Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

1969 год (март—июнь)

15.III. Воскресенье.

Вчерашнее утро опять ушло в Послание филистимлянам. Вычерки, вставки, подклейки — уже сласть доработки, наращивания дополнительных оттенков и т.п. И не зря. Выявилась и оформилась в целый абзац роль Секретариата, обладавшего письмом ветеранов и не сообщившего мне о нем ни до, ни во время обсуждения вопроса о № 12. Они не могли его мне показать, потому что не могли не видеть его нелепости («нам стало известно») и не могли открыто присоединиться к нему, но не могли и поступать, говорить, не имея в виду его, письма перстоуказующей силы. Словом, гадость.

Послание теперь должно прозвучать как последнее: «пусть сделает выводы Секретариат».

Показал Дементьеву — он одобрил и помог избавиться от нескольких жалких слов, оборотов и целого абзаца (почему, мол, не послали прямо в редакцию).

Можно, конечно, еще и еще доводить, но уж хватит. Завтра — на машинку и в дело.

М.б. все же (посоветоваться с Дементом):

1) Письма равнозначны, и нет оснований ко второму относиться иначе, чем к первому.

2) Это — тот случай, когда форма выступает на первый план и определяет собой содержание. (?)

3) Не могло же оно (письмо первое) идти до Союза из ЦК комсомола более м[еся]ца.

Утром нарвался на «Свободу» — 6.30. «Эскалация сов[етско]-кит[айской] напряженности». Странно в это время доказывать свои права (журнала). А в то же время…

С разных листочков:

По картинкам в хрестоматии

Эту школу я узнал.

заботы матери:

Сумка, книжки и пенал. —

Об этом стишке давних смоленских лет напомнил, прочитав по памяти, земляк (лобковский), зашедший в ред[акцию] за автографами.

В случае главной утопии

В Азии этой, в Европе ли

Нам-то она не гроза:

Пожили, водочки попили,

Будет уже — за глаза.

Жаль вроде песни той — деточек,

Мальчиков наших да девочек.

Всей неоглядной красы —

Ранних весенних веточек

В капельках первой росы.¹

Хоть на боку, хоть на спине

Ты спишь, как камушек на дне.

И слышишь сердца перебои —

Так только — разве с перепоя²…

Пей, обижайся и кури, —

Но хоть поменьше говори.

Не уверяй, мы так поверим,

Что ты еще отнюдь не мерин.

И на почетном рубеже

Попробуй вспомнить о душе.

Добили старость и чужбина

Его живучий русский дар…

Не ради родины самой.

(О Бунине).

Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам

В бессмертном вашем чине,

Каким ученым головам

Мы вас препоручили.

Вам вкупе слава и почет

И всем по одиночке.

А что писали — на учет

И под контроль до строчки.

Ни шагу нам ступить без вас,

А все же, страха ради,

За вами нужен глаз да глаз

По обстановке глядя.

Что есть добро, что недобро —

Кому же не известно.

Но что уместно на бюро,

Зачем же — повсеместно.

И ради красоты словца

И в силу увлеченья

Верны порой не до конца

Вы своему ученью.

Вас в русло Сталин направлял

И все вам толку мало.

Теперь хлопочет Мао…³

Вчера по прочтении в «Лит[ературной] России» сопр[оводительной] к Платонову статейки.

Дымшиц — опытный политик

«Огонек» на каждый день,

А про черный день «Литкритик».

Он работает по НОТ

Выполняя гибкий график:

И Платонову потрафит

И Сафронову лизнет. —

слабо*, и уж так омерзительно, что не стоит даже эпиграммы.

Не Лифшиц с Сацем, а он, Дымшиц, хлопочет о Платонове, которого такие Дымшицы и в гроб вогнали⁴. —

18.III.

Вчера согласовал с Дементом последние добавления (насчет сокрытия Секретариатом от меня первого письма ветеранов и насчет «формы» и «содержания», поменявшихся местами), но вечером приехали Кондратович и Лакшин — совсем хотели исключить эти места — согласились на смягчении первого и снятии второго¹. Сегодня жду на подпись беловик — и — с богом. — Трудно предположить, однако, чтобы в нынешней общей обстановке письмо возымело какой-либо результат. Скорее всего — будет лежать про запас. Но пусть хоть лежит, пусть оно будет «в бумагах». —

Перебелил начерно Вступление к «главам», окончательно отделив его от «кулацкой» главы. Вчера прочел Дементу из этой тетради («хорошо, хорошо»), но сегодня еще нашлось кое-что, — пожалуй, совсем хорошо, но маловато сцепления с нынешним часом. —

Люди, которые нынче ведут страну, вступили в строй руководящих людей в пору «вынужденных перемещений» (адм[ирал] Кузнецов — рец[ензия] Симонова)², и для них без них уже все было решено и представлено как истина в последней инстанции, за которой сила — величайшая и неизменная — думать было не нужно (да и небезопасно). И так они и держатся этими навыками, апеллируя к прошлому — там было все ясно и хорошо. Но, как говорится, «сколько можно»... —

Интересно, что 30 лет назад уже пробивалась тема «отца», и уже иначе, чем ранее в стихах о брате и матери, а ближе к нынешнему мотиву отцовского «тщеславия». Это из тетради 38-го г. — явно «для себя» только.

Батя, батя, где ты, где ты?

Нынче носишься по свету?

Под какой ночуешь кровлей,

Жив, здоров ли?

От годов, трудов и злости,

Может, только стал горбатей

Или вовсе паришь кости

На неведомом погосте,

Батя, батя?..

Иль мечтаешь, в самом деле,

Чтоб вернули двор тебе,

Да не тот, что был на деле,

А что грезился тебе:*

Сад по склону, дом глаголем,

Хоботастый сытый скот,

Клевера густые в поле,

В светлых сотах теплый мед…³

Читаю Никитенко с первого тома, — читал давно — с середины и еще не мог восчувствовать так, как теперь. Боже мой, ведь наши нынешние Уваровы, Бенкендорфы и т.п. ничего не знают, не читали о своих предтечах, но как до мелочей воспроизводят приемы, методы⁴.

Надпись маршала Н.И. Крылова на книге, вышедшей в Воениздате: «Александру Трифоновичу в знак особого уважения и искренней признательности моему любимому поэту, от автора. Н. Крылов. 17.3.69.»⁵

Как жаль, что присоветовали ему такое заглавие. Эта строка относит содержание книги (оборона Одессы в 1941 г.) ко времени гражданской войны на Д[альнем] Востоке — «Волочаевским дням». — М[ожет] б[ыть], напишу ему об этом, посылая свою книгу.

Можно, м[ежду] пр[очим], предположить, что надпись и сам по себе факт в эти дни долбежки «Нового мира» неслучаен. А м[ожет] б[ыть], просто ему эта долбежка «до лампочки». —

19.III.69.

Вчера подписал послание и отправил в Союз, «Правду» и «Литгазету»¹. Курьер привез все с заготовленными конвертами, — только подписать и запечатать клеевой лентой, что я и сделал, даже не прочитав окончательного беловика. М[ожет] б[ыть], напрасно дополнил машинописный адрес от руки «т. К.В. Воронкову». Лучше бы, м[ожет] б[ыть], не показывать ему, что я мог бы, но не стал писать сопроводиловку на его имя. Но это уже расчеты и предположения вроде никитенковских, что, впрочем, не так уж безосновательно. —

Где-то еще есть успокоительный червь: ничего не будет, будешь так же, на том же кислородном голодании, отдавать время и силы журналу и т.д.

Но — нет уж. Уже не хочу. Если бы при всем этом хоть реальность «личной ответственности», а так нет. Нельзя и не нужно по душе, хотя душа — рабыня привычки и хотела бы избежать внешних перемен бытия, необходимости что-то объяснять любопытствующим и сочувствующим. И еще: всякие открепления и прикрепления по парт[ийной] линии.

Живем, мысленно читая историю наших дней во всей их нынешней неразберихе и будущей ясности, где все встанет на место и всем воздастся по заслугам. И стараешься — так ли, сяк — потрафить тому будущему суду и не оставить у него сомнений насчет твоей принципиальности и т.п. И даже хочешь, чтобы тебя потом пожалели и оценили. На этом, м[ежду] пр[очим], весь дневник Никитенки, человека честного, но весьма посредственного, не сумевшего «выжать из себя раба» и сделать из своей рабской, шевченковской юности знамя своей непримиримости на всю жизнь. Куда там — чиновник из чиновников, только совестливый, пытающийся оправдаться перед совестью и перед чем-то, что смутно предвидит в исторической перспективе, малой «необходимостью»: без меня еще хуже было бы. — Так примерно я и сказал уже ребятам, что мы с нашим «Н[овым] М[иром]» уже цепляемся за то соображение, что без нас еще хуже будет.

Впрочем, это я уж слишком. Ибо даже одного того, чего мы не делаем в ж[урна]ле, довольно, чтобы выделяться и аккумулировать на себе внимание друзей и врагов. Но кое-что (ах, это «кое-что»!) и делаем.

21.III.

Четыре дня до 25-го. Среди ночи и по утрам — мука с затекающей в гипсовом кувшине ногой. Дважды уже добирался до телефона (до Верейского).

Вчера говорил с Лакшиным насчет жанрового обозначения моих финских записей. С чьих-то слов он слышал, что в «Л[итературной] г[азете]» сами говорят о «вынужденности» их выступления по Воронову, т.е. «Н[овому] миру» Я и заметку о Драбкиной понял не иначе как обычный прием уравновешения, компенсации («нет, мы не только критикуем»)¹.

Звонил Оле, подошел Вольдемар — она уже была в постели, — наверняка не очень здорова, — сообщил, что звонил Воронков и сказал, что завтра, т.е. сегодня, он приедет ко мне. Понятно — письмо, но как и что, не вдруг угадаешь.

Разъяснить ему, что прием фальсификации «писем» против «Н[ового] М[ира]» — не новинка, — то же самое: письмо яшинских земляков, письмо, организованное Кривицким, «Сельской жизнью» (?), еще что-то².

Быть спокойным, немногословным и твердым: или — или, но не просить самому об отставке, если не будет предложено от имени ЦК.

Если зайдет речь о редколлегии, то ставить Лакшина замом и вводить Демента в члены. Нет — ставьте другую редколлегию, начиная с редактора, но опять же — сам я не уйду.

М[ежду] пр[очим], сказать ему, что он делает большую ошибку, если не ведет дневника. (Пример Никитенко)³.

М[ожет] б[ыть], если к тому будет видно, предложу прочитать на Секретариате доп[олнительные] главы. Именно таковыми обрисовались они вчера, когда начал выводить на твердую дорогу главу «Сын за отца». Право же, выпускать сейчас «Дали» (в «Сов[етском] писателе») без этих дополнений — просто печаль. —

Но ближайшим образом — вопрос о пятом томе, — это уж во всяком случае надо решать⁴.

Прочел у Никитенко (он помимо главного — суета сует своей служебной деятельности, то и дело отвлекается «резиньяциями»):

«Располагаться в жизни и на земле слишком широко и оседло, с различными заботами об упрочении своего положения и доли, право, нелепо и смешно» —

и подумал, что я, так неотрывно с малых лет думающий о старости, о смерти, еще не думал об этой хотя бы своей даче, своих «преобразованиях природы», книжных полках, ящичках и папках в открытую связь так, как и записывать не хочется. —

22.III.

Воронков приехал не вчера (почему-то он решил, что я на партсобрании делаю доклад — и почему-то не позвонил в редакцию), приехал сегодня около 11 ч. Облобызались (по его инициативе).

О письме моем собственно речи не было, кроме того, что он показал отметку, когда пришло в Союз первое письмо ветеранов (24 января) и когда мне переслана копия (6 февраля). Словом, оно было там, в Союзе, уже дней за 10 до заседания, по Воронову.

Приехал он по вопросу о редколлегии, которую наравне с др[угими] журналами нужно пополнить, укрепить и т.д. в соответствии с решением о повышении ответственности. И очевидным образом — вопрос этот — to be or not to be* мне и всей нынешней редколлегии, ибо Отдел не желает слышать ничего о Лакшине в качестве зама, а м[ожет] б[ыть], и члена даже; не желает и Демента, который будто бы был предложен им, Воронковым, и Марковым. И названы были следующие кандидатуры, подбор которых или свидетельствует о младенческом ничегонезнании Отдела, или же о его решимости поставить меня перед необходимость уходить:

*Быть или не быть (англ.).

Чивилихин (см. «Н[овый] М[ир]» № 7, 1965 г. — рец. Берзер)

Рекемчук

Л. Фоменко

Якименко

Дм. Еремин¹

Я уж не стал расспрашивать — всех их мне предлагают или на выбор, но сказал, что все это курам смех. Не иначе, что это предложение Отдела, Секретариат не отважился бы предложить столь одиозные фигуры.

Я заявил, повторив это по кр[айней] мере трехкратно, что если я остаюсь гл[авным] редактором, т.е. пользуюсь доверием ЦК, то не представляю себе, чтобы «кабинет» мне составляли помимо моей воли, т.к. это именно означает недоверие. И если представленный мною состав (в понедельник, т.к. 25.III. Секретариат должен представить все Отделу) не принимается, я, к искреннему моему сожалению, должен буду отстраниться, предоставив кому угодно формирование редколлегии, начиная с гл. редактора. —

Я никого не отвожу из нынешнего состава, помимо «иногородних» — Айтматова, Гамзатова, Кулешова, каковых — с этим согласен и Воронков — следует запросить, хотят ли они остаться за «Н[овым] М[иром]» или другим органом, где состоят одновременно (в двух не могут по постановлению о повышении)².

