Алексей Балакин

Михаил Безродный. Пиши пропало

На обложке книги непривычно квадратного формата — замечательная фотография Алексея Зеленского, подлинное произведение искусства. В первую секунду не понимаешь толком, что на ней изображено. Кирпичная стена какой-то старой фабрики, а может быть, склада. Силуэт собаки. Дерево, облака, и в облаках — как будто птицы. И все окаймлено размытой серой канвой.

Но стоит быстро повернуть книгу, взглянуть на заднюю сторону обложки, и сразу все встает на свои места. Там помещена та же фотография, только вверх ногами. Вернее, вверх ногами она была на передней стороне. Мы видели лишь отражение в небольшой луже, которую старательно обегает серая дворняга. В ней были и стена, и дерево, и облака. А то, что казалось птицами, обернулось просто лежащим в луже мусором.

Не знаю, кто так придумал оформить эту книгу (художник в выходных данных не указан), но оптический фокус с изменением реальности прекрасно соответствует ее духу и стилю.

Бывший петербуржец/тартусец, ныне житель Германии, исследователь творчества Блока, печатавшийся как в тартуских, так и в пушкинодомовских изданиях, Михаил Безродный до выхода в свет своей книги филологических миниатюр “Конец Цитаты” (СПб., 1996) был известен лишь специалистам. Но этот “роман с филологией” вызвал бурную восторженную реакцию и вошел в поле изящной словесности, завоевал “Малого букера”, а его автор не только наплодил новых критиков, но даже стал достояньем доцента (см.: Тихомирова Е.В. Мотивы немоты, косноязычия и безымянности в книге М. Безродного “Конец цитаты” // Потаенная литература: Исследования и материалы. Иваново, 2000. Вып. 2). Вопреки обыкновению бестселлермахеров, М. Безродный не стал развивать свой успех и торопиться выпускать новую книгу в том же жанре, а лишь продолжал периодически публиковать небольшими порциями результаты своих “ума холодных наблюдений и сердца горестных замет” в разных, сетевых и бумажных, изданиях Европы, Америки и Азии. В конце рецензируемой книги приведен их список, состоящий аж из тринадцати позиций: от давно почившего в бозе “Русского текста” до процветающего “НЛО”, от южного “Солнечного сплетения” до северного “TSQ”.

Строго говоря, и “Конец Цитаты”, и “Пиши пропало” — это собрание обрезков, остающихся после кройки материала для историко-литературных штудий, которые перемешаны с опытами по выжиманию из слов всех скрытых, дополнительных смыслов, выявлению их палиндромического потенциала и выстраиванию ассоциативных рядов. То, что иные отправляют прямо в урны, другие бережно складывают в “короба”, “кипарисовые ларцы” и прочие предметы скопидомного быта.

Навязчивая тень Розанова витает над подобного рода емкостями. Как ни пытаются ее изгонять, как ни кадят и ни крестят углы — автор любой книги, составленной из фрагментов объемом от одной строчки до одной страницы, неизбежно объявляется учеником и последователем Василия Васильевича.

Не миновал этой участи и М. Безродный: в последователи розановской традиции записал его Андрей Зорин, автор отличного послесловия к “Концу Цитаты”. Правда, Зорин называет и еще одно имя — Лидию Яковлевну Гинзбург и ее “Записные книжки”, влияние которых ощущается в прозе М. Безродного гораздо сильнее. Генетически “Пиши пропало” примыкает также к записным книжкам Чехова, где слова взвешиваются, обмериваются и пробуются на вкус, прежде чем из них будет изготовлено изысканное блюдо.

И все же М. Безродный совершенно другой. Сам по себе. Его проза похожа на указанные образцы так же, как похож цветок на семя, из которого он вырос. “Опавшие листья” и все примыкающие к ним книги Розанова избыточно моралистичны и, наряду с притворным смирением, полны прикрытой фиговым листком гордости. Записные книжки Гинзбург — это прежде всего дневник, а записные книжки Чехова — нечто вроде испытательного полигона. А “Пиши пропало” — игра. И как любая игра, она не имеет ни смысла, ни цели. Потому что она сама — и цель, и смысл. М. Безродный смотрит на простые слова и фразы как марсианин в первые минуты пребывания на Земле смотрел бы на березу или кошку. Или подставляет новые, неожиданные слова в истершиеся от частого употребления, всем знакомые выражения и цитаты, отчего они сразу начинают глядеть весело и вызывающе, подобно Джоконде с усами Дали: “Сестра моя краткость. Мой дар глубок и голос мой неробок”; “Быть знаменитым не красиво ль?”; “Земля, хоть и безвидна, была весьма обильна. Ослами, что обидно”; “Федрино горе”; “— Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали греческую церковь. — Не подпалить ли также синагогу, дабы любимый город спал спокойно? Ни эллина тебе, ни иудея”.

Некоторые фрагменты представляют собой в свернутом виде целые филологические или культурологические исследования: “По ЛНТ, главный порок — самодовольство. В нем ЛНТ изобличает своих героев без устали. И не без самодовольства. Что замечает читатель. Тоже не без самодовольства. Порок-то и впрямь хоть куда”; “Синдерелла затмевает ленивых сестер, Иван-дурак — трудолюбивых братьев”; “Эпиграфом к одному из Писем Чаадаева служит цитата из Первого послания к коринфянам. Намек на жанровый образец? Послание Петра к третьим римлянам”; “Пушкин всем нам оставил тайну, а Набоков составил кроссворд”.

Некоторые — обыгрывают удачно найденные или сопоставленные цитаты: “Брафман, составитель “Книги Кагала”, ходатайствовал “о присылке ему книги под заглавием “Ibidem”, которую цитируют всевозможные авторы по всевозможном наукам” (М. Вайнтроб. Причины происхождения антисемитизма. Рига, 1927, с. 95)”; “Все это делает книгу незаменимым справочником по вопросам престолонаследия. События романа разворачиваются в императорском Риме эпохи зарождения раннего христианства. В сборнике представлены и те произведения Лермонтова, что включены в школьную программу, и те, что по праву считаются жемчужинами мировой лирики. У каждого народа есть свои лучшие люди. В России их называют Святыми”.

Органично выглядят в книге стихотворные (или прикидывающиеся таковыми) опусы: “Светит месяц, светит ясный средь неведомых лощин, дар случайный, дар напрасный, дар валдая, дыр бул щыр”; “Кабы я был насеком, скажем, долгоносиком, я летал бы косяком и гулял бы босиком по лугам и просекам”, — и уже ставшее крылатым: “Сидим и ботами болтаем между Батыем и Батаем”.

Дополняет основное содержание книги любовно подобранная при участии друзей автора коллекция опечаток. Все они (как и ранее в “Конце Цитаты”) — прелестны…

Неправильно было бы полагать, что каждый фрагмент книги существует сам по себе, представляет собой нечто замкнутое, застывшее в своей завершенности. Книга эта — сложная система, каждая из многочисленных частей которой сопряжена с соседними и если не полностью зависит от них, то во взаимодействии с ними приобретает дополнительные коннотации. “Пиши пропало” обладает особым — эмоциональным — сюжетом. Доминантным настроением ее, бесспорно, является ирония, которая от страницы к странице обогащается едва уловимыми обертонами. И завершается все пессимистической кодой: “Смерть автору. Закат Европе. Конец цитате. Просьба освободить вагоны”. Но если перевернуть эту, прикинувшуюся последней, страницу — то на следующей, пустой, в верхнем углу замаячит коротенькая записочка: “PS. Щасвернус. Годо”.

Ну что ж, подождем....