Арсений Замостьянов

Иван Волков. Продолжение

Все великие поэты страдают недостатком вкуса: перечислять фамилии не стоит. Зато хороший вкус был у доцентов, которые объясняли нам, что “красивая и молодая” или “перчатка с левой руки” — это досадный вкусовой срыв, который, может быть, и к лучшему, ибо служит художественной задаче. Вот и Александр Кушнер писал:

В начале девяностых годов мэтр Бродский приучил молодых поэтов к парнасской строгости, к неприятию пошлости и оголенного пафоса, причем планка той и другого была поднята невыносимо высоко. О “прекрасном и вечном” стали говорить только в бронежилете иронии. Конечно, поэт может существовать и без патетики, но поэзия — никогда. Опера для одних лирических теноров, кажется, еще не написана. Все мы проходили в школе “Детство”, “Отрочество” и “Юность” — и поэтому помним о том, какое это коварное понятие — комильфо. И в то же время “расчисленных светил” в нашей поэзии все больше, им хватает способностей и мастерства. Речь сейчас не о них.

У Ивана Волкова есть собственная позиция, с которой поэт ведет свою окопную войну. Когда читаешь его стихи, меньше всего думается о литературном процессе, о поколениях, о течениях и обо всем том, что Илья Сельвинский называл “литературной суетой, которая далека от подлинной жизни литературы”. В любом искусстве, в любом творчестве вообще не стоит делать скидок ни начинающим, ни ветеранам. Нередко получается, что одни едут на ярмарку, другие — с ярмарки — и в избытке уцененного товара, а первый сорт редок. Упадок сил, недостаток мастерства маскируется принадлежностью к отряду задорных “пионеров” или благородных “пенсионеров”. Все тщетно: срам фигой не прикроешь.

К счастью, стихи Волкова не имеют никакого отношения к поколенческим субкультурам с их иллюзорной энергетикой, с бенгальским огнем фальшивой пассионарности. Читателям “Продолжения” открывается одинокий и опасный путь. Опасный по-настоящему — потому, что ему присущ живой авантюризм, несовместимый с лонжей и клюквенным соком.

Наверное, в критике неуместно и бессмысленно говорить о “лирическом герое”. Честно говоря, и в научно-популярной литературе этот термин уже скис и требуется новый условный знак со свежим влиятельным содержанием. Для проникновения в стилистику Волкова очень важно уяснить авторскую сосредоточенность на (продолжаем говорить банальности) внутреннем мире. За стихами стоит образ их автора и героя — это сложное и многомерное явление стало самой крупной удачей Волкова. В нем чувствуется не только автобиографическая (сие не редкость), но и художественная подлинность. Чтобы не твердить постоянно о лирическом начале, назовем этот стиль антиэпическим. Автор не прочь поиграть на публику, он умеет поменять надоевшую мизансцену и пригласить читателя в город, на улочку, на рынок, в магазин, в кафе. Но в любом случае это будет его город, его кафе — и других героев, кроме авторских воплощений, в книге нет.

В худших своих образцах стиль Волкова высокопарен, а образы и мысли размыты течением незамысловатого мотивчика:

Это написано Поэтом Поэтычем, завороженным ритмическими и словесными возможностями… Но, как всегда, самопародийные строки сообщают не только о недостатках, но и о достоинствах поэта. В них — сгущение стиля, сырье, не ставшее продукцией. Если продолжать разговор “о том, что не понравилось”, — кокетство, которое вообще-то является художественно эффективной информацией, порой у Волкова оказывается избыточным. Чего стоит его миронова-менакерский репертуар обращений к героине. Сначала — “мой свет”, потом и “моя веточка”, “моя цаплечка”, где-то рядом подразумевается неизбежное “солнышко” и так далее… Вспоминается давнишняя телевизионная встреча с каким-то литературным генералом (из детских впечатлений запомнил только его квадратную лысину, да вот эти слова…). Молодой поклонник литературы задал ему острый вопрос: “Что такое для вас — мещанство?”. И писатель, улыбнувшись, ответил, что “я знаю, есть еще семейки”, где жена мужа котиком называет, а он ее — “кисой или еще как-то”. Стихи Волкова бесконечно далеки от коммерческих (если угодно, “мещанских”) стандартов. И все-таки, думаю, тот писатель был недалек от истины.