И предложу утвердить новых:

1) Симонов К.М. (сегодня или завтра спрошу его)

2) Ермакова (?) из «Знаний» (реком[ендовал] Лакшин)

или Карпинского Л., о кот[ором] сегодня много хорошего рассказал Демент <Дементьев> со слов своей Ирины.

3) Дементьева А.Г.³

На титульном обозначении Лакшина не настаиваю, но в нынешнем его качестве и.о. считаю безусловно необходимым оставить⁴.

Сказал насчет приглашения Свободы⁵ («Нельзя не ехать, А[лександр] Т[рифонович] — контакты…»)

И насчет т. 5-го собр[ания] cоч[чинений] («Я не знал»). Условились, что напишу ему письмо.

Закончил Никитенку — очень грустный конец книги и итог жизни: «Самое важное в человеческой жизни — это уменье что-нибудь сделать. Это не ум, не доблесть, не гений, но это выше и ума, и доблести, и гения. Это то, чем люди бывают полезны и себе и другим…

Я ничего не умел и не умею сделать. Меня очень рано, еще в детстве, начала соблазнять мечта какой-то высокой будущности, славных и великих подвигов, и я таким образом начал тогда уже испаряться в обширных замыслах, в бесконечном пространстве и ничему не выучился, т.е. ничего дельного не выучился делать…»

Не шутка заключить такой записью почти полувековую летопись своей жизни, полной труда, честных стремлений, любви к делу и к людям.

Это, правильно заметил Дем[ентьев], горький итог неизжитого в себе «раба», крепостного парня, ставшего академиком, профессором и т.п. и обожествляющего эти звания, не смеющего посягнуть на идолов власти, рабски признательного им… Шевченковская биография, но характер иной.

Независимо от всего этого полезно было перечитать, обнаруживая не только разительные и грустные «похожести» глупостей и мерзостей столетней давности на нынешние до мелочей. Грусть в том, что мы, нынешние «либералы», — мы тоже Никитенки по отношению к властям, никакие не Чернышевские или Добролюбовы, хотя и по др[угим] причинам.

23.III. Пахра.

В Секретариат Союза писателей СССР

Дорогие товарищи!

В связи с задачей пересмотра, обновления и укрепления редколлегий журналов, вытекающей из Постановления ЦК о повышении ответственности руководителей печатных органов Союза, имею высказать следующее.

Запросить членов редколлегии журнала тт. Айтматова, Гамзатова и Кулешова, являющихся одновременно членами редколлегий других печатных органов Союза писателей, о том, в составе какой одной редколлегии предпочитают они оставаться. Сделать это должен, мне кажется, Секретариат Союза писателей.

Подбор членов редколлегии и распределение их обязанностей или должностей находится всецело в компетенции главного редактора, назначаемого Секретариатом Союза писателей и утверждаемого ЦК КПСС.

На таких именно общепринятых условиях мною давалось согласие на вступление в эту должность в 1950 <году> в первый раз (был освобожден в 1954 г.) и в 1959-м — во второй раз. Разумеется, могут быть те или иные рекомендации Секретариата Союза по составу редколлегии, но окончательное слово, естественно, остается за главным редактором.

Если бы Секретариат настаивал на введении или исключении из состава редколлегии той или иной кандидатуры вопреки соображениям главного редактора, это означало бы только одно, что последний уже не располагает доверием Секретариата и директивных органов и тем самым должен был бы уступить свое место другому товарищу, который в полной мере пользовался бы таким доверием. В данном случае я решительно против рекомендуемых Секретариатом в состав редколлегии «Нового мира» кандидатур Чивилихина, Рекемчука, Лидии Фоменко, Якименко и Д. Еремина, совершенно одиозных, с моей точки зрения.

Как главный редактор журнала я считал бы разумными и целесообразными следующие изменения в составе редколлегии журнала:

а) назначить вторым заместителем редактора т. В.Я. Лакшина, который уже в течение двух лет является исполняющим обязанности заместителя и получает соответствующую ставку. — В свете подчеркиваемой Постановлением ЦК задачи повышения личной ответственности редакторов представляется странным, чтобы член редколлегии, фактически исполняющий должность заместителя гл[авного] редактора, не подписывал журнала именно в этом своем качестве. Кроме того, отсюда проистекают и производственные неудобства, как, например, то, что т. Лакшин не может подписывать к печати листы верстки в отсутствие меня или первого заместителя моего — т. Кондратовича и т.п.;

б) пополнить состав редколлегии новыми членами — заведующего отделом публицистики вместо тов. Марьямова, который по болезни не может занимать эту должность, но будет полезен, оставаясь членом редколлегии;

в) (со стр. 1-й);

г) ввести в состав редколлегии тт. А.Г. Дементьева и К.М. Симонова.

Таковы мои соображения и предложения по составу редколлегии и распределению должностных обязанностей членов ее.

В случае неприемлемости для Секретариата этих моих предложений я должен буду, к моему крайнему сожалению, заключить, что не располагаю уже как редактор полным доверием Секретариата Союза и Отдела ЦК КПСС, и должен сделать отсюда единственно возможный для меня вывод, хотя речь идет о журнале, которому посвящена столь значительная часть всей в целом моей литературной и общественной жизни. —

24.III.

Завтра освобождение ноги.

Говорил и думал, что письмо по поводу «писем ветеранов» — мое последнее послание в «Отдел писем без ответа». Но — нет.

А нынешнее письмо по поводу «укрепления» редколлегии — это уж наверняка последнее, если только не совершится невероятное, т.е. этот акт прямого неповиновения будет оставлен без внимания или даже принят в силу очевидной необходимости (у Отдела — одна необходимость — не сплоховать перед начальством). Перебеляю письмо к приезду ребят. —

27.III.*

Между предыдущей и нынешней записью — глупейший случай с повреждением ноги, больница и послебольничное пробывание в гипсе, снятие (25.III.) гипса и уже две ночи хорошего сна, какого не было эти шесть недель (с ногой).

Начиная с больницы этот промежуток занесен в синюю тетрадочку.

<Вклейка>

Дорогой мой Александр Трифонович,**

я солдат прошел всю Отечественную войну читаю ваше произведение люблю вас, как душу свою но никак не найду вашего полного сочинения. Я спорю с людьми и доказываю, что нет правдивей на свете вашего слова. Ответьте мне, где мне найти ваше полное сочинение и когда я прочитаю по порядку все и после этого я готов всегда подписаться хоть на убыль, хоть куда, я всегда готов. Я солдат с 1923 г. рождения прошел всю войну и готов жить лет до девяноста.

Александр Трифонович прошу ответьте мне на мое не удачное письмо прошу как воин и рассуждать с вами достоин: вы солдат и я солдат, а солдат солдату брат. И вот я как солдат прошу вас, не забудьте меня и подскажите где достать ваше полное произведение.

С приветом солдат Беликов Николай Федорович.

* С этого числа записи продолжены в основной тетради.

** Авторская орфография и пунктуация сохранены.

12.IV.69.

Глава «Сын за отца»... идет, усилена весьма, близко, вроде, к завершению, но уже кажется, что после новых строф усиления внутри слабее звучат завершающие строфы («И не ответчик он за сына»)¹.

Вчера — посещение редакции бр[атьями] Медведевыми, моя ошибка, — впервые видя их вместе, и, кажется, Жореса вообще впервые, поздоровался с последним, приняв его за Роя. Чудесная пара близнецов.

Рою сказал о его письме в ред[акцию] «Коммуниста» все добрые слова, какие оно вызывает, м[ожет] б[ыть], не все, — забыл сказать, что в стилистике письма сталинская рефренизация очень уместна².

Говорил по тел[ефону] с Солженицыным, который, оказывается, в Москве. (С[офья] Х[анановна] случайно видела его на улице накануне). Выразил готовность приехать «сейчас», но так и не приехал до 5, а тут уж и я собрался. Ждала Маша со внучкой (Валя где-то в Гурьеве читает цикл лекций)³.

Письма о стихах в № 1⁴.

Письмо Маруси и звонок Нади — Нюра опять в б[ольни]це. Написал Марусе⁵.

13.IV.69. П[ахра]. Пасха.

Кажется, закончил. Итак: три новые главы (глава и две главки).

Конечно, самое естественное — иметь возможность присовокупить их к изданию «Далей» в «Сов[етском] п[исателе]». Но в обстановке нынешней враждебности ко мне, если не предписанной, так подсказанной сверху, об этом вряд ли можно мечтать. Но будь — что будет, отдаю две нынешние главы в «Н[овый] М[ир]». Пусть хоть будут набраны, прочитаны редколлегией, подшиты к делу. Можно — и так это естественно — апеллировать к Секретариату, м[ожет] б[ыть], так и поступлю, хотя все это только времени протяг. —

Кто я? Что я? — Редактор «Н[ового] М[ира]»? Почти в такой степени, как Рыбаков «Театра» — не могут найти замену — продолжает подписывать.

Лежат мои три последние послания в столе у Воронкова (или у Мелентьева-Беляева). Ни звука¹.

Первая весна с ближайшим ощущением старости, ее очевидности. —

Нет ничего, что раз и навсегда

На свете было б выражено словом²…

16.IV. П[ахра].

Вчера, вычитав (мелкой правки в «Сын за отца» порядочно) с машинки, еще раз испытал потребность прочесть, пошел к Дементу, встретил почти у его калитки Г. Фиша, пригласил его с собой — послушать заодно¹.

Читал с возрастающим чувством ладности и цельности того, что так долго и так трудно высвобождалось от неотчетливости, натяжек и «стяжек» и определилось в теме. После «Сын за отца» Фиш потянулся целоваться и был, видимо, искренно тронут. Демент сидел с ненавистной мне миной себе на уме, и хотя хвалил сквозь зубы, но заговорил, уходя от серьезной оценки, о том, не отдельная ли это вещь от «Далей» и нельзя ли тут еще что-то добавить, вставить между «Сеновалом» и «Сыном» («показать»…). Бедняга был подавлен неоспоримой аргументацией «воспитателей», какая может быть привлечена ими для осуждения и запрещения вещи. Он все еще никак не свободен от присущей ему готовности как-то приноровиться к ним, поладить с ними на чем-то «полу-полу», даже обойти, обхитрить их, но не встать во весь рост против них. Кажется, он начал вставать так только после того, как они на нем самом проверили свое оружие.

А в сущности, вся его школа, начиная (или продолжая) с секретарства в Л[енингра]де после историч[еского] постановления, укоренила в нем этот рабий дух. Впрочем, м[ожет] б[ыть], я был просто огорчен его недостаточной впечатлительностью от прочитанного. Нет, но не затем же я читал, чтобы услышать, как это «непроходимо», мог же он отвлечься от этого и без него ясного вопроса и чуточку больше сказать по существу, — даже пусть бы в сторону несовершенства.

Вечером, закрывая парадное, увидел на лавочке письмо в конверте с иностранным штемпелем — это было письмо, подброшенное Фишем (конверт отеля «Тритон» в Копенгагене). Он благодарит, пишет, что потрясен до слез и что это не от болезненного еще его состояния, тем самым дав понять, что отчасти именно и от этого. Но все же приятно. Вчера провожавший меня Дем[ентьев] не мог взять в толк, заполняя время, которое как раз годилось, чтобы сказать что-нибудь о моем сочинении, пустоутробием о делах Правления, даже о работе Нади, тогда как я хотел слышать что-нибудь о своей, и мне было до горечи странно, что он так вдруг от нее отключился. Но — бог с ним.

Покажу новомирцам, не ставя перед ними вопроса, — не предложат ли сами набрать, разослать членам редколлегии, словом, запустить — пусть без всякой надежды, но с уверенностью, что это не попытка протащить, а убеждение, что это — поэзия и что нельзя не пытаться ее двигать в свет.

В отличной статье Гефтера — место (по Марксу) об обществе воспитателей и воспитуемых — просто как откровение. Вижу во всей жуткой наглядности это общество и представителей одной и другой его части². —

Подобрал, уложил в папочки три моих последних письма в Секретариат и три эти главки, завершающие нечто в моем «самоизменении» (слово из той же статьи Гефтера).

Будь что будет. Все к концу, как угодно творцу.

Отстающие от весны строчки, набегавшие сами собой, но так и не сцепившиеся

Снег сошел* с дорог,

Снег уходит из-под ног,

Только по низу таится

По лесам.

Продырявлен там и сям,

Прелью старых трав протравлен (дешевка),

По обратным солнцу скатам,

По карьерам, котлованам,

По пескам, по глинам рваным,

Там, куда не —

Ни лопата, ни бульдозер, ни метла, ни скребок,

Ни след резины —

В потемневшие низины.

Следа зимнего посовы

Заняты водой.

Вчера и третьего дня — дожди, съедающие снег даже и под защитой наших елушек. Сегодня проспал всю ночь, т.е. с 11 до 5, без просыпов — под дождь (фортка и дверь на балкон приоткрыты).

18.IV.69. П[ахра].

Вчера читал у Лакшина (Сац, Хитров) вновь перебеленные С[офьей] Х[анановной] главки. Говорят: запускать.

Сегодня утопил строфу:

А может, было все иначе:

Лихой судьбе наперекор

Он не поверил в тот незрячий

Поры горячей приговор.

