Анастасия Ермакова

Илья Фаликов. Книга лирики. 1989—2002

“Вообще говоря, стихи — это то, что возникает в процессе разговора с самим собой, и когда при этом смотришь на себя, например, в зеркало, нарастает желание, мягко говоря, отвернуться. <…>

Поэзия похожа на самооговор. Поэт все равно виноват. Всегда и во всем”. Это из предисловия Ильи Фаликова к своей поэтической книге, где собраны стихи за последние тринадцать лет.

Действительно, в ней нет самолюбования, поэт порой готов “отвернуться” от собственного отражения. Однако, может быть, именно будничность своего облика, будничность каждодневных занятий, будничность всей жизни оказывается в итоге чем-то единственно устойчивым и необходимым человеку.

Портрет, по-моему симпатичный. А вот — портрет судьбы, дерзкий и выстраданный:

И — размашистый и резкий — России:

Две основные темы выстраивают эту книгу и, собственно, делают собранные здесь стихотворения разных лет — книгой, — это темы судьбы собственной и судьбы России. Судьбы во времени и судьбы вневременной, продлившейся туда, где “досмотреть белый свет не дано никому”, где можно, не кощунствуя, сказать: “Богородицу жалею, / как девчонку на сносях”.

Взгляд у поэта цепкий, подробный до фотографичности, иногда злой. Но не равнодушный и не насмешливый. Традиционная форма стиха особенно подчеркивает интонационное бунтарство. Ни на что не жаловаться, считать себя виноватым во всем — позиция мужественная; лирический герой пытается пройти по темным дорогам бытия “без ручного фонарика”, полагаясь только на свет ночных светил.

Вот он, стык времени и бесконечности, в последней строке.

Есть в стихотворениях Ильи Фаликова какое-то трагическое удальство, размах, прорывается в них разговорная интонация, а в сюжете — элементы фольклора. Образ Емели, лентяя и мудреца, сквозной в книге. “Русская судьба” обрекает на извечное русское искание справедливости, невиданного милосердия: “Нищий нищему подаст, / одноногому — безногий”. И — мучительная противоречивость во всем: одновременно пытаться прожить “без причастия” — и вместе с тем страдать из-за перерытой дороги к храму.

Впрочем, “русская судьба” не тяготит лирического героя. Она трагична и в то же время желанна. У Фаликова это заметно даже на уровне языка (“…наслажденье / выстрадано лексикой моей”). Сниженная, жаргонная лексика вперемешку с высокой намеренно приглушает пророческий тон некоторых стихов: “Поведешь вокруг кровавым оком — /за собой народы поведешь. / Быть легко на родине пророком. / Что ни каркни, в точку попадешь”. Снижает пафос “высоких” понятий, хотя, возможно, и несколько грубо: “Я всех бы девок перещупал, / Переловил и перетрахал, / когда б на весь небесный купол / Из медной пушки не бабахал / О той, кому во сне аукал, / Смотрел в глаза и тихо ахал”.

Илья Фаликов не боится работать с традиционным стихом, изыскивать в привычной форме новые возможности. Это контраст довольно стройного ритма и, как уже было сказано выше, бунтарской интонации; смешение лексических пластов с целью нащупать неожиданные смыслы, — прием, конечно, далеко не новый, но для Фаликова очень органичный; естественная новизна рифм, повторяю, — естественная, сочетание ритмической стремительности стиха с неторопливостью мысли и “глубоководностью” метафор; тщательная обработка формы, в результате чего создается ощущение изящной небрежности, свободы поэтического пространства.

В более ранних стихотворениях, пожалуй, больше прозрачности; они более строги и отчетливы.

В поздних, особенно в последних, дыхание становится глубже, пропадает задорная частушечная мелодика ранних; стихи уплотняются, утяжеляются; в случае неудачи — это приводит к переусложненности, почти полной закрытости и громоздкости, в случае удачи — к наслаждению от медленного чтения, когда доносится “подземный гул опущенных звеньев” и возникает “нечаянная метафизика” (из предисловия). Такие стихи никогда не будут до конца прочитаны.

Илья Фаликов — громок без крика, трагичен без патетики, искренен без надрыва, суров без аскетизма.

И, наверное, у него, как у всякого поэта, два пути: путь к простоте и путь к сложности. К высветлению смысла и к его затемнению. Я не оцениваю эти пути, как хороший и плохой, такой подход изначально был бы неправилен, но в сумбурности, хаотичности, как ни странно, не больше поэтических прозрений, чем в простых и ясных стихах. Художественное пространство, независимо от метода, это все-таки гармоничное пространство. И чтобы сделать его таковым, Илья Фаликов пытается создать свою поэтическую вселенную, где “звук” был бы “равен смыслу”. Что ж, задача нелегкая.