Анна Кузнецова

Ежедневное чтение

О новой рубрике

Каждая книга — модель мира. Вот почему, наверное, «посадить дерево, родить сына, написать книгу»… Сегодня каждый день выходят тысячи книг. Все они достойны внимания — даже если моделируют мир, вышедший из рук неталантливого творца. Попробуем прочитывать каждый день одну.

Анакреонтики и послания к Эроту забытого поэта конца XVIII века.

Составитель оспаривает справедливость отнесения Н.Е. Струйского к чудакам-графоманам вроде графа Хвостова. И справедливо замечает, что невозможно воссоздать правдивую картину прошлого литературы, не изучая наследия писателей второго и третьего ряда. А в комментариях толкует, кто есть Зефир, Эрот, Анакреонт...

Если издание предназначено все же для широкого читателя — сможет ли таковой освоить хотя бы на уровне синтаксиса подобные строфы:

Введение советского Ленинграда 1950—1970-х годов в контекст петербургского мифа русской литературы можно считать сверхзадачей этой работы. Попытку придать больший вес “потерянному поколению” ленинградских прозаиков, сформировавшихся во время “хрущевской оттепели” в условиях ЛИТО ведущих вузов Ленинграда и студенческого самиздата, — ее задачей. Не возьмусь оценивать исполнение поставленных задач, но фактологическая часть работы бесспорно интересна.

Прослеживается формирование структуры крымского мифа русской литературы, ставшего “южным полюсом петербургского мифа” (из аннотации), рассматривается статус Крыма в сознании ряда писателей, показывается движение статуса во времени от “туристической” модели у Пушкина к метафизической у Волошина — и возвращение пушкинского понимания Крыма сегодня.

Литературное движение “Горный родник”, представляемое авторами сборника, с 1995 года пытается противополагать безобразию “постмодернизации уральской и российской литературы” (из аннотации) красоту местных мифов.

Критические выступления с таких позиций получаются наивно романтическими, в роли ветряных мельниц оказываются центральные “толстые” журналы, мутящие местные “родники”, если вдруг позволяют им вливаться в широкие грязи столичной словесности, и не дающие им журчать во всеуслышание — если не позволяют; а также отнимающие у местных деятелей статус первооткрывателей самородков, таких как Борис Рыжий.

Сборник посвящен критическому творчеству В. Ханова (9 работ): “Чем Горюхин руководствуется, когда в своих текстах поет осанну СУЩЕСТВОВАНИЮ и напрочь отвергает СУЩНОСТЬ? Неужели не замечает, что в итоге значительно обедняет и свое творчество, и духовный мир читающих (и осмысляющих) его тексты читателей?”. Еще 9 авторов, представленных одной-двумя рецензиями, высказываются в основном о криминальном романе составителя сборника.

В первом разделе монографии прослеживается и иллюстрируется стихами и рассказами из периодики тех лет взаимодействие местных организаций Пролеткульта и РАППа с творческими силами Саратова и окрестностей. После глубокого реверанса К. Федину по поводу 110-летнего юбилея во вновь интересном третьем разделе публикуются материалы к хронике литературной жизни и происходит выход на обобщение материала и исследование категории провинциальности.

Основным качеством “настоящей литературы” автор, кандидат исторических наук, считает исповедальность, “все оставшиеся характеристики <...> вторичны и являются следствиями ее основного качества”. Материалом исследования берется творчество шадринских членов Союза российских писателей С. Борисова и С. Чепесюка.

Несмотря на спорность, а то и вздорность (“Исторической особенностью отечественного столичного мира является его неполноценность”.) некоторых положений, работа интересна — именно в заявленном ракурсе. Автор прав, говоря об игнорировании культурного феномена провинции как “системного единства” в нашем “сверхцентрализованном Отечестве”. И уж совсем неожиданно — поскольку исповедальность может быть сколь угодно косноязычной — радуют цитаты из стихов Сергея Борисова.

В монографии в самых общих чертах прослежены судьбы и даны образцы творчества ряда русских литераторов Харбина, первой столицы “руского Китая”, и Шанхая, куда в конце 20-х стали перебираться культурные силы. Подробно говорится об Арсении Несмелове, Валерии Перелешине и Ларисе Андерсен. Приложением дан список зарегистрированных в 1919—1949 годах русских периодических изданий дальневосточной эмиграции с описанием основных газет и журналов.

Книга открывается блоком старых фотографий, настраивающих на лирический тон: Харбин и харбинцы. Затем историк, эмигрант во втором поколении, автор исторических исследований “Манчжурия далекая и близкая” (1991, 1994) и “Российская эмиграция в Китае” (1997), оговаривает в предисловии факт преодоления в этой книге привычного ему жанра исторического исследования.

Популяризаторам науки редко удается, приближая изложение исторического материала к широкому читателю стилистическими средствами, не впасть в дешевый популизм и избегнуть явных вкусовых сбоев. Здесь это получилось.