След[ующая] начинается строфа:

А может, в скопе эшелона,

Что вез (шел) куда-то за Урал…

Первый — Солженицын. Был восхищен моим ответом Секретариату по составу редколлегии¹. Говорит: если 90% ж[урна]ла будет состоять из чего угодно (переводная беллетристика и т.п.), но 10% будут «новомирские», и то стоит держаться. Прочел, говорит, 15 книжек «Н[ового] М[ира]» последних (Воронова не читал), вообще-то ни черта не читает.

Приглашает меня в «охотничий домик» 7-8.V, где прочтет главы из нового романа (1914 год).

Плимака пришлось отложить, чтобы не задерживать № 3².

Надя — жалкое, слезливое существо огромной жизненной (бабьей) цепкости. 100 руб., которые не хотела брать, пока не пригрозил. Просила-канючила № 2 («там ваше»), да с автографом — не дал: «Нужно подписываться на «Н[овый] М[ир]».

Вечером.

Вот и Дубчек³. Очередь за мной.

19.IV.69 П[ахра].

Едва ли не первый в эту весну легкий утренник (в большой бочке вода не замерзла, только в маленькой покрылась паутинкой). На концах трубочек (березовик) сосульки. Сочится вообще очень слабо. —

Действительно — падение Дубчека («последний акт чехословацкой трагедии») — некая черта, м[ожет] б[ыть], даже конец той «молчанки», которая так долго тянулась у нас, и, конец «Н[ового] М[ира»]. Как угадать?

20.IV.

Вчера читал Симонову и Маше. Он вообще слышал впервые и был действительно впечатлен весьма, даже признался, что это чтение пробудило в нем бодрость, несколько упавшую в связи со всеми нынешними делами.

Но отметил тотчас строфу с «мутью и жутью» как неудачную, и наверно прав.

Но я-то, кроме того, при чтении отметил про себя утопленную было строфу перехода «А м[ожет] б[ыть], совсем иначе», без которой явно хуже. И сама собой оставалась концовка «суд», которой никак не был доволен и лишь известным самовнушением оставил, и она прочитывается с ходу даже не без эффекта, а между тем.

На все на это и кинулся с 4-х утра (встал еще ранее), и кое-что сделал, а больше не далось. Накурился, наглотался кофе собственной заварки, после завтрака раскис, задремал. Потом пошастал по участку, поранил еще две березы, вернее 4, но березовик дали только 2, туда-сюда, обед, после обеда опять задремал здесь, в офисе, и теперь чувствую себя нездоровым. Не хочется об этом думать как о присущем возрасту уровне самочувствия, но что-то и ноги как-то с трудом распрямляются, как посидишь за столом, — правая, больная, а заодно с ней и левая.

Воротил на место строфу со «зловещей памятью» и вслед за ней ввел новую:

Какой неведомый доныне

Особый съезд решил за нас,

Чтоб этой памяти в помине

Меж нами не было как раз¹.

«Как раз» не без натяжки, но, главное, жаль, что очень важное слово «съезд» не на рифме. —

Симонов говорит, что нужно отделяться от «Далей», брать общий заголовок — хотя бы «О памяти» — по заключ[ительной] главке и набирать вместе с «Сеновалом». Так-то оно так, но неудобство есть, и невольно пожалеешь, что сунул ранее этот «Сеновал». И заглавие нужно поярче и содержательнее.

Хорошо поговорили с Симоновым. Он рассказал, что в 30-м году в Саратове, будучи городским, никак не связанным с деревней пареньком из интеллигентной семьи, понимал, что это несправедливо (раскулачивание и пр[очее]). Потом о себе, о родне, об отчиме.

Верное наблюдение, что не только у нас известная подавленность и тоска, но и у тех, коим, казалось бы, ликовать и т[ому] п[одобное], не видать воодушевления, радости, уверенности. —

Но так ли, сяк ли, главы совершились. Маша — при всей ее отчужденности от «кулацкой» темы, почувствовала, что теперь это все выросло в объеме содержания и «философии».

Еще до поездки в город на обсуждение Владимова² 2 утречка, — авось справлюсь. Нудьговое письмо некоего Щура (что-то знакомое) по стихам в № 1: «Не унывайте в связи с неприятностями пенсионного возраста».

21.IV.69. П[ахра].

Доделывал с 5 утра, кажется, доделал (концовка так себе), начал думать об общем заголовке, придумал: К живым и павшим. Претенциозно, но это вдруг породило строфы, вступительные ко всему циклу (не решаюсь сегодня же счесть находкой, но все же — уже то хорошо, что написалось сразу, вдруг):

Смыкая возраста уроки,

Сама собой приходит мысль —

Ко всем, с кем было по дороге,

Живым и павшим отнестись.

Она приходит не впервые,

Чтоб слову был двойной контроль:

Где, может быть, смолчат живые,

Прервут ушедшие: — Позволь.

Перед лицом суровой были

Не вправе ты кривить душой, —

Не за побаски заплатили

Мы платой самою большой.

И вслед живыми подтвердится

Завета мыслимого суть.

Просчет невольный — да простится,

Расчет лукавый — проклят будь¹.

Вечером был Симонов. Грустен, наверно, не хочется писать для «Правды» о Д[альнем] Востоке — так мешает Чехословакия! Ведь что происходит с человеком, который, казалось бы, умеет и примениться. — Оставил машинописные выписки из Салтыкова-Щедрина. — Про «Карельский перешеек» сказал: «Однако ты и тогда уж был гуманистом…» Просил разрешения сделать копию с глав, я обещал дать экзем[пляр] в окончат[ельном] виде.

22.IV.69. П[ахра].

День рождения Ленина — ровно год до конца юбилейного года. —

Вчера С[офья] Х[анановна] через Верейского просила срочно позвонить. Звоню — разыскивает Воронков, намерен ехать на дачу, если не разыщет. Звоню ему — представление мое не получило поддержки (Дементьев, Лакшин, Ермаков). Что, говорит, мне передать на «высший уровень Отдела», от имени которого он говорит. — То же самое: если мне поручено составить редколлегию, так я именно так ее и составил. Не годится? — Пусть высший уровень делает выводы. А вы-то как думаете, К[онстантин] В[асильевич]? — Я — как и вы, но я 79-я спица…

Условились, что завтра, т[о] е[сть] сегодня, я позвоню — он скажет о результатах своего доклада «уровню». По-видимому — да, вслед за Дубчеком.

Главы отдаю на переписку.

К ЖИВЫМ И ПАВШИМ

Посвящение

1. Перед отделом

2. Сын за отца

3. О памяти.

Пусть будет то, чего уж не может не быть.

Сегодня нужно бы навестить Ив[ана] Сер[геевича]¹ и необходимо быть у Закса (новоселье). Впервые, может, в жизни готов бы откупиться, чтоб только не пить сегодня, но пренебречь его приглашением невозможно — обида.

24.IV. П[ахра]. Около 4-х утра.

Третьего дня позвонил Воронкову — ничего нового («мне еще не удалось связаться»), лишь повторил, что «высший уровень» (отдела) настроен решительно против моих предложений. Я повторил свое для передачи «уровню»: как ни тяжко и унизительно мне продолжать работу в ж[урна]ле, я сам ее не покину и помогать «уровню» в решении этой задачи не буду. —

Воронков был — мало сказать, любезен. В этот день он прислал мне разрешение прописки для Буртина («Вы получили? Вот удалось добиться». — Большое спасибо). То, что он сказал «об уровне», просил считать «между нами». И вообще, чтобы я не думал, что он в какой-то мере причастен. Я заверил его, что к нему лично претензий не имею. Только сказал, роль мне его кажется незавидной. — Ох, сказал он, роль мучительная (или что-то в этом роде). Это — чтобы я его и пожалел еще. —

Были у Заксов, читал там. Все в один голос сказали (повторили), что надо сдавать в набор. Выпито было не чрезмерно. Однако и пели: где Дем[ентьев], там без этого не обойтись.

Вчера утром пришло заглавие вместо «К живым и павшим», кот[орое] не было одобрено. Сперва «В защиту памяти», а потом, в результате встречи у телефона с Симоновым — «По праву памяти» (Он предложил было «Право памяти»), но это не в ритме вещи и вообще не то). Нынешнее одобрено в редакции, Хитров при мне вычитал всю рукопись и послал на вычитку в корректорскую и т.д.

Позвонил Кондратович и пригласил — не заеду ли? Поехали к нему с Сацем. Поправились умеренно.

Пожалуй, было бы хорошо ввести где-то строку «По праву памяти живой».

Вм[есто] «О памяти» — «О божествах» с эпиграфом из «Далей» — Великий Ленин не был богом и не любил творить богов. —

Симонов правильно посоветовал послать копию письма о редколлегии Федину, но тот, как сказала Ант[онина] Ивановна¹, в б[ольни]це, и то ли уже сделали ему операцию, то ли должны были делать сегодня, т.е. вчера. —

Со вчерашнего дня стало думаться о «Пане Твардовском»². Нет, это не будет беллетристикой — выдумывать себе жизнь вместо прожитой — кажется нелепым и невозможным. Но это не будет и простодушной автобиографией, как у Исаковского. На том же почти материале будет другое.

Возраст: ничто уже не кажется легким, и собственная автобиография, мемуары — не есть уютная гавань старости. —

Нужно исподволь перечитать «Былое и думы», «Моего современника».³ —

25.IV.

Попытка оправдать заглавие «текстуально»:

…Расчет окольный — проклят будь.

И пусть завет простой и здравый

Горит, как знак сторожевой,

Чтоб стих без примеси лукавой

По одному явился праву —

По праву памяти живой.

И также врубить в рифму важнейшее слово «съезд».

…Зловещей памяти дела.

Какой, в порядок не внесенный,

Решил за нас

Особый съезд,

На этой памяти бессонной,

На ней как раз

Поставить крест. —

Додумываю, доделываю, хотя, можно сказать, как-то в целом плохо себя чувствую физически и не имею 1% надежды на «соизволение», разве что — на «попущение».

Еду в город. Будет у меня брательник Миша Плескачевский,¹ — может быть, дам ему прочесть или даже дам экземпляр рукописи, если сегодня, как говорил Хитров, будет уже набор. —

Надоело собирать березовик, — слава богу, и березки снижают «удои».

27.IV. Воскресенье.

В пятницу до редакции заехал к Сок[олову]-Мик[итову]. Старик очень остариковел, поднялся с кресла поздороваться, — широкая борода уже не кажется декоративной, — а сел на место с трудом, — очень худ, костляв, все уже затруднено — согнуться, разогнуться. Комната затемнена — то ли день, то ли вечер. Это из-за глаз, но такой комнатный режим для человека, привычного к рассветам и закатам, к предрассветной рани в лесу, умеющего распознать любой час суток без часов по знакам, ведомым охотнику и т.д. Больше всего жаловался на бессонницу.

Сообщил, м[ежду] пр[очим], со слов фединской Ольги Викторовны, что Федину сделали операцию, но она чем-то нехороша («корешки какие-то остались»).

И все же оставил во мне впечатление старика, и в таком крайнем состоянии (слепота, воспаление легких и, кажется, инсультик, в результате которого — грохнулся на пол и пролежал час-другой при открытой форточке) достойного и мужественного¹. Был рад-радешенек (предложил было по маленькой, — но я уклонился, и он не настаивал), не удерживал, когда я, посидев часок, поднялся.

В редакции: 1). Звонили С[офье] Х[анановне] из «Сов[етского] писателя» — срочно просмотреть иллюстрации к «Далям» (потом не нашли того художника — отнесли на понедельник).

2). Звонил С[офье] Х[анановне] Дементьев Валерий — предложение изд[ательства] «Сов[етская] Россия» переиздать «Теркина» с приложением «Карельского дневника». Или — сейчас подумал — «Ответ» с «Дневником»? Его С.Х. не смогла уже разыскать.

3). Композитор Новиков (из нашего дома) с двумя — режиссером Омского театра оперетты (?) и некоим сценаристом насчет создания музкомедии «Вас[илий] Теркин». Дуйте себе!²

4). Миша Плескачевский — старенький и худющий, — взял его под руку — рука из двух палочек, как, помнится, была у Маршака в последние его м[еся]цы. Дал ему почитать главы. — Не думаешь ли под старость в Россию? — Вроде и не прочь бы, да кому нужен, кто ждет? Вдовец. Дочь кончает инст[итут], сын 28 лет женился-развелся. Грустно. Из всей моей бесчисленной родни интеллигентный и умный человек, несмотря на долгую школу бакинского собкора «Труда». —

5). Хитров рассказал со слов одного писателя, близкого «Сов[етскому] воину», что редактору была баня от Епишева: зачем поместил мое приветствие. Епишев уже и против канонического «Теркина». Рад был увидеть — в «Лит[ературной] России», что в «Нар[одной] б[иблиоте]ке» вышел «Теркин» — 100 тысяч — армия моя! Стенд Теркинский был удален с выставки «Сов[етский] в[оин]».³

Вчерашняя ночь была с 10 до 3 — проснулся в грозной тоске после принятия с Дементом и Хитровым граммов по 200 коньяку в «столовой» под гнусную треску с холодным пюре <…> встал в 8, ничего уже не добавлял, и слава богу. А сегодня и ночь была приличная после весенней оправки-обработки приствольных кругов «от ствола» (осенняя — к стволу).

С утречка сегодня:

поправил и дописал на строфу «Посвящение» со строкой «По праву памяти живой»;

достал и, кажется, разогрел и выправил старый добавок к «Сеновалу» после «жизнь тому назад»;

строфу со «съездом» оставил покамест с неуверенной первой строкой: «в порядок не внесенный».