Волков — лирик. Он прекрасно освоил несколько тем и мелодий, которые принадлежат ему одному, хотя связаны с самой традиционной темой мировой поэзии. Может быть, такая очевидная самостоятельность в выражении “любовной темы” и поражает в Волкове в первую очередь. Нежные и напевные стихи сохраняют обаяние личного послания, написанного для единственного читателя — и именно поэтому интересны очень многим. Это — стопроцентный Волков в его уже не ранней лирике:

Здесь немало той беззащитной нежности, которая придает стихам истинную мужественность (без суперменства и “цаплечек”).

Поэт, преодолевая сопротивление устоявшихся и симпатичных штампов, раскрывается как самостоятельный субъект любого из пограничных ему процессов. В этом нет мальчишеского бунта против общих мест, против “правильных” причесок и идей. Просто нашему автору удалось сказать свою правду, очень субъективную и заведомо несовершенную (совершенство нам, людям, вообще не присуще), но свою. В одном стихотворении (оно называется “Из завещания”) Волков пишет об исчезновении. Вот в вашу квартиру вселились новые жильцы, “будет добротный и долгий ремонт”. Державин когда-то задавался вопросом: “А если что и остается…”. В версии Волкова остаются руки:

Этот “кружочек от рюмки” завораживает… С него-то, как с секретной комнаты, и начинается поэзия: остановлено мгновение, угадана мистическая многозначительность каждого шага жизни. Очень печально, когда искусство не успевает остановить мгновения. Но иногда из художественной памяти выпадают целые годы и десятилетия. Особенно наглядны примеры из истории массовых и зрелищных искусств. Так, в отечественном кинематографе каждый может найти воплощение шестидесятых, семидесятых и даже восьмидесятых, а от девяностых остались лишь фальшивые подделки под фактуру эпохи. Этого уже никогда не восполнить! У Волкова мы находим такие “приметы времени”, когда от хирургической точности образов можно получить кислородное отравление:

Иногда Волков устает от своего обжитого литературного пространства и выходит в “лихие переулки” городского фольклора. Как правило, такие вылазки мотивированы сюжетом стихотворения. Получается нечто, совсем не характерное для Волкова, но очень репризное. Почти жестокий романс:

Пожалуй, самое сильное ощущение, возникающее после этих стихов, — это ощущение от встречи с человеком, удаляющимся от хорошего тона той поэзии, которую по аналогии с американской традицией можно назвать поэзией университетской. Ее стиль — это плавание по течению, выбор наиболее рационального применения технического мастерства. Искреннее подчинение хорошему тону, основам новейшей комильфотности, порой рождает интересные образцы такой поэзии. Но в литературе на удивление справедливо расчислены все балансы — и, по Державину, “модное остроумие” быстро становится “шуткой, повторенной дважды”. Вообще искусство моды — это лицемерное искусство бранить то, чем ты восторгался сезон назад, — и восхищаться тем, над чем завтра будешь презрительно усмехаться. Главная беда комильфотной поэзии в том, что она достается автору недорогой ценой: стиль скроен по чужим меркам. Такое всегда чувствуется читателем, как оловянный вкус в бульоне.

Волков преодолевает склонность к “хорошему тону” — это движение дается ему нелегко. Порой наш автор не слишком уместно “дает мужика в затрапезе”, в иных случаях донжуанский набор нехитрого авторского быта обретает черты самопародии, эдакого прижизненного “музея поэта”. И все-таки настоящие уличные “пироги с котятами” и жаркий шашлык куда лучше любой имитации метафизического ветерка, или молодежного битнического бунта, или что там нынче в ходу… Движение Волкова — движение одинокое, центробежное. Автору “Продолжения” мешает “целый ряд объективных и субъективных причин”. И чем сильнее будет сопротивление инерции — тем интереснее получатся стихи.