Цель исследования, скорее всего, не научные разыскания, а отчет по гранту. Не лишенное дельных замечаний, оно изобилует заявленными, но не доказанными тезисами, избегает углубления в изучаемый материал, использует эссеистические приемы его постижения.

Велик соблазн, но нет места рассказывать о Праге как одном из островков русской литературной эмиграции. В судьбе Сергея Магида Чехословакия стала вехой и местом самоидентификации: в 1968-м он вошел туда не по своей воле как оккупант, в 1990-м — по своей как эмигрант.

Книга построена ретроспективно, делится на две части — “Здесь: Россия сука недотрога (1990—2002)” и “Там: Ниже уровня воздуха (1972—1989)”. Перепад поэтики ощутим: если “там” стих ходил с кошачьей пластикой раннего Мандельштама, благодарного миру за радость тихую дышать и жить, “здесь” в стихи входит высокий трагизм, интонация хрипа, понимание своей обреченности “служению в зоне”. Стихов в книге немного, они точно выстроены по силе воздействия, книга — хвала составителю (автор? редактор Д. Кузьмин?) — получилась очень удачной.

Похоже, наступает кризис серии: киевлянин, написавший все это до 1987 года, становится вдруг актуальным представителем русской диаспоры. А “фактически первая и пока единственная книга” (из аннотации) оставляет ощущение, что жанр рукописи был для ее содержимого более органичным. Что и наводит на мысль: авторов брать больше неоткуда, а тексты не из чего выбирать.

“Шаг, еще шаг / я целую тебя сквозь лицо”. Верлибры поэта из Риги замечательно теплые, что нехарактерно для этого вида стиха. Основным элементом поэтики Тимофеева становится трогательное. Встраиваясь в форму, которая чаще выводит на умозрительный образ, трогательное “утепляет” верлибр, в свою очередь переставая быть банальным. Чтение и приятное, и интеллектуально насыщенное, что редкость. “Эти старушки продадут нам осень. / Возьми и неси кому-нибудь в сером”.

Убедительное утверждение эклектики как мировоззрения. Убеждает сила эмоции человека с равной силой зрения и умозрения, изумленного тотальностью мира, а также дар обладания этой россыпью разнородной фактуры и мастерское владение словом в выбранной системе бытия и мышления.

В этой книге интереснее всего предисловие и послесловие. Хотя бы узнаешь, что одна из главных идей поэта — превращение мира в музей культуры.

Аналогично. У этой тонкой книжки слишком много авторов. Это не проза, а проект, авторы которого — три доктора, вероятно, филологии. Один из них написал предисловие к работе студентки, “которая отрефлексировала традицию инициационного повествования”, и горячо утверждает, что перед нами нечто большее, чем две курсовые работы заучившейся девушки — по creative writing и по русской литературе — сплавившиеся в один текст. Верю — пока читаю предисловие...

И здесь важнее всего предисловие: автору посчастливилось быть любимым. Возражая Юрию Орлицкому, Г. Генниса не полюбившему, Алла Марченко использует приемы лаконичной речи: “На самом деле Фрейд тут ни при чем”. Или: “Георгий Геннис — из тех, кто не позволил себе забыть” (пору сексуального созревания). Критик “верит”, что, “осмотревшись”, читатели согласятся: “его сюры — из семьи тех же начал и основ — из органической фигуральности поэзии русского языка, — что и “Столбцы” Николая Заболоцкого или “Кобыльи корабли” Сергея Есенина”.

Увы, на этот раз не верю уже предисловию, а “осмотревшись”, вижу в образном ряде Георгия Генниса сильное влияние Лотреамона и Бориса Виана, в стиле письма — всей французской верлибрической традиции, в передаче болезненности самоощущения — явное присутствие Кафки... Что-то отдаленно русское, правда, есть в названии стихотворения “Сыра земля”, на протяжении которого лирический герой кушал пашню пригоршнями, и наконец:

Юбилейное издание к 40-летию поэтической деятельности, полный отчет о которой дают более 800 стихотворений, а также “отклики разных лет” — 25 наиболее лестных высказываний и одно интервью, выбранные из периодики.

Стихотворения собраны в 40 циклов. Принцип циклизации — анналы. Книга снабжена перечнем из одиннадцати изданных книг Ларисы Миллер и алфавитным указателем стихотворений.

Добавить нечего.

Бедная темами и приемами, абсолютно бескорыстная, эта поэзия в основном сводится к медитативному перебиранию нерукотворных, а потому неброских и самодостаточных чудес света: ветки, ветер, “серый бодяк у засохшей межи / светится ало”...

Высокая культура созерцательного мироотношения — единый корень пейзажной лирики разных традиций. Читатель здесь подразумевается особый — не тот, который скажет, как бунинская Лика: что ж все погоду описывать?

Есть и не о погоде:

Композиция книги, перекличка ее заголовков и эпиграфов, тон, в котором выдержаны предисловие и подписи к фотографиям и рисункам, выглядят продолжением похоронного ритуала — тридцатитрехлетний поэт погиб в самом начале 2003 года, книга издана с участием родственников и друзей поэта. Их душевное состояние, отразившееся на издании, контрастирует с самими стихами — живыми, пестрыми, звучными, чувственными, полными осязаемых деталей.