Замечание С[офьи] Г[ригорьевны]⁴ о заключительной строфе третьей главки — «китайский образец», что она газетна. Может быть, но в газетах мы не говорим, что Мао — образчик нашенского «культа». Конечно, хорошо бы. Но покамест — пусть. По кр[айней] мере — ударно. —

30.IV. 69. 5 ч., уже больше часа, как встал, пил кофе и т.д.

Вчера написал десятка два неотложных первомайских приветствий, скучное и пустое дело, за исключением, м[ожет] б[ыть], таких адресатов, как Солженицын и Рой <Медведев>, — последнего приветствую впервые и с тенденцией.

Как ни странно, с «Карельского перешейка» читается разными людьми и находит в них некий отзвук. Симонов, В. Дементьев (из вурдалаков, хотя сам по себе парень ничего), И.Т. Козлов — первомайская открытка, брат Костя — письмо и еще кто-то. А дело 30-летней давности. Итак, капитал тетрадок начинает давать проценты, впрочем, еще и раньше: и «Ответ» написан по тетрадке-другой, и многие «Стихи из зап[исной] кн[ижки]» оттуда же. Словом, здравствуй, мемуарная старость — ей есть чем заняться.¹

Закончил вчера «приствольные круги», вылил двадцать коробок из поганого колодца, жег мусор на компостном «отстойнике».

Один из несомненных признаков старости — тяга ко сну и вместе невмещаемость лишних часов сна организмом. Сплю как будто немного, но ложась вечером, уже как-то и не зачитываюсь — уйти ото всего в свои «сонные убежища» слаще всего. —

На участке работается вяло, без прежнего упоения и жадности. Выговаривал Маше, что она, забывая о возрасте и своих ногах, ввергается в свои земляные цветочно-огородные труды. —

Верейский — грустно: он не может не знать, чем был и продолжает быть обязан «Теркину», но готовность «молченько» предать его — вот она. Записывать не хочется и не нужно, но не нужно с ним и делиться ничем, общаясь лишь в пределах условной дружбы, — настоящей-то никогда и не было. <...>

Устал ждать, весь вышел, уже хочу разрешения новомирского кризиса («Уже и де Голль освободился, а я все нет»)². Так приходится шутить, приравниваясь то к Дубчеку (как грустно его вступление в должность федерального председателя!), то теперь к де Голлю. Изнемогаю и зажмуриваюсь от перспективы, может быть, длительного еще такового полусуществования. Нет сил что-нибудь загадывать и вообще делать что-нибудь. Не дай бог!

У Никитенки, 3-й том кот[орого], со своими прежними следами чтения, зачем-то перечитываю, находя некую «горькую усладу» в подобиях общественно-политиче-ских настроений и настроений возраста, — м[ежду] п[рочим]: «Человек исправляется от многих пороков по мере того, как теряет к ним вкус и способность». —

«Года, увенчанные хмелем, еще прекрасные года» (Баратынский)³, но и они уже у меня позади, пожалуй.

3.VI. 69. П[ахра].

Весь месяц без малого — «весь в говнех». Посреди м[еся]ца — Воронков, которого я встречал на городской квартире, уже будучи «под газом»: «надо уходить». Предложил от имени Секретариата и Отдела подать заявление об уходе из «Н[ового] М[ира]» и посулил «должность с твердой ставкой в Союзе писателей». — Через дня три, все еще не выходя из «состояния», а, наоборот, все более входя в него, позвонил ему: дайте отпуск, а там видно будет: может быть, говорю, мне удастся еще с кем-то встретиться, дозвониться до кого-нибудь. А вообще, мол, силой мил не будешь — заявление я подам, только не напишу, что «по личному желанию» («пожалуйста!»). И покатился дальше до Лидии Дмитриевны и дважды через нее переступал. Сегодня первый день человек, и то еще не совсем. Когда-то я думал и похвалялся, что я первым буду знать, если что со мной (я имел в виду писанье), но я не первым узнал теперь, что другие уже давно знали. —

4.VI.69. П[ахра].

Ночью — дождь, Утром дочитывал Хирна «Пришлый у ворот»¹. Мне опять плоховато — то ли от кофе и сигарет, то ли от влажной погоды.

В сущности, снимали меня года три-четыре, снимали по частям:

И тогда, когда шел бой за С[олженицы]на на Лен[инском] ком[ите]те, откуда меня после этого вычеркнули;

И когда снимали плучековский спектакль;

И когда выводили из кандидатов, депутатов и т.д.;

И когда снимали Дем[ентьева] и Закса, а я лишь удержался не подать заявление, кот[орое] было уже написано².

И т[ак] д[алее], и т[ак] д[алее] — стоит перелистать тетради за эти годы.

Сил нет все переворачивать и выстраивать в ряд, но все как на ладони, хоть ребятам моим и кажется, что я еще должен что-то пытаться повернуть. Да, если бы — так все равно это уже не жизнь. — Итак, что-то кончилось уже, а что-то еще не началось³. И — возраст! Это уже не 44, как в 54 г., а 59 — как в 69-м.

5.VI.69. П[ахра].

«Вперед, и к черту в пекло!» (Г. Мелвилл)¹.

В СЕКРЕТАРИАТ ПРАВЛЕНИЯ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР

При сложившихся обстоятельствах, известных Секретариату, я, естественно, не считаю для себя возможным дальнейшее выполнение обязанностей главного редактора «Нового мира» и прошу освободить меня от занимаемой должности.

Однако чувство глубокого, при всех изъянах, удовлетворения работой в журнале, которому я посвятил свыше 15 лет своей жизни, и без ложной скромности осознаваемое значение его в развитии родной литературы, а также то, что самой достойной формой общественной деятельности писателя я всегда считал и считаю деятельность журнальную, не позволяют мне принять предложение о переходе «на должность с твердой ставкой в Союз писателей» («Дали»). Надеюсь быть еще полезным родине и партии непосредственно моим пером.

7.VI. 69. П[ахра].

Вчера утречком набросал второй вариант письма в Секретариат Союза.

Поскольку мне предложено от имени Секретариата подать в отставку, естественно, мне ничего не остается, кроме как подчиниться и просить об освобождении меня от занимаемой должности главного редактора «Нового мира».

Однако глубокое — при всех изъянах — чувство удовлетворения работой в журнале, которому я посвятил свыше 15 лет своей жизни, отчетливое понимание его роли в развитии советской литературы, а также то, что я всегда считал и считаю наиболее достойной формой общественной деятельности писателя деятельность журнальную, заставляет меня решительно отклонить предложение о вступлении в штатную должность при Союзе писателей.

Надеюсь быть еще полезным родине и партии непосредственно моим пером литератора. —

На несколько часов обрел даже успокоение: куда как лучше все обсказано со смирением и горделивым вызовом.

Однако, поработав за сторожкой, где между прочим удача с бочкой, отремонтированной накануне, доставила мне живейшее удовлетворение, лишь отчасти нарушенное жестким замечанием Маши, что «уж если ты это смог», то, мол, чему же тут дивиться — залепил цементом дно, подумаешь, — побежал на телефон, дозвонился до ребят, — слава богу, не дозвонился до Воронкова, — пригласил их приехать, чтобы продолжить вчерашний разговор в редакции, принявший было уже слишком резкий тон (с моей стороны). Может быть, имела действие и капля шампанского, выпитая на печальном чествовании Марьямова¹.

Здесь тоже поначалу я было взвился, меня бросило в тряс, когда они продолжали настаивать, что я «не должен сам», но потом посветлело. Я увидел, что, действительно, Воронкову с Мелентьевым не важно, «в каких именно выражениях» я подаю об отставке, для них важно, что подаю-таки, остается доложить и оформить.

Кроме того, они сказали, что и без меня продолжали обсуждение вопроса и решили, в случае подачи мною заявления, тотчас подать все, единовременно и дружно об уходе своем.

Рассказали, со слов Карагановой, что члены Секретариата (Озеров, Салынский) слыхом не слыхали ничего, и кое-что еще.

Я согласился, что действительно следует потребовать соблюдения «минимальных норм», хотя бы заседания Секретариата, чтобы уж напоследки заставить их съесть эту дулю, то есть сказать, за что именно они снимают меня или требуют моего письма о «собственном желании».

Передали три письма, два из них — коллективные, доставленные в редакцию не по почте, а так, с настоятельными призывами ко мне «не уходить самому».

На том и решено. Во вторник летим с Машей в Сухуми, а там — пусть будет что будет. Сейчас в дни Совещания никто ничего от меня не ждет. Снимут заочно — пусть, будут ждать — пусть подождут.

Милая моя Ольгуша собирает нас с мамой в дорогу <...>

Вышел «Теркин» в «Н[ародной] Б[иблиотеке]» со статейкой А. Туркова, весьма неглубокой, но сердечной. Бедняга, когда нужно о «художественности», он ищет ее в пейзажных описаниях — не далее.

10.VI. П[ахра]. День отъезда (отлета) в Сухуми.

Вчера позвонил Воронкову (291-69-50): завтра уезжаю, буду там-то, если понадоблюсь, могу тотчас выехать. А лицам, от имени которых вы вели со мной беседу, передайте, что за место я не держусь, — более того, после преподнесенной мне дули я, если бы даже они передумали, не останусь сам, словом, как я уже говорил, повторяю: силой мил не будешь.

Но я хочу, чтобы это было оформлено не келейно, а с соблюдением минимальных демократических норм, т.е. хотя бы заседание Секретариата. А то уже пошли неприятные мне слухи.

— Слухи идут и по радио, и в зап[адной] печати уже было.

— Я не о том, я о внутренних слухах, будто бы Твардовский приезжал прощаться в редакцию, говорил, что критика (я не сказал «история», как мне передавал это Рой, бывший у меня накануне) оказалась права и я, мол, только теперь осознал это… Cловом, я хочу, чтобы все это совершилось не в ущерб моему достоинству. Когда меня дважды назначали, меня принимали секретари ЦК (1-й раз Маленков, второй — Фурцева), а когда снимали, то был расширенный Президиум <ЦК>, было обсуждение моих грехов, было мое слово, была информация.

Хочу, мол, чтобы был на Секретариате Федин, чтобы было мне выложено все, что определяет столь крайнюю меру, то есть за что меня снимают.

— Хорошо, — тихим, смиренным голоском, — на сколько вы уезжаете?

— Недельки на две, там, мол, видно будет.

— Хорошо.

Доволен, что позвонил, вопреки пожеланиям и советам ребят не звонить. Уехать молчком было бы недостойным, а главное — я дал понять, что «негоция» не так просто пройдет. И когда на редколлегии, то есть при всех действующих членах, решавших и поименно голосовавших вопрос о «триптихе», я сообщил об этом своем звонке, все были довольны.

Звонил Кулешов из Барвихи — было условлено, что за ним пошлют машину, но я затруднился этим. О «триптихе» он что-то хотел сказать, в частности верно усмотрел довесочность нынешней концовки первой главки «Перед отлетом» и подал мысль о концовке для всех трех глав, которая бы, как и вступление, была дана курсивом — из этого может что-нибудь получиться (чтобы не кончать «китайским образцом»).

Прекрасные письма В. Каверина и Корнея Чуковского, коим хочу сейчас ответить¹.

Совещание все же, по-видимому, не будет вполне гладким: выступление австралийца даже в изложении звучит недвусмысленно.

Послал верстку «триптиха» Македонову, дал Рою: пусть будет хоть на сохранении в разных руках. Вчера же верстка пошла, была отвезена, когда я был в редакции, в цензуру. Сегодня, м[ожет] б[ыть], узнаю что-нибудь, если удастся позвонить с аэропорта, то есть узнаю то, что знаю наперед. Но не посылать верстку под каким бы то ни было предлогом теперь уже было бы признанием, что мы только «хотели» или «попытались», но и сами спохватились, что дело не пройдет. —

С[офья] Г[ригорьевна], как-то странно положив руку на трубку моего телефона, передала мне привет Никиты <Хрущева>, переданный ей его дочерью Юлией. Говорит, что все вспоминает меня. О Солженицыне (по прочтении «Круга») говорит, что это действительно гениальный писатель, чего он, мол, не предполагал, когда разрешал к печати «Ивана Денисовича» («Я просто поверил Твардовскому»).

О мемуарах Жукова говорил, что читать их не будет, так как знает по рассказам читавших. «Жуков мог бы себе позволить говорить, как все было на самом деле». И еще что-то, что вызвало реплику Нины Петровны:

— Ты же сумасшедший…

— Ну, я сумасшедший, тот, другой — сумасшедший, но Твардовский же не сума-сшедший.

Я сказал, что ему невдомек, что, м[ожет] б[ыть], я-то и есть настоящий сумасшедший. — Посмеялись. — Затем говорил, что Жуков помрет и он, Хрущев помрет, а что будет знать молодое поколение о том, что было и как было — только по архивным документам…

В поездку беру отдельную тетрадь, как брал в больницу. — На душе так себе, но ничего. —

14.VI.69. Гульрипша.

Вчера перебрались сюда из «Абхазии» — в Пицунду уже решительно не едем. Кажется, все налаживается с хозяйкой. Море не в пример сухумскому — чистое, хоть и каменистоват берег, — того и гляди, что не только ломаная нога нехорошо скользнет, но и здоровая может.

Тихо, совсем малолюдно. Есть и плитка подогревать кофе. Симонов снабдил транзистором, но еще не слушали. Единственное, покамест, неудобство — отвычка садиться орлом в нужнике (над дырой, вырезанной в виде сердца).

