушатель остался, а вот не исчез ли “продвинутый” читатель? А можно плести словесную вязь, как другой редактор, Александр Гольдштейн. “Слова зашевелились выпавшим из гнезд словарем, в ртутном порядке”. За плетением, впрочем, оказывается что-то, слишком похожее на многократно описанную советскую жизнь 30-х годов, в которую вставлены какие-то очень уж романтические герои. Заметив это, за героями следить перестаешь и остаешься с фразами. А можно сделать веселую оперетту из философских позиций (а их имеют все, даже клонированная Долли-Барби), причем эти позиции еще и не вполне закреплены за каждым героем, что придает диалогам далеко не опереточную многозначность. То ли Бог, то ли позитивист, то ли гегельянец. Змеев-искуситель уже без зла. Свобода? “Не могу точно сказать, ваше благородие. Знаю только, что ее сделали, а потом никому она была не нужна. Меня приглашали на презентацию” (Александра Петрова).

Эксперимент предполагает и архивные разыскания. Стихи Валентина Хромова — конспект. Футуризм (с ходами и в сторону Северянина, и в сторону Хлебникова), Олейников, политическая поэзия, немного имажинизма. Жаль, нет дат написания. Если это 50-е годы, времена группы Черткова, к которой Хромов принадлежал, тогда это интересный документ эпохи медленного прихода в себя после почти смертельного удара по голове. Оттуда же — рассказ Алексея Смирнова о Данииле Андрееве. Смирнов, вроде бы, критически относится к откровениям своего знакомого (“наив-кюнст и отчасти мистический кич”), но демонстрирует совершенно такой же стиль мышления. “Творческая личность, поселяющаяся в человеческое тело, обычно его уничтожает, а заодно обжигает всех, кто находится рядом”. После таких романтических фраз уже не удивляешься сообщению автора об общении с душами усопших. Но и здравые фразы в монологе Смирнова проскальзывают. Может быть, “Зеркало” еще раз показывает, что деление на нормальных и сумасшедших весьма условно, и слушать следует всех?

Дело во внимании к тем, кто “выпал”, кто вне систем. Среди них могут оказаться люди с более чем серьезным опытом. Например, Варлам Шаламов, о котором говорят Александр Гольдштейн и Дмитрий Гденич. Шаламов с его выводом о бессмысленности всякого страдания действительно неудобен ни для повседневного, ни для высокопарного утешения, подрывая и религию, и литературу, проповедующую очистительную роль несчастья. Гденич напоминает, что не только Солженицын осудил Шаламова за безбожие, но и для западного интеллектуала Примо Леви Шаламов не вписывается в концепции жертв ради прогресса или как образца для светлого будущего. Сталинский и гитлеровский режимы — увы, не искажение, а тоже выражение человеческой природы. “Шаламов — это заявка на будущее, от которого ничего хорошего ждать нельзя и навстречу которому нужно научиться выживать без веры, надежды и любви, не прекращая при этом быть человеком, а исполняя возвышенные требования своей человечности... Если позволить себе патетику, стихи после Освенцима — единственное спасение от Освенцима” (Д. Гденич). Знать, не прятаться в Бога или прогресс, не надеяться ни на что — и продолжать делать то, что считаешь нужным и лучшим.

Перед беседой со Станиславом Красовицким, прежде поэтом, ныне отцом Стефаном, боишься услышать фанатика, жгущего свои прежние стихи и сожалеющего, что нельзя пожечь вообще всю эту бесовскую литературу — а слышишь спокойный голос. Да, было обращение в суд из-за публикаций, но ведь действительно нельзя печатать стихи в каких попало вариантах, искаженных самиздатом. Современная поэзия захлебывается от “новой искренности” — Красовицкий полагает, что самовыражение только мешает. Его интересуют не византийские, а европейские корни русского христианства. Кирилл и Мефодий просвещали чехов и поляков, а советником Владимира был норвежский король Олаф, причисленный к лику святых. И Красовицкий тоже напоминает о незамеченных — например, о Теплякове, очень любимом Пушкиным. Некоторые слова Красовицкого странны (например, что идеи Крученых лучше всего реализованы в “Не бил барабан перед смутным полком” Козлова), но их как минимум следует выслушать. А Галина Блейх вспоминает, как рисовала портрет единственного выжившего обэриута Игоря Бахтерева.

Но должна присутствовать и другая сторона — персоны, поглощенные системой без остатка. Илья Кабаков спокойно и обстоятельно пишет о сформировавшемся артмире с галереями, музеями, четко и стабильно функционирующем рынке, где успех возможен только в рамках этой институции и совершенно независим от мнения “образованной публики”. Это действительно производство, глобальная фирма, к которой можно только приспосабливаться. Илье Кабакову с его опытом приспособления к советской жизни это удалось.

“Зеркало”, впрочем, отражает мир с разных сторон. И показывает, что одного нежелания приспосабливаться тоже мало. Художник Калмыков ходил по советскому Актюбинску в желтом сюртуке и раскрашенных акварелью штанах. Вероятно, он действительно демонстрировал возможность иной жизни в советской серости. Но в гости “его редко приглашали — слишком утомлял он своим многословием”.

А Вадим Россман прослеживает переплетения двух мифов, живых, к сожалению, и сейчас, — желтой и еврейской опасности для европейской цивилизации. Увы, к их формированию приложили руку и Гегель с Гердером, считавшие иудейство и Китай давно застывшими мирами, все открытия и заслуги которых — в далеком прошлом. И Владимир Соловьев немало писал о желтой опасности и бездуховности евреев. Причем миф совершенно не стесняется противоречий. Китайцев упрекают в торгашестве, и их же — в чуть ли не коммунистическом обобществлении жизни. До того, что в любом обществе есть и предприниматели, и коллективисты, мифу дела нет. Любопытно, впрочем, что некоторые соприкосновения между Ближним и Дальним Востоком обнаруживаются. Более “материалистический” по сравнению с христианством характер религии, склонность обеих культур к жесткой регламентации поведения, закрытость от внешних влияний, утилитарность эротики (только для крепкого потомства или продления жизни), отсутствие военной аристократии. Но “ложь часто конструируется из строительных материалов истины. Если бы это было не так, она лишилась бы всякого рычага для своего воздействия”. И разбираться, как эти сходства возникли, — дело честного наблюдателя, которому Россман предоставляет многое. Интересно, что китайско-еврейская тема всплывает и у Лейдермана, и у Дениса Иоффе. Лейтмотив номера? Следствие все тех же загадочных сходств? А воевать в Израиле научились, и очень неплохо. Тогда почему бы не быть и еврейскому ковбою? Хотя бы в Аргентине. Об Альберто Герчуноффе, авторе сборника рассказов “Еврейские гаучо”, рассказывает Маргарита Меклина.

Видимо, “Зеркало” — хороший пример возможности существования действительно интеллектуального журнала. Далеко не все там вызывает интерес в равной мере, но пристрастия редакторов вовсе не обязаны совпадать с пристрастиями читателя. И “Зеркало” динамично. Во многих современных изданиях энергии или нет вообще, или она подменена ерничеством и/или реверансами в сторону правого-левого экстремизма (так переродился, например, “Экслибрис”). С “Зеркалом” не соскучишься. “Не задавать вопросы миру — писать через мир, как Кейдж, как ежик, страдающие чертополохом крестовые походы” (Ю. Лейдерман).

Александр Уланов