Валерия Пустовая

Мария Степанова. Счастье

“Три книги стихов, собранные под этой обложкой, написаны в разные годы, чтобы не сказать — и разными авторами”, — пишет Мария Степанова в предисловии к своим стихам. Три Марии Степановы, представленные в сборнике, — это три этапа творчества поэтессы: начальный, заглатывающий без разбора все вливания окружающей среды (“Песни северных южан”, 1999), переходно-выжидательный (“Счастье”, 2002) и новый, с выходом на собственный голос и внимательную реалистичность — “Другие”. Книга позволяет говорить о том, что особенность дарования поэтессы — в развитии сказовости и сказочности, балладности и реалистичности, в придумывании стихотворных сюжетов.

Интересна симметрия первого и третьего сборников: сюжетность, рифмованность, длина и своеобразная бытописательность произведений делает “Других” продолжением “Песен...”, но — на совсем новом уровне. Сходство первой и третьей частей книги позволяет говорить именно о них как о “положительных”, ведущих к развитию, более свойственных автору этапах творчества. На их фоне центральная часть, давшая название книге, кажется отступлением от линии поэтической эволюции, неким “отрицательным” опытом, паузой, взятой для самоанализа и поиска нового пути. Если в “Песнях” Степанова играла в быт, в жизненное погружение, то в “кризисных” стихах она отменяет реалистичность — для возможно полного погружения в себя. Интересно, однако, то, что при максимальной отмене реальности остается и от этих стихов ощущение непреодолимости быта, суженности художественного пространства до размеров бытовки. Недаром, видно, еще в “Песнях…” она подхихикнула над словом потусторонний, переделав его в тусторонний (“Муж”). У Марии Степановой нет ничего с “той стороны” мира, ничего шире, выше или глубже расплющенной точки поверхности. Даже когда в ее стихах появляются инфернальные образы — подводное царство в “Рыбе” и царство мертвых в “Гостье” (“Другие”) — это не собственное перемещение в иное пространство, а стаскивание этого “иного” в обыденность, на кухонный стол.

“Песни северных южан” — жизнерадостные “блатные” балладки на уголовно-канцелярском наречии. Из дня сегодняшнего сборник выглядит репьем на хвосте нашкодившего постмодернизма: ирония, кризисность мироощущения, разрушение мифов и языка — это еще не собственная поэтическая изобретательность Степановой, а послушное следование массовому литературному сознанию. Игра с языком — вот что бросается в глаза, когда начинаешь читать “Песни...”. Довольно быстро понимаешь, что в языковых упражнениях Степановой нет открытия, метаморфозы вызваны исключительно математическими соображениями: в строке нужно меньше/больше слогов, чем есть в подходящих по смыслу словах. Выражения вроде “утомленная мира просторой”, “в тьме набежалой”, “непрослышно”, “спустой человек” постепенно перестают выглядеть находками и превращаются в новую, искусственно созданную речевую банальность, от которой, вообще-то, игра с языком должна уводить. Циничная интонация снижения — такое же общее место, такая же привнесенность. Вот довольно бодренький отрывок: “В каждом дереве птицы сносились /... И черемухой в воздух мело. / Тут бы всякого разобрало” (“Невеста”).

Единственное, что у “первой Марии Степановой” плодотворно, — игра с мифами и сказками, перенесение их в условия обыденной реальности. Так, “Невеста” — переложение сказки об ундине. Героиню Муську (“ундину”), собравшуюся выйти замуж, пугает месть водяного — но остроумно и неожиданно завершается эта “песня”: достается не Муське, а любопытной до ее судьбы соседке, у которой “водичка из кошкиной миски / Ухмыльнулася, вспучась до дна, / И сказала: а шла бы ты на”. Стихотворение “Летчик” — это уже выдумывание и осмеяние собственной сказки о “Небесной Дочке”.

Сборник “второй Марии Степановой” с обманчивым названием “Счастье” — это суд над собой-поэтом. Стихотворная манера резко меняется: поэт освобождает себя от всяких обязательств вроде рифм и названий, словесной игры и сюжетности. Стихи без созвучий, без предмета, ритмически однообразные — голые стихи о стихах, авторефлексия версификатора. Ничего избыточного. Изредка поэтический самоанализ выливается в целое стихотворение, такое как “Стой, кто идет, — постою и забываю” — о созвучии походки прохожего с подсказанным ею ритмом стиха. Но чаще вопросы автора к себе рассыпаны по строфам различных стихотворений. Поэтическое сознание делает реальность чем-то подчиненным, вторичным, необязательным: “Непрерывные намеки на нечто / Ничем решительно не кончаются” (“Погодишь, как изменится погода”). Колючие паузы поддерживают ощущение опустошенности нового поэтического мира.