Читаю «Б[ылое] и Д[умы]» — начал еще в Пахре, — не перечитывал лет 15–20.¹ По памяти представлялось все обширнее, но впечатление ценнейшее. Когда ум, мыслительное богатство, настоящая духовность, то пусть себе и немного краснословия и даже кокетства — все не важно, суть — сутью.

Совершенно очевидно и не мною, м[ожет] б[ыть], отмечено, что эта «штука», — мемуарно-публицистическая и какая-то как бы импровизированная, надиктованная стенографистке со всей свободой изустной речи или дружеского задушевного письма и куда как привязанная к своему времени, — долговечнее, свежее романов Тургенева, пусть себе там художество беспримерное и пусть далеко не все, знающие Тургенева, знают Герцена. А то, что его соб[рание] соч[инений] шло у нас по уценке, лишь прискорбное свидетельство нашего духовного регресса. «Филевская проза» расходится в миллионах экземпляров, — филевско-сартаковская — ее как бы нет, она не «действительна».² —

Конечно, как и знал, никуда от самого себя не уехал, от неизбежного перехода из одного периода биографии в другой. Симонов начал было подсказывать «ходы»: «В связи с предложением мне подать в отставку не вижу необходимости это делать». Или написать Брежневу. Но все это мне было уже как-то не ко двору по безнадежности с точки зрения судьбы ж[урна]ла и по очевидности дополнительных унижений. Нет, говорю, это со стороны может быть и занятно: что получится, если так или еще вот этак, но быть действующим лицом в этих опытах — совсем другое. Он согласился, что, пожалуй, я прав. —

Очень хорошо все — и море, и некоторая все же удаленность от воронковского—шауровского сплетения политплутней,³ и возможность отдохнуть маленько Маше и пр[очее], но, как всегда, жаль и того, что оставляешь ради этих радостей — июньской свежести среднерусского лета, всего того, где тебя нет. Знаю, что и Маша, отсыпаясь и наслаждаясь отдыхом, неустанно думает о своих цветах и огурцах, об Оле. —

Как-то весной завязывались по пути в город строчки:

Нет ничего, что раз и навсегда

На свете было выражено словом.

все без тебя немое —

И первый снег и запах сена, и грибов, и моря.

Добавь свое, и долг исполнен твой.⁴

15.VI. Гульрипша.

Просмотрел «триптих», решительно вынес концовку-довесок первой главки в самый конец. Это не очень сильно, но, во-первых, «китайский образец» уже — не последний гвоздь, не концовка, во-вторых, все круглее, замкнутее становится («сеновал»). Сделал кое-что внутри, м[ежду] пр[очим] вернул строфу «рубеж графы», чтобы все было ясней, и повторяемая в след[ующей] строфе «графа» звучит лучше. Слепил строфу:

(В Кремле письмо его прочтет).

Одно письмо — такая малость.

Но если целый их потоп…

Знать, почта с ними не справлялась, —

Тот адресат молчал, как гроб…¹

Переливать из пустого в порожнее — это обдумывать и переворачивать без конца в голове перспективы объяснений по поводу предложенной мне отставки.

Если бы по-доброму договориться: разрешите «триптих» к печати, тотчас подаю заявление о «собств[енном] желании».

Вчера вечером был прибой — попытался влезть в море, перевернутый и оглушенный волной, вылез, выполз, с трудом отдышавшись, оделся.

Не те годочки!

16.VI. Г[ульрипша].

Нет, конечно, довесок на том месте — ни к чему, но и перенесенный в конец, он недостаточно силен для концовки. Сейчас не стоит мне мучиться этим — пусть полежит, тем более что никуда не убежит. — Сегодня буду звонить от Симонова в редакцию — какие там звуки хотя бы из цензуры.

Сладкое томление южного взморья — работать здесь — надо привычку и более стационарное обоснование в смысле жилья — хотя бы как у Симонова. (Он работает, т.е. диктует и правит, с его обычным упорством, но что-то не только не весел, как бывает, когда идет хорошо, но даже в какой-то подавленности). Вчера у него даже сорвалось признание, что написанное с утра к вечеру кажется «мутью». Это — хорошо, хоть позднее, но все же здоровое недовольство собой, бо’льшая взыскательность. Обещал — с опаской — дать почитать отбеленное. —

Хозяйка — Пелагея Марковна Дегтярева — мощная грудью и животом баба, забежала сюда лет шестнадцати в голод из ст[аницы] Лабинской (иногородняя). С тех пор только и помнит, что там был голод, потом колхозы, а здесь — ничего такого. Живет участком («нарцизы»), держит наседок на привязи. — Русская баба в соседстве с мировым океаном¹.

Снова — слева и справа

Вдоль тропы накаленной —

Запах степи горькавый,

Запах моря соленый.

Вторые две строчки — два встречных запаха — вспомнились из какого-то коктебельского месяца. Здесь ни степи нет, ни полыни. Да и море что-то почти не пахнет, совсем не то, что, помнится, было в Хосте в первый наш с Машей курортный месяц в жизни. —

Дочитываю Герцена. —

17.VI. Гульрипша (оказывается, это от Гулия, родового имени, которое с незапамятных времен связано с этой долиной, житницей Абхазии).

Вчерашняя послеполуденная жара, как говорят, и для этих мест необычайна в июне. Мы уже приуныли — не по нас такой зной, когда комната вышла из тени и прогрелась как банька. Маша лежала на пляжном матрасике надувном на полу, я читал, устроившись на балясине верандушки. Ждали Шинкубу, которому я позвонил днем, не дозвонившись до Москвы (Симонов дождался и говорил с Хитровым — ничего нового). Пошли к морю в восьмом часу, и все еще было жарко. Узнав машину Шинкубы на аллее вдоль порядка*, переднего к морю, пошли. Шинкубы (он и она) привезли бочоночек вина и сыру, черешен, хотя все это, кроме вина, у нас есть. Я сходил за Симоновым, а Гулия¹ с женой сами пришли — приглашать нас на завтра «к маме». Посидели, выпили стакана по два, по три и с отбоем в пионерлагере расстались, чтобы собраться сегодня.

* Ряд сетей, см. Даля.

У милого Шинкубы желание угостить да и самому выпить регламентируется опасением (деликатным, молчаливым) за меня в глазах Маши — не разохотился бы, хоть он и знает, что с легкого винца (вроде «Изабеллы») беды быть не может. —

Симонов потешил мое тщеславие рассказом о том, как в Абхазском Союзе писателей «воспаленный еврей» переводчик, кажется, Глезер какой-то, спрашивал его, давно ли он из Москвы и что там с Твардовским. — А что, мол, такое? Да говорят, что он поэму написал (назвал заглавие!). — Ну, написал, я, мол, знаю ее, хорошая поэма. — Да, но, говорят, он (т.е. я) под домашним арестом…

Все это, конечно, жажда легенды, ожидание чего-то, что может случиться, но это на пользу мне и ж[урна]лу. Лучше, если мой уход «по соб[ственному] желанию» будет связан с конкретным литературным фактом. И ребята были правы, молодцы, что поименным голосованием решили двигать «триптих» в цензуру², — право, не отступать же, сунув уже одну ногу в воду — надо лезть. —

Встал свежий, находила гроза, искупался в шестом часу без трусов, погромыхивал (и сейчас) громок. На месте моих штанов было сухое пятно на камнях, потемневших кругом от дождя.

18.VI.

Дозвонился вчера до редакции. Новостей нет, но 4 и 5 №№ на выходе почти одновременно. Говорил с Хитровым, он только что звонил Эмилии, она чуть ли не в слезах говорила о впечатлении от «поэмы», но больше того, что «мы направили в ЦК», сказать, конечно, ничего не могла¹. Пусть, пусть.

Вчера же Симонов дал начало своего романа — опять Серпилин, теперь командарм. Неплохо, но первое же впечатление — растянутость, многословие, излишество комментариев и положения и без того ясных или таких, каким лучше бы оставаться в недосказанности. И это при скудости языка, где ни одного слова своего — все готовые. — Авторская речь бедна, не подтянута, перенасыщена обиходными словечками и оборотами.

Второе. Собств[енные] имена вымышленные, а названия насел[енных] пунктов и т.п. подлинные, и это на уровне армии, а есть даже ком[андующий] фронтом с вымышленным именем — Батюк.

М[ожет] б[ыть], главное: беллетристические соблазны: расстановка влюбленных пар — одна молодая, другая пожилая. Натягивание любовной нуди на авторский возраст, несвобода его от собств[енного] возраста — нечто в духе «Сонета Петрарки» Н. Погодина. Это не то, что Мазепа и Мария, — дай Мазепе 40-летнюю любовницу, сразу все гаснет. Серпилин голубеет в своей положительности, распространенной и на «пистон», просится на пародию, а это никак не входило в расчеты автора.

Сокращать, вернее, переписывать от руки.²

Вечером.

Вчера у Гулия в апацхе. Подкисшее вино, мамалыга, жестко проперченная фасоль и нечто вроде чахохбилей — довольно бедненько, но все душевно. Хороша старушка вдова Дм. Гулии, выпивает, как и дочь Татьяна Дм[итриевна], выпивают все вплоть до пятилетнего Георгия Георгиевича, который вскоре, захмелев, отправился спать. За плетеными, как корзина, стенками апацхи шумел дождь — часа два. Утро было пасмурное, самочувствие неважное, гулял по той же тропе вдоль берега. — Младший Каладзе, лет 35, но уже толстяк плотоядного, крупногубого типа с мощным подбородком. Еще одна дача, которая, кроме летних двух-трех м[есяц]ев пустует, хотя все, казалось бы, сделано для жизни и работы постоянной. — Ив[ан] Тарба — жалкий, плешивеющий красавец блондинистого колера с малой долей рыжеватости. Ездит каждый день «на работу» в Союз писателей, скорее всего потому, что скучно здесь и работа не составляет радости или хотя бы привычки.³

Поговорил с Симоновым, по возможности ободрил его, — он быстро схватывает. Дал мне еще одну папку — здесь хорош очень Львов-Мехлис, но письмо все то же — диктовка.

Опять жарко, хотя и не так, как третьего дня.

19.VI.69. Гульрипша.

Вчера или третьего дня стал расчесывать пахринские две строчки:

Нет ничего, что раз и навсегда

На свете было б выражено словом.

Все то, где нету нашего следа,

Все предстает нетронутым и новым.

Короткий, добрый отгремел громок,

Прокрапал дождь, запахло пылью лета.

Пускай все это пето-перепето,

Ну мало что. Нам как бы невдомек.

Полно все в мире — только будь на страже —

Зимой иль летом, осенью ль, весной

До нас и невостребованной даже,

Заждавшейся поэта новизной.¹

Уже три дня, как отпуск мой формальный кончился, но я не беспокоюсь: если нужен, вызовут; если снимут заочно — я вольный казак; если нет, я — еще редактор и своим временем располагаю по своему усмотрению.

Все хорошо: море, благословенная прохлада (до пополудни) в комнате и на веранде, чудесная, холодная и мягкая вода из колодца в садике — с обыкновенным деревенским валиком ведерком-бадьей с прикрученным к одному уху камнем (для погружения), только вместо четырехугольного сруба — труба из бетонных колец с метр в диаметре. Соседство Симоновых, которые добры и внимательны.

Но и я, и Маша — оба стараемся еще и уверить друг друга, что нам очень хорошо, потому что и я не спокоен до дна, и она, знаю, все думает о нашей Оленьке. <...> Уже выяснилось, что она, Маша, поехала из-за меня, чтобы мне «переменить обстановку», несмотря на то, что «от самого себя никуда не уедешь». А я-то думал, что я еду из-за нее, чтобы хоть на малый срок дать ей свободу от кухни и проч[его]. Она очень умеет ценить эту свободу и пользоваться ею. Сейчас ее запой — «чабриаки», художественные дровишки с пляжа — черти, балерины, змеи. Пусть.

У Герцена есть, что все же природа райских мест на земле лечит душу. —

21.VI. Гуль[рипша].

За неусыпной фиксацией про себя всевозможных показателей «обрушившегося» на меня возраста, особенно здесь, на новом месте, подзабыл как-то о приближении такой не круглой, но достаточно внушительной даты, как день моего пятидесятидевятилетия. (Одна ступенька до настоящей старости, вернее, полступеньки, т[ак] к[ак] с 1.1.70. приличествует уже считать 60).¹

Третьего дня вдруг заявляются Симоновы с двумя бутылками вина (моего, т.е. шинкубинского, отданного им на сохранение в холодильнике) и с телеграммой мне, пришедшей по адресу Симонова: «Дорогой друг в день рождения обнимаю восхищаюсь. Исаевич». Не вдруг и сообразил, что это Солженицын с его детской конспирацией. Можно будет пошутить, что это он из опаски, что ему еще пришьют связь с Твардовским. Сегодня устраиваем для Симоновых, Шинкубы, Гулии и др[угих] ужин у некоего сухумского ресторатора Мархеули, — благовидно ответить всем за их угощения, а так вообще — ни малейшего порыва.

Читаю с раздражением и местами <с> негодованием Жукова «Воспоминания и размышления».

Вчера что лепилось из какого-то полуторастрочного пахринского начала:

Когда обычный праздничный привет,

Знакомый чин иль добрый друг заочный

Скрепляют пожеланьем долгих лет —

Уже подходит, значит, срок урочный.

К тому же опыт всем одно твердит,

Что долгих лет — их не бывает просто,

И девятнадцать или девяносто —

Не все ль равно, как будет счет закрыт.