Все стихи длинные. Ни одного совершенного. Каждое содержит поэтические находки. Все наводят на мысль о недостатке поэтической школы, поскольку выбранная система письма требует большой стиховой дисциплины, — зато и говорит, что из Дмитрия Банникова мог получиться большой поэт. Получился интересный.

“Предлагаемый сборник включает в себя тексты последнего десятилетия” — просто не верится, что это — 90-е. Наивные, тихие, полные вздохов, эти стихи так органично используют традицию, что мысли об эпигонстве даже не возникает — просто дыхание умещается в строчку, мысль уютно ложится в строфу:

Здесь, напротив, поэтика искусственного, эстетика-в-себе. Живое существо в образе нерасчлененного “ты” окружает плотное кольцо отпочковавшихся от “я” персонажей: Дарий, Негр, гонцы, сатрапы, солдаты, два полухория, три рога, львы в пещере, нога статуи, изрекающая сентенции и т.п. — порожденных отрежиссированной рефлексией.

Двуязычная книга прекрасно издана, иллюстрирована тонкой графикой.

Глянцевая книжка-малышка, петит. Стихи, рассчитанные на пение, с набором эстрадных рифм, не выдерживающих критики, бардовских провисаний (тут надо брать мелодией) и рокерских эффектов (тут, напротив, минимум мелики)... Но есть повороты смысла, когда столкновением банальностей добывается нечто стоящее внимания:

Тематическая и стилистическая неизменность этого сильного прозаика в каких-то случаях играет против него. Только не в этом издании. Опубликованные прежде в периодике, два романа с одними героями слиты в двухчастное произведение, части которого названы двумя соседствующими в одном стихотворении пушкинскими строками “Любовь к родному пепелищу” и “Любовь к отеческим гробам”. У издания только один недостаток: отсутствие оглавления, из которого можно было бы узнать, что вторая часть начинается со страницы 313.

А это издание, напротив, интересно тем, что опубликованные под одной обложкой три повести и роман, также ранее появившиеся в периодике, показывают ретроспективу развития прозаика, меняющегося, набирающего силу высказывания.

Крайне дешевое издание коротких остроумных рассказов: карманного формата, в мягкой обложке, на темной бумаге — предпринято, видимо, с целью создания конкуренции транспортному чтиву.

Тысяча двести страниц очень неторопливого текста, содержащего черты древнего эпоса (напевность интонации и любопытство к любому предмету, попадающему в поле зрения автора), ранней русской психологической прозы с описаниями внешности в несколько страниц и имитацию историко-литературного исследования из тех, что в ученой среде признаются талантливыми — это необязательное качество возникает, когда ученый проникается исследованием настолько, что материал оживает под его пером, заставляя читателя сопереживать.

Писательницу интересуют герои, не вполне совместившиеся или вовсе несовместимые с общепринятым жизненным идеалом: несчастливые дети, оставленные или стареющие женщины, бомжеватые поэты — этот сочувственный интерес “сшивает” все ее рассказы, и они складываются в цельную книгу, поскольку артикулируют один и тот же вопросительный мессидж, адресуемый автором миру, читателю, себе.

Сборник... писанины. Бойкой и “безбашенной”. Может быть, это и проза: “Люди такого биологического образца, такого антропологического вида, как я, уже перевелись в России, и если сохранились, то только где-нибудь в глухой деревне, как белочки в лесу. Хотя белочку можно иногда встретить и в Переделкине <...>. Я своими глазами видела там белочку на сосне <...>”.

Невольно ищешь фотографию. Тип скорее никакой, чем этнический: матрица. Можно встретить и в негроидной расе. А на белочек посмотреть свозила бы глаза в любой из европейских университетов — в Кельне их штуки три пробегает по ближней крыше, когда приходишь в компьютерный зал минут за пять до открытия и от нечего делать смотришь в окно.

Бог с ними, с белочками, — вот вам Тютчев из одноименного... затрудняюсь с жанром. Метаморфозы античного образа из “Весенней грозы” в одной отдельно взятой голове: “Геба неожиданно проассоциировалась у меня с ненормативным глаголом на букву “е” и с производными от него словами, и мне открылся возвышенный смысл этого глагола. Он происходит от богини Гебы! Я полезла в словари, чтобы узнать, была ли, не была ли в античной литературе такая богиня, не приснилась ли она мне, не придумала ли я ее, не родила ли я эту жительницу Олимпа из своей головы, как Зевс?”. Может быть, это эссе.

О стихах — несколько слов из предисловия Юрия Кувалдина, вынесенных на обложку: “Почти что фольклорная поэзия Красновой стремится выйти по спирали к классической поэзии, а ее народный ум — к философии”. Спираль тут смотрится не слишком обнадеживающе...

Прекрасно изданный альбом репродукций живописных работ художника, которому удается выводить высокую технику живописного мастерства из салонного контекста, куда она кажется загнанной прочно и бесповоротно.