Для начала что предпринять?

Ограничить себя собой:

Выжми рифмы, отмени метафоры,

Брось любовника, не пой в уборной.

Неизвестно, исполнились ли пожелания последней строки, но то, что в “Счастье” многое выжато и отменено, — это ясно. Здесь продолжается игра в снижение мифов. Остроумно-бурлескны стихотворения “Утреннее солнце восходит утром” (о девушке-лебеди) и “Кто тот юноша был, Пирра” (о выгоде любовной связи с богами). Странное, потому что слабое, стихотворение “Многодневны наземные переходы” — простое изложение ветхозаветного мифа о переходе Моисеевых стад через расступившиеся воды без привнесения чего-то своего — для меня знак того, что линия чужих сюжетов исчерпана, и Степановой пора слагать собственные сказания. В конце сборника неожиданно, обновленно звучат стихотворения “Летною погода назначена” и “Что с того, что скорый почерк полинял”. В них жизнь и переживания других людей, выраженные с новой яркостью, приходят в необщительную поэзию Степановой как предсказание перехода к новому этапу творчества.

Линия собственных “сказок” и линия жизни соединятся в сборнике “третьей Степановой”, названном ни к чему не обязывающим словом “Другие”. Это стихотворения 2003 года. Они как будто возвращают нас к “Песням…” конца 90-х: снова рифма, балладность, сюжетность, однозначно-однословные названия. Вроде бы, снова переход от лирики к эпике. Однако сходство на деле только подчеркивает принципиальное отличие новых баллад от старых “песен”. Так, сохраняется вектор снижения сказочно-поэтического — но это уже не “бытовуха”, а умная бытовая реалистичность, не издевка, а прочувствованное перенесение романтической выдумки в жесткие условия реальности. Интересна сюжетная симметричность “Рыбы” из “Других” по отношению к “Невесте” из “Песен…”. “Невеста” с героиней ундиной — это просто игра, порой забавная, но, в общем, бессодержательная. “Рыба” — оцените реалистическое воплощение образа — о русалке, вытащенной из своего сказочного мира в наш, несказочный:

В тазу жестяном, в тазу жестяном

                                                        сидела,

Налили туда воды и соль размешали.

......................................................

Глаза завидущие, толстые губы,

                                                        волосы,

Как мокрое сено, белесые,

                                                        пахнет — водкой.

......................................................

Замерял диаметр соска; воду меняем

Утром и вечером; спит,

                                                        обнимая хвост.

......................................................

Вчера и сегодня выпускали поплавать.

Я караулил с багром,

                                                        Петров с карабином,

Улизнуть не пыталась

                                                        и только брызгалась.

......................................................

Возможно использовать

                                                        в целях рыбодобычи.

В “Других” стихотворениях Степановой — новая психологическая достоверность, точность в описании переживаний героев, при сохранении обыденного, не исключительного, сюстороннего уровня их переживаний.

Завершает книгу лучшее, по-моему, стихотворение “Гостья”. Балладное повествование ведется с интонацией сдержанной мужской прочувствованности: однажды ночью в дверь вдовца позвонила три года назад похороненная жена. Помимо удивления, страха и робкой радости, помимо воспоминаний о жизни семьи без жены и матери — словом, помимо всего повествовательного развития баллады, проведенного с точным осторожным правдоподобием, — в стихотворении появляется сверхсмысл, превышающий совокупное значение отдельных слов и образов, некий над-образ. Ключ к его пониманию — дважды наступившее в стихотворении “утро”. Это слово появляется, когда муж, слегка испуганный и перебирающий в памяти способы заклятья духов, решается все-таки открыть “гостье” дверь: “и открываю, и за дверью утро”; и, второй раз, в долгожданном финальном рассказе жены: “Еще сильней бежала шла устала / Лежала на земле обратно шла / На нет сошла бы и совсем ушла / Да утро наступило и настало”. В чем тут новость — не сразу понимаешь: призракам умерших положено появляться ночью, и ночная гостья, совместимая с утром, — уже не призрачный дух, а реально воскресшая. Над-образ стихотворения — конец света как наступившее утро, как радость, смысл которой в том, что все живы и каждый встречен:

......................................................

Но чудно знать:

                                                        как выглянешь в окно —

Весь двор в огнях,

                                                        как будто все вернулись.

Все мамы-папы, жены-дочеря,

Пугая новым, радуя знакомым,

Воскресли и вернулись вечерять,

И засветло являются знакомым.

Из крематорной пыли номерной,

Со всех погостов памяти земной,

Из мглы пустынь,

                                                        из сердцевины вьюги, —

Одолевают внешнюю тюрьму,

Переплывают внутреннюю тьму

И заново нуждаются друг в друге.