А дальше уж совсем еще невнятно:

Но боже мой, но разве это правда,

Что жизнь с годами лишь идет на клин.

Что есть сегодня да условно — завтра

Да безусловный — вздох —

для всех один.

Нет, был бы он невыносимо страшен,

Удел земной, не будь всегда при нас

Ни детских лет, ни молодости нашей,

Ни жизни всей в последний даже час.²

Искупался в 5 ч[асов] без трусов. Сейчас дождь, слава богу.

22.VI.69. Гульрипша.

Другой ли я, чем тот, что без малого тридцать лет назад сидел в этот час за своим столиком перед низким деревенским окошком на «даче Маршака» под Звенигородом, еще не зная, что день этот — рубеж эпохи.¹ Вроде бы и нет. Встал, как и тогда, в шестом часу, пошел на море, купался ввиду полного безлюдия без трусов (море ровное, почти неподвижное — вершка на два замочившее гальку и гравий берега), покурил, собрал прутиков и всякой древесной мелочи — зажег костерок. Так и пошел мой шестидесятый, предназначенный, будем так считать, для того, чтобы свыкнуться с предстоящей за ним круглой датой.

В старину люди старели раньше. Современное цивилизованное человечество молодится, как женщина: купается, растирается, занимается спортом и т.п., избегая даже послешестидесятилетний возраст называть стариковским. А прежде — по литературе хотя бы. «Старик лет пятидесяти» — обычное дело, правда, больше в низших классах, в высших молодились и даже скрывали свои лета. Никитенко о Вяземском и Тютчеве — по их смерти: «Узнал настоящие лета» (78 и 84).²

Десяток телеграмм дошел и сюда: от дочек с зятьями, от Дементьева, Верейских, Фишей, Ильиной с Реформатским, от новомирцев, Бакланова³ — все «со значением», прямо выраженным новомирцами («при любом повороте судьбы»). Сегодня подумал, что надо-таки пробыть здесь до конца м[еся]ца (нужно — вызовут) и что очень может быть, что по приезде меня не потащат сразу «на корыто» (в смысле — резать), поскольку легкий способ удаления меня из ж[урна]ла сорвался — «собств[енного] желания» не последовало. Все это — нервы и нервы, но коль скоро я не боюсь смещения с любой формулировкой, то можно относиться и к этому спокойнее: наше дело правое.

Так-то оно так, однако, но бог с ним со всем.

Мархеули — не имя ресторатора, а название деревушки, близ которой в зеленой горе над дорогой и речушкой врезано это роскошное заведение — еще одна «прекрасная пещера» — но это целый городок крытых и открытых площадок с бетонными дорожками и лесенками меж ними, с апацхами и отличным павильончиком с изображением изящной дамы над одним входом и мужественным представителем нашего пола на другой. Там, сям — «керны», должно быть, платановые — в метр и более в диаметре — вместо столов… В углу площадка, где располагалась наша компания — маленький пандус — спуск в узкую и холодную расселину в горе — высоко вверху затененную горными зарослями — винный погреб, где среди бочек — бочка Шинкубы, как он сам сказал, на сохранении. — Все было хорошо, хорош Симонов, ведший стол, хорош и мил Думбадзе, привезший кукан мелкой форели, отловленной им где-то к этому столу, Гульда Каладзе — молодой басовитый толстяк под папу и даже тенористый Тарба — все трое отлично пели на три голоса.

Чудесна была часть неба, выделенная краями горы с трех сторон нашей площадки — южного темного неба с одной крупной и двумя-тремя звездочками поменьше.⁴ —

Запись Симонова со слов Г.К. Жукова:

— Были мы вместе с Рокоссовским в Барвихе. Странный он какой-то стал. «На юг, говорит, на юг хочется, к морю». Да какой тебе юг, если инфаркт, не показано тебе. — «Нет, говорит, хочу на юг, хочу в море, хочу заплыть далеко-далеко и еще дальше и там утонуть. Чтобы ни Колонного зала, ни речей, ни кремлевской стены. Так бы хорошо, говорит». —

Записал, но я, А. Т., и без того никогда не забуду этой поразительной истории. Как она не в лад с мемуарами Рокоссовского.⁵ —

24.VI.Гуль[рипша].

Решился-таки перечитать «Войну и мир», и вот уже прочел страниц с 300 и точно бы после долгих скитаний по чужим неприютным углам воротился в родной и священный дом правды, человечности, доброй мудрости — и прочь все пустое, суесловное, тупое и жестокосердное, что накатывается со всех сторон и порой головы не дает поднять.

Особенно, должно быть, разителен этот переход в мир живой и безусловный, мир мысли и чувства, где то и дело — не удержаться от слез восторга и сладкой боли, после дурной, казенной, фальшивой и претенциозной книги мемуаров Г.К. Жукова. (Речь, конечно, не в сравнении несравнимого).

Книга эта может ввести в заблуждение простодушных или замшелых разумом тем, что сталинизм ее выступает в сочетании с жуковизмом, профессионально-ограниченным и весьма претенциозным духом этой полководческой автобиографии.

I. Свою жизнь и деятельность он подает не в рамках истории Отечественной войны, не в рамках даже истории армии, но в объеме истории революции, сопровождая «творческой помощью» лиц, названных в предисловии. Каждый этап своей жизни — обзором событий соответствующего отрезка мировой истории (по Крат[кому] курсу и другим подручным источникам). Добро бы, это он делал уже будучи нач[альником] Генштаба, а то, и будучи «виц-унтером» в империалист[ическую] войну или комвзвода в гражданскую, уже обрамляет свой портрет таким образом.

2. Отводя «сложившееся представление» о том, что Сталину нельзя было возражать, что он никого не слушал, маршал приводит много примеров того, как он возражал Верховному, спорил с ним и неизменно был прав в решении больших вопросов войны.

3. Ужасно, что, называя по имени известных ему лично Тухачевского, Уборевича и др. и давая им самые высокие характеристики (смотрите, какой я справедливый), он глухим, безыменным абзацем отмечает, что среди жертв 37-го были и представители командных кадров армии — и все. О Павлове, Климовских и др. (БВО <Белорусский военный округ>), проявивших растерянность в первые часы и дни войны, м[ожет] б[ыть], и не большую, чем Верховное главнокомандование, он сообщает, что их «судили», умалчивая о приговоре.

4. «Тягун» и чинопочитатель до мозга костей, он не замечает, что Поскребышев ему говорит ты («Садись»), видя в этом лишь признак благорасположения и дружественной простоты.¹

5. Кровавая книга, не замечающая того, что она вся в крови (хотя в конце упоминает о 20 миллионах наших жертв в этой войне), народ для него — «картошка», как говорит солдат в «Климе Самгине». Он воюет именно числом, постоянно требуя пополнений, не считая людских жизней, не удрученный нимало их гибелью и страданиями. Он, как и вообще Верховное командование, тушит пожар войны дровами ее — людьми: загрузить так, чтобы трудно было пробиться пламени. Как мне памятны по первым (и не первым) дням и неделям войны всеобщий панический пафос жертвенности («пасть за родину»), запретность и недопустимость мысли о сохранении жизни своих. Отсюда и требование самоубийства во избежание плена.

25.VI.

Море второй день ходит ходуном, правда, сегодня уже стихая; вчера мутная полоса от берега расстилалась до горизонта, и все это грохотало, ворочало каменья.

Умер Рыленков, о котором я знал от Исаковского перед отъездом сюда, что он плох, — вчера послал вдове телеграмму, употребив слова «русская поэзия», хотя, конечно, в поэзии этой заметной борозды он не прорезал.

40 лет назад, в 29-м году, ездил я к нему в деревню на Рословщине, туда же потом приехал и Македонов. Был Рыленков тогда предсельсовета, но ни эта должность, ни собственное хозяйство, бедняцкое скорее всего по нерадивости, не составляли для него и тогда уже ни малейшей увлеченности. Весь он, мужик с головы до пят, обликом и повадкой, небрежный в одежде, неприхотливый в еде, не честолюбивый в должности, — весь он был в стихах, из стихов состоял, гл[авным] обр[азом] поэзии 20 века — символистов и проч. Знал он, конечно, и поэзию 19 в., но более тяготел не к вершинным ее образцам — Фет, Полонский больше, чем Баратынский и Тютчев. И знал он столько стихов наизусть, что это всегда казалось не только феноменальным, но и обличающим его, незначительность его собственных возможностей в поэзии. Он стал поэтом, стихотворцем от любви к стихам и, кажется, всю жизнь не только не тяготился «готовыми словами» поэзии, но скорее жалел, что уже нельзя писать в точности так, как Фет и т.п. Стихи не были его мукой, он за них не платился ничем в жизни, наоборот, они доставили ему материальное благополучие и общественное положение. Его хвалили умеренно, но никогда не бранили, «ошибок у него не было». Еще в Смоленске, когда мы с ним вроде бы дружили, он уже говаривал, определяя свою роль в поэзии, что маленькие собаки не должны смущаться громким лаем больших и должны лаять, как могут (по Чехову). Потом он был одним из авторов статьи «Кулацкий подголосок» вместе с Горбатенковым и Долгоненковым (первый из них погиб в войну, второй редактировал «Новый путь» при немцах, помню его стихи по радио: «Поэт Твардовский — певец жидовский»);¹ потом я уехал в Москву, а потом война, и в 43-м г. мои родители оказались квартирой на одной площадке с ним. Был слаб, поддавался легко внешним влияниям, жил будто бы «у истоков», т.е. не в столице, но о чем знал, не писал, а писал без конца и без устали свои «росы-косы», «криницы-медуницы». Подобно тому, как Фет, человек практичный и скупой в жизни, отделял свою поэзию от мира материального, он, начитанный и развитой человек в политических вопросах, решительно отделял от них свои стихи.

Эти 40 лет с той поры, как я гостил у него и мы были авторами стихов в «Юном товарище» и «Раб[очем] пути», вмещают, собственно, все самое существенное в моей житейской и литературной биографии — коллективизацию с «ликвидацией», обе войны — малую и большую, не считая, конечно, «освободит[ельного] похода», все мои сочинения и продвижения по лестнице известности и т.п.²

Он был только на один год старше меня, но успел написать не только бездну стихов, но и порядочно прозы (плохой), и автобиографических вещей (получше), и каких-то эссе, и проч[ее]. «Пана» откладывать дальше нельзя. Сейчас, наверно, съезжу в См[олен]ск — заняться могилой матери и кое-что расшевелить в памяти (как бы мать мне могла помочь!).

26.VI. Г[ульрипша].

Мы бываем довольны собой, восхищаясь наблюденными нами в творениях великого художника, наблюденными им в бесконечном разнообразии сырой жизни «деталями», мимо которых мы до него проходили, не отметив их. А тут мы обрадованы ничего нам не стоящим равенством с ним в силе зрения: «Ах, как это верно, я точно так это видел и знал, мы с ним одинаково это понимаем». Можно даже натаскать себя, развить способность уловления «деталей» и в самой жизни. Но одни они, отдельно от целостного сооружения, немного стоят. Большой мир может оставаться сам по себе, не понятым и не раскрытым. —

Не только написать «Войну и мир» — подвиг, но и при чтении обнять эту громаду во всем объеме — немалый творческий искус, требующий известной подготовки, жизненного опыта и многократного чтения. Сколько не бывших на памяти у меня троп, закоулков, нежданных узлов и связок нахожу сейчас, а, казалось бы, все читано-перечитано, знато-перезнато.

28.VI.

Вышли 4 и 5-й номера. 5-й, посланный мне из ред[акции] ранее 4-го, задержанного почему-то, то ли пропал на почте, то ли что.

В 4-м грустно было видеть, что опять-таки много хорошего (Цветаева, Гефтер, Исаковский)¹, грустно потому, что непонятно, зачем я должен покинуть этот журнал, откуда мне взять «собственное желание». Однако спокоен перед лицом неизбежных радостей в Москве (вылетаем послезавтра). Утешаюсь кутузовским девизом: «время и терпение». Никакой конец мне в этом деле не страшен, но, конечно, ожидание его потребует напряжения нервов.

Милое, нежное и полное трогательного юмора письмо Оленьки.

Вчерашний вечер в палаццо Григория Чаговича, директора таксомоторного парка в Сухуми: чудесное блюдо из мелкокрошенного сычуга («требух»), вареный козленок, белое «Изабелла» («самотек»). Еще одна бурка.

Вчерашний день — жара безысходная, домишко прокаленный. Трижды купался в море и обливался холодной водой из нашего колодца. Ночью погода переломилась, море опять размахалось, только что утихомирившись. Купался под редким крупным дождем, Маша тоже окунулась. Сейчас нет дождя, но небо заволоченное, слава богу, а то опять сегодня «мероприятие» — поездка куда-то на форель. —

30.VI.69. Гульрипша. Утро отлета.

Из лучших впечатлений — поездка в Арасадзынь (Мелкий орех) в глубину зеленых гор (каштан, граб («дуб и граб»), лозы «Изабеллы»). Горная речка, неумолчно воркующая, <бежит> извиваясь, внизу под дорогой, повторяющей ее изгибы. Белые факелы пены на каменьях, рассекающих быструю неглубокую воду. Угощение — полудикое, преизобильное, но все то же: недоваренное холодное мясо (говядина, телятина, козленок, куры; горячее — мамалыга). Вино грузинское, терпкое, но несомненное, свое. Чача.

Суровая, тонкогубая, смуглая девочка, танцующая в паре со взрослым мужчиной. Девушки (2) с полотенцами у рукомойника, — позы бессознательно грациозные, вроде ангельских в живописи, строгость, опущенные глаза, на спасибо — шепотом: пожалуйста.

Эпизод с посохом и кинжалом (речь шла, что мне подносят посох, я молчу, что у меня уже есть (от Шинкубы), кто-то кому-то мигнул — посох передается Симонову, а мне подносят кинжал — бытовой, в потертых ножнах, сточенный, как хороший нож кухонный. —

Встреча с Руководством, политесная ситуация для Шинкубы (мы оттуда, а они только туда выбрались, — просто разъехаться — оставить их в смешном виде, пришлось «посидеть» в Очамчире под грохот прибоя). —

Г.Д. Гулия рассказал к слову (не зная о моей вещи), что слова «Сын за отца не отвечает» — не импровизация, — они были заготовлены и под них искали трактори-ста (комбайнера) сына кулака. —

Море в берег укрепленный —

Грохот — пальбы (мерный)

Встать пытаясь на дыбы.

Примечания

15.III

¹ При жизни А. Т. стихотворение не печаталось. Впервые — в «Дружбе народов». 1973, № 1. Публикация М.И. Твардовской.

² Публикуется впервые.

³ Вариант стихотворения «Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам…». Впервые опубликовано (с изменениями) в «Известиях», 1988, 25 июня. Никогда не перепечатывалось.

⁴ А. Дымшиц. Сердце — сердцу. // Литературная Россия, 1969, 15 марта. В заметке о статье А. Платонова «Навстречу людям», посвященной Э. Хемингуэю, критик, неоднократно обличавший «Новый мир» в дегероизации и очернительстве действительности, восхищается реализмом и гуманизмом Платонова.

18.III

¹ Ср.: А.И. Кондратович. Новомирский дневник. М., 1991. С. 393. Запись 17 марта 1969 г.

² Воспоминания адмирала Н.Г. Кузнецова предлагались автором «Новому миру». Образ Сталина — мудрого вождя, думающего за всех, решения которого, как единственно верные, не подлежали сомнению, заставили А. Т. отказаться от их публикации, хотя он и нашел в них много интересных сведений о начальном периоде войны. См. запись 7.ХII.1963 г. и примеч. к ней («Знамя». 2000, № 9. С. 164—165, 187). См. Н.Г. Кузнецов. Накануне. М., Воениздат,1966. Возможно, А. Т. имел в виду внутреннюю рецензию Симонова на мемуары Кузнецова, в печати она не обнаружена.

³ Стихотворение появилось в ходе работы над «Сельской хроникой». Зачин его в Рабочей тетради 1938 г. 21.III — «в тяжелейший день». Текст записан 23.III. Публикуется впервые.

⁴ А.В. Никитенко/ Дневник. Т. 1—3. М., 1955. Книга сохранилась в библиотеке А.Т., испещренная его пометками. Автор — писатель, редактор, профессор С.-Петербургского университета, академик. В период многолетней службы цензором видел свою роль в посредничестве между властью и литературой, стремясь учесть интересы и той и другой стороны. А.Х. Бенкендорф — шеф жандармов и гл. начальник III отделения секретной канцелярии в царствование Николая I. С.С. Уваров — министр народного просвещения и президент Академии наук при Николае I.

⁵ Н.И. Крылов. Не померкнет никогда. М., 1969. Главы из воспоминаний дважды Героя Советского Союза маршала Крылова печатались в «Новом мире» с послесловием А. Т. (1968, № 9).

19.III

¹ Письмо по поводу критики повести Н. Воронова «Юность в Железнодольске», о котором шла речь в записях января—марта 1969 г.

21.III

¹ А. Рекемчук. Зимний перевал. // Литературная газета, 1969, 12 марта. Если разносная критика повести Н. Воронова в «Литературной газете» 5.III.69 адресовалась не только автору, но и редакции «Нового мира», то в похвальном отклике на повесть Е. Драбкиной «Зимний перевал», за опубликование которой редакция боролась несколько лет, о «Новом мире» не упоминалось: автор выступал независимым от редакции субъектом.

² Имеются в виду фальсифицированные письма земляков А. Яшина, обличавшие его «Вологодскую свадьбу» в незнании жизни и очернительстве. («Свадьба с дегтем» // «Комсомольская правда», 1963, 31 января). Письма в поддержку «Вологодской свадьбы», самотеком пришедшие в редакцию (в том числе и от земляков А. Яшина), «Новому миру» опубликовать не дали. (См. записи 22 и 24.III.62 г. и примеч. к ним («Знамя», 2000, № 9. С. 144, 176). А. Т. подразумевал также организованные А. Кривицким нападки на статью В. Кардина «Легенды и факты» («Новый мир», 1966, № 3), а также обличения газетой «Сельская жизнь» «Деревенского дневника» Е. Дороша в «принижении действительности», за подписью председателя колхоза Костромской обл. (Л. Лебедев. Не видя солнца. // «Сельская жизнь», 1964, 11 окт.).

³ К.В. Воронков позднее и предстал автором дневника, опубликовав выбранные места из хроники текущих дел Секретариата. Здесь нет и упоминания о письмах в Секретариат А. Т., выступлениях его на заседаниях, о переговорах с ним секретарей правления. Судя по «дневнику» Воронкова, журнал А. Т. был вне поля зрения Секретариата. (К.В. Воронков. Страницы дневника. Предисловие В. Катаева. М., 1977).

⁴ Т. 5. Собр. соч. (Статьи и заметки о литературе) задерживался из-за отказа А. Т. изъять упоминания о Солженицыне. См. об этом в Рабочих тетрадях 1966—1968 гг.

22.III

¹ Названные кандидатуры в члены редколлегии «Нового мира» были далеки от окружения журнала А.Т. Достаточной характеристикой В. Чивилихину служила рецензия А.С. Берзер (ст. редактора отдела прозы «Нового мира») на его повесть «Елки-моталки». Любящий природу и всю живность тайги, герой повести убивает голодного человека, съевшего яйца из гнезда глухаря, и автор ему симпатизирует. К выходу новомирской рецензии «Елки-моталки» появились в «Роман-газете» с предисловием Н. Грибачева. Здесь уже провинившегося не убивали — тот сам падал с обрыва. (А. Берзер. Когда черное — бело. // «Новый мир», 1965, № 7).

А. Рекемчук с 1966 г. — член редколлегии журнала «Знамя» В.М. Кожевникова. Его повесть «Молодо-зелено» критиковалась в «Новом мире» за поверхностное изображение жизни.

Критики Л. Фоменко и Л. Якименко не раз выступали с нападками против авторов «Нового мира».

В свое время А. Т. отметил статью «дурака и мерзавца Еремина», обличавшего А. Синявского и Ю. Даниэля в «преступлениях против Советской власти». (Дм. Еремин. Перевертыши. // «Известия». 1966, 13 января). См.: запись в Рабочих тетрадях 1966 г. («Знамя», 2002, № 4. С. 143, 177). Все эти кандидаты в редколлегию «Нового мира» по своим идейно-эстетическим позициям были чужды журналу А. Т.

² Ч.Т. Айтматов, Р.Г. Гамзатов и А.А. Кулешов были членами редколлегии не только «Нового мира», но «Литературной России» (Р. Гамзатов) и «Литературной газеты» (Ч. Айтматов, А. Кулешов). Имеется в виду постановление «О повышении ответственности руководителей органов печати…» См. записи 29.I и 19.II («Знамя», 2004, № 4).

³ В. Ермаков сотрудничал с «Новым миром», неоднократно выступая здесь с рецензиями.

⁴ Речь идет об утверждении В.Я. Лакшина заместителем гл. редактора.

⁵ О приглашении А.Т. Л. Свободой см. запись 14.III («Знамя», 2004, № 4).

12.IV

¹ В окончательном варианте А. Т. концовка иная: «Давно отцами стали дети, // Но за всеобщего отца // Мы оказались все в ответе, // И длится суд десятилетий, // И не видать ему конца».

² Р.А. Медведев отзывался на статью В. Голикова, С. Шаумяна и др. «За ленинскую партийность в освещении истории КПСС» («Коммунист», 1969, № 3. См. о ней запись 29.II), протестуя против попытки реабилитации Сталина и сталинизма.

³ Курс лекций и спецсеминар по истории народничества в Гурьевском пединституте (по командировке Института истории АН).

⁴ В архиве А. Т. — несколько десятков писем с откликами на «Стихи из записной книжки» в № 1 «Нового мира» из разных городов (немало осталось и в архиве редакции). Вот только одно из них, совпавшее в оценке со многими. Е.М. Ольшанская из Киева, рассказывая об обсуждении новых стихов А. Т. в Клубе поэзии, которым руководит, отмечает, что и для молодых, которых в клубе большинство, эти стихи — «событие». Она уверена, что «время, скорое на расправу» — «бессильно против настоящих строк. А Ваши — настоящие». (Письмо 18.VI. Архив А. Т.).

⁵ Сестра Мария Трифоновна и племянница Надя — дочь Анны Трифоновны.

13.IV

¹ Имеются в виду письма А. Т. в Секретариат СП: 1. По поводу организованной критики повести Н. Воронова «Юность в Железнодольске» (см. записи 8 и 19 марта). 2. О задержании Т. 5 (Статьи и заметки о литературе) Собр. соч. А. Т. в связи с его отказом изъять упоминания о Солженицыне. 3. В связи с задачей обновления и укрепления редколлегии «Нового мира». См. запись 23.III.

² Зачин незавершенного стихотворения.

16.IV

¹ Г.С. Фиш — писатель, печатался в «Новом мире», сосед по даче на Пахре.

² «Без самоизменения, считал Маркс, нет подлинной революционной практики, а напротив, возникает стремление делить общество на две части, воспитателей и воспитуемых, из которых одна возвышается над обществом». (М. Гефтер. Из истории ленинской мысли. // «Новый мир», 1969, № 4). После разгрома руководимого М.Я. Гефтером сектора методологии истории в Институте истории АН я послала ему эту запись А. Т. о его статье вместе с другой — о его новой работе, которую А.Т. не успел напечатать. Гефтер ответил письмом (4.I.73), содержавшим раздумья о наших шестидесятых годах, роли и месте в них «Нового мира». Письмо кончалось словами: «Для меня этих записей в рабочей тетради Александра Трифоновича достаточно, чтобы считать небесполезной свою жизнь». (Архив А. Т.)

18.IV

¹ «Ответ Секретариату» см. в записи 23.III. Рассказывая, как он приходил в редакцию «убеждать» А. Т., что «надо продолжать» вести журнал, А.И. Солженицын не скрывает, что думал при этом иначе: «Да я б на его месте и раньше ушел». Журнал А.Т., по мнению Александра Исаевича, жил на коленях, «с нераспрямленной спиной». (А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. // «Новый мир», 1991, № 7. С. 128, 131).

² В статье «Чернышевский и Шлоссер» Е.Г. Плимак, вопреки утвердившейся в советской литературе трактовке, показал Чернышевского отнюдь не сторонником крестьянской революции, зовущим Русь к топору. Сознавая реальную возможность революции в стране, Чернышевский, опираясь на Шлоссера, предупреждает о ее неуправляемом, бесконтрольном и непредсказуемом развитии. Статья, так и не появившаяся в «Новом мире», вошла в кн.: А.И. Володин, Ю.Ф. Карякин, Е.Г. Плимак. Чернышевский или Нечаев? М., 1976.

³ Апрельский пленум КПЧ освободил А. Дубчека от поста первого секретаря компартии Чехословакии. Им стал Г. Гусак.

20.IV

¹ В окончательном варианте гл. «О памяти» поэмы «По праву памяти»: «Какой в порядок не внесенный, // Решил за нас // Особый съезд // На этой памяти бессонной, // На ней как раз // Поставить крест».

² Г. Владимов. Три минуты молчания. // «Новый мир», 1969, №№ 7, 8.

21.IV

¹ Первоначальный вариант вступления к поэме «По праву памяти».

22.IV

¹ О дружеских отношениях А. Т. с И.С. Соколовым-Микитовым см. в предшествующих Рабочих тетрадях. Их переписка (свыше 120 писем с 1953 по 1969 гг.) опубликована М.И. Твардовской в журнале «Север», 1978, №№ 4—6.

24.IV

¹ Секретарь К.В. Воронкова.

² Об этом давнем замысле автобиографической прозы, оставшемся неосуществленным, см. в предшествующих Рабочих тетрадях.

³ Речь идет о воспоминаниях А.И. Герцена («Былое и думы») — одной из любимых книг А. Т. — и В.Г. Короленко («История моего современника»). А. Т. писал мне из Абхазии 22.VI.69: «Перечитал здесь «Былое и думы» с большой пользой для себя. Прочел мемуары Г.К. Жукова — можешь не читать». (Архив А. Т.)

25.IV

¹ Михаил Григорьевич Плескачевский — двоюродный брат А. Т., племянник его матери Марии Митрофановны (в девичестве Плескачевской), журналист, живший и работавший в Баку. «Брат и собрат по перу», как называл его в письмах А. Т., был похож на Марию Митрофановну и лицом и характером. Плескачевский — товарищ юношеских лет А. Т., пристально следил за работой поэта и переписывался с ним с середины 30-х гг. Когда в 1969 г. к А. Т. обратилась за помощью семья ветерана Отечественной войны, жившая в Баку в тяжелейших условиях, именно М. Плескачевский по просьбе А. Т. непосредственно на месте выполнял его поручения по этому делу. Семья ветерана получила хорошую квартиру, а благодарственное письмо от нее, адресованное А. Т., он отослал М. Плескачевскому. (Письма А.Т. Плескачевскому см.: Р. Романова. «Я вступил в тот след горячий…» // «Новый мир», 1885, № 6).

27.IV

¹ 28 апреля А. Т. писал И.С. Соколову-Микитову: «…При всем том, в каком невеселом положении узника полутемной одиночки застал я вас в последнее мое посещение, я, поверьте, не вынес какого-либо гнетущего впечатления... Я даже был как-то ободряюще пристыжен за себя, при гораздо меньших стеснениях природы поддающегося порой уныниям и хандре». (Соч. Т. 6. М., 1983. С. 420).

Ольга Викторовна — секретарь и домоправительница К.А. Федина.

² В. Дементьев — писатель, редактор изд-ва «Сов. Россия», автор книги «Александр Твардовский». М., 1976. А.Г. Новиков—композитор, народный артист СССР, автор музыкальных комедий «Левша», «Королева красоты», песни «Дороги», «Гимна демократической молодежи».

³ А.А. Епишев — начальник Главного политического управления Советской Армии и ВМФ, член ЦК КПСС. В указателе содержания журнала за 1969 г. не упоминаются стихи А.Т., напечатанные в № 6 — к юбилею «Советского воина».

«Литературная Россия» (1969, 25 апреля) сопроводила сообщение о новом издании поэмы А.Т. рисунком О. Верейского, оформившего книгу.

⁴ См. запись 20.IV. и примеч. к ней. Софья Григорьевна Караганова — зав. отделом поэзии редакции «Нового мира».

30.IV

¹ И.Т. Козлов — бывший (в 50-е гг.) гл. редактор изд-ва «Сов. писатель», критик, печатался в «Новом мире» А. Т. 50-х гг. «Ответ читателям «Василия Теркина» впервые опубликован в «Новом мире, 1951, № 11.

² Шарль де Голль в апреле 1969 г. ушел с поста президента Франции, который занимал с 1958 г. А. Т. в 1958 г. вторично назначен гл. редактором «Нового мира» (первый раз был им в 1950—1954 гг.).

³ Заключительные строки стихотворения Е.Н. Боратынского «Старик» (1828).

4.VI

¹ Джон Хирн. Пришлый у ворот. М., 1969.

² Редакция «Нового мира» выдвинула повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» на соискание Ленинской премии за 1964 г. А. Т., в ту пору член Комитета по Ленинским премиям, последовательно отстаивал кандидатуру Солженицына, связывая с его награждением судьбу не только самого писателя, но и всей советской литературы. Спектакль Театра сатиры «Теркин на том свете», поставленный В. Плучеком в 1966 г., был снят вскоре после премьеры.

Депутатом Верховного Совета РСФСР А. Т. избирался в 1946—1954 и 1958—1966 гг. Более властями в высшие законодательные органы не выдвигался. На ХХII съезде КПСС А. Т. (в октябре 1961 г.) был избран кандидатом в члены ЦК, делегатом ХХIII съезда (в марте 1966 г.) он уже не был. После того как в декабре 1966 г. А.Г. Дементьев и Б.Г. Закс были выведены из редколлегии «Нового мира» вопреки воле главного редактора, А. Т., провоцируемый к уходу Секретариатом СП, преодолев первый душевный порыв, остался на своем посту, добившись пополнения редколлегии названными им самим Е.Я. Дорошем, М.Н. Хитровым и Ч.Т. Айтматовым. Обо всем этом см. в предшествующих Рабочих тетрадях.

³ «Я знаю, что с последней моей поездкой, — писал А. Т. мне из Гульрипши (22.VI.1969 г.), — у меня нечто кончилось и что-то должно начаться, догадываюсь, что…». Ощущение, что «отломился целый пласт жизни», отразилось и в его лирике этих последних лет.

5.VI

¹ Из романа Германа Мелвилла «Моби Дик» — одной из любимых книг А.Т.

7.VI

¹ Александр Моисеевич Марьямов — критик, публицист, сценарист. Член редколлегии «Нового мира», зав. отделом публицистики и автор журнала. 5 мая в редакции отмечали шестидесятилетие Марьямова.

10.VI

¹ Выйдя из больницы, К.И. Чуковский написал А. Т. (6.VI.69.) как тронули его «Стихи из записной книжки» («Новый мир», 1969, № 1). На больничной койке твердил он стихотворение «Допустим ты свое уже оттопал…». Здесь «каждая строка обо мне и моя», — замечает он. «Вообще Ваш цикл — хрустальный», — пишет Чуков-ский, — перечисляя восхитившие его «зарисовки Пахры и Десны» и «Иван-чай» и т.д.». (Архив А. Т.) «Вы как будто назвали то, о чем я и сам думаю очень часто — назвали с трогательной силой», — писал А. Т. 6.VI.69 г. В.А. Каверин. По его словам, эти стихи «вовсе не только о прошлом и даже, может быть, менее всего о прошлом. Они охватывают весь наш бесценный жизненный опыт, а ведь он еще пригодится нам…» (Архив А. Т.)

14.VI

¹ См. запись 24.IV.

² А. Т. цитирует предисловия к роману А. Филева «Солнцеворот», изданному тиражом 2 млн. 100 тыс. В выражениях, применяемых обычно к русской классической литературе, здесь говорилось о «филевской прозе». В «Новом мире» роман Филева был оценен как газетная передовица в форме беллетристики. (Н. Ильина. Литература и массовый тираж. О некоторых выпусках «Роман-газеты». «Новый мир», 1969, № 1). С.В. Сартаков — секретарь правления СП, автор произведений, иллюстрирующих партийные постановления. Позднее — Герой Соц. Труда.

³ К.В. Воронков — секретарь правления Союза писателей (СП) по организационным вопросам. В.Ф. Шауро — зав. Отделом культуры ЦК КПСС.

⁴ Зачин стихотворения «Нет ничего, что раз и навсегда…».

См. запись 19.VI.

15.VI

¹ Продолжение работы над поэмой «По праву памяти». (См. предшествующие Рабочие тетради). А. Т. подразумевал строфу: «И верил: все на место встанет // И не замедлит пересчет, // Как только — только лично Сталин // В Кремле письмо его прочтет…». Строфа: «Одно письмо — такая малость…» в окончательный текст не вошла.

16.VI

¹ «Участок нашей хозяйки напоминает некий диснеевский мирок, проектировавшийся Бабой Ягой. Первая половина под разными домиками, хлевушками, сарайчиками, летними кухоньками и просто верандочками, а вторая из лоскутков, на которых сидит чеснок, клубника, будущий лавровый лист, перец, помидоры, «нарцызы», пионы, гвоздика и также фруктовые деревья». (Из письма М.И. Твардовской О.А. Твардовской 15.VI.69. //Архив А. Т.)

17.VI

¹ Баграт Шинкуба — народный поэт Абхазии, председатель Президиума Верховного совета Абхазской АССР. В «Новом мире» в 1969 г. (в № 6) печаталась его повесть «Чанта приехал». См. о нем в предшествующих Рабочих тетрадях. Михаил Николаевич Хитров — отв. секретарь редакции «Нового мира».

Г.Д. Гулиа — прозаик, писал на русском языке на сюжеты из жизни Абхазии, член редколлегии «Литературной газеты».

² Т.е. поэму «По праву памяти», состоящую из трех частей.

18.VI

¹ Э.А. Проскурнина — работник Главного управления по делам печати (Главлит)

² «Прочел я здесь первую часть его (Симонова. — В.Т.) нового романа, — писал А. Т. из Гульрипши, — поругал его, сколько следует, но и не мог не отметить, что эта вещь его решительно выше прежних — потому и печатать ее будет негде (то, что он, понимая это, продолжает работу, делает ему честь)». (Письмо В.А. Твардовской 22.VI.69. (Архив А. Т.). Речь идет о романе «Последнее лето» — 3-й части романа «Живые и мертвые». («Знамя», 1970, №№ 6—8).

³ Д.И. Гулиа (1874—1960) — отец Г. Гулиа, народный поэт Абхазии, основоположник абхазской литературы. Гульда Каладзе — скульптор, сын грузинского поэта Карло Каладзе, автора «Нового мира». И. Тарба — абхазский поэт.

19.VI

¹ Вариант стихотворения «Нет ничего, что раз и навсегда…», при жизни автора не печатавшегося. Опубликовано М.И. Твардовской в «Комсомольской правде», 1972, 28 октября в подборке «Из последних стихов».

21.VI

¹ 21 июня — день рождения А. Т.

² Стихотворение «Когда обычный праздничный привет…» при жизни А. Т. не печаталось. Впервые — в «Комсомольской правде», 1972, 28 октября.

22.VI

¹ Дача была снята в деревне Грязи у писателя И.Я. Ильина (брата С.Я. Маршака) и его жены Е.А. Сегал. О первом дне войны А. Т. вспоминал каждый год 22 июня (см. предшествующие Рабочие тетради).

² П.А. Вяземский (1792—1876) умер 84 лет, Ф.И. Тютчев (1803—1873) — семидесятилетним. А.В. Никитенко во время смертельной болезни поэта получил неверные сведения о его возрасте (78 лет). См. А.В. Никитенко. Дневник. Т. III. М., 1956. С. 287.

³ Александр Григорьевич Дементьев — литературовед, критик, до декабря 1966 г. — зам. гл. редактора «Нового мира». См. о нем в предыдущих Рабочих тетрадях. Орест Георгиевич Верейский — художник, иллюстратор книг А. Т. и его жена Людмила Марковна неоднократно упоминаются в записях А. Т. Воспоминания об А. Т. см. в книге Л.М. Верейской «Встречи в пути». М., 1996. Геннадий Семенович Фиш — писатель, сотрудничавший с «Новым миром», его жена Татьяна Аркадьевна, литератор, журналист, редактор. Н.И. Ильина — писатель, автор «Нового мира», ее муж А.А. Реформатский — профессор, лингвист.

«Этот день дает нам случай сказать Вам о нашем уважении, любви, горячем чувстве товарищества, неизменном при любом повороте судьбы», — говорилось в телеграмме (21.VI.69), подписанной «Ваши новомирцы». (Архив А. Т.)

⁴ Нодар Думбадзе — грузинский писатель. Сообщая, что получил с десяток поздравлений «от людей, дописавшихся до здешнего нашего адреса», А. Т. писал мне 22.VI: «Были и цветы, и подарки и ужин в роскошном ресторане «Мархеули», врезанном в зеленую гору с пещерами и гротами. Словом, все по чину последнего перед юридической старостью моего дня рождения». (Архив А. Т.)

Это был, как вскоре стало ясно, последний праздник в жизни А. Т.

⁵ В опубликованных записях бесед К. Симонова с Г.К. Жуковым этого признания Рокоссовского нет. (К. Симонов. Заметки к биографии Г.К. Жукова. «Военно-исторический журнал», 1987, №№ 6, 7, 9,10,12).

24.VI

¹ М.Н. Тухачевский — участник Гражданской войны, маршал, 1-й зам. наркома обороны, кандидат в члены ЦК; И.П. Уборевич — участник гражданской войны, командарм 1-го ранга, кандидат в члены ЦК; Д.Г. Павлов — генерал армии, участник Гражданской войны, Герой Советского Союза, с 1940 г. — командующий войсками Западного Особого Военного округа (ВО), в 1941 г., — командующий Западным фронтом. В.Е. Климовских — генерал-майор, начальник штаба Западного фронта.

А.Н. Поскребышев — член ЦК, секретарь И.В. Сталина. О встречах с Поскребышевым, которого А.Т. побуждал писать воспоминания, см. запись 26.XI.63 («Знамя», 2001, № 9).

25.VI

¹ Николай Иванович Рыленков — смоленский поэт. Умер 23.VI. Адриан Владимирович Македонов — литературный критик, доктор геолого-минералогических наук, друг молодого А. Т.

Автором статьи «Кулацкий подголосок» (в газете «Большевистский молодняк», 1934, 17 июля) был В.Е. Горбатенков. Н.И. Рыленков и К.А. Долгоненков в своих выступлениях на собраниях Смоленской писательской организации поддерживали критиковавших А.Т. как поэта классово чуждого. Рыленков засвидетельствовал, что Македонов «всячески расхваливал» поэму А. Т. «Страна Муравия», содержавшую «контрреволюционную клевету на коллективизацию», и защищал А. Т. несмотря на «кулацкие тенденции» в его творчестве. (Н.Н. Илькевич. «Дело» Македонова». Из истории репрессий против Смоленской писательской организации. 1937-—1938 гг. Смоленск. 1996. С. 58—59). Долгоненков был редактором оккупационной газеты «Новый путь в 1941—1943 гг., умер в 1980 г. в эмиграции в Мюнхене.

² Имеется в виду «ликвидация кулачества как класса», а также войны Финская (1940), Отечественная, и «освободительный поход» в Западную Белоруссию и Западную Украину (1939), участником которых был А. Т.

28.VI

¹ М.Я. Гефтер. Из истории ленинской мысли. (См. о статье М. Гефтера и выписку из нее в записи 16.IV). Письма Марины Цветаевой. Публикация, подготовка текста и вступит. заметка А.С. Эфрон. Комментарии А.А. Саакянц. (О письмах М. Цветаевой и выписки из них см. в записях января 1969 г.). М. Исаковский. На Ельнинской земле. (Автобиографические страницы). О воспоминаниях М. Исаковского, писать которые его побудил А. Т. см. в Рабочих тетрадях 1968 — начала 1969 гг.).

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста О.А. Твардовской.

Примечания В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)