Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

1969 год (январь—март)

1969.1.I. Пахра.

Встретили Новый год с младшими молодыми — Олей и Володей. Выпито было не больше, даже меньше 100 г. Больше не захотелось, тем более не захотелось поутру, хотя все было на столе.

Прослушав руководящее приветствие, прочитанное диктором, который изо всех сил старался «давать» под Левитана, но местами снижал, пошел спать.

«С Новым годом, с новым счастьем» — пошлое, мещанское и не совсем грамотное (что такое новое счастье? Новая награда, выигрыш, повышение по службе) — удивительно пришлась ко двору официозной патетики: «с новым счастьем» — нужно понимать так, что старого было достаточно, но оно уже старое, а теперь будет еще новое.

Давно не ел так поздно — спал неважно, вставал в 4 ч., курил, чай пил и т.д., читал Чивера «Уопшотов»¹. Потом уже встал совсем в девятом часу. Самое новогоднее дело — подмести дорожки, так как ночью выпал снежок.

Новый год, и снежок выпал новенький,

И с дороги в целик по снежку

Уж почти что забытые дровеньки

К полевому свернули стожку.

Там зайчишка, встряхнувшись, запрыгает, —

Ну и дуй себе в ельник густой.

Хлопотливый хозяйственный пригород

Неретив до забавы пустой. —

Дым над крышами — запахи странные…

То деревня Москву деревянную

на дрова².

5.I.69. П[ахра].

В день перед отъездом в Венгрию (2.I.) Лакшин говорил, что от некоторых лиц (не одного, а разных) слышит слова о том, что, мол, ваши, «Н[ового] М[ира]» дела не так плохи.

С[офья] Х[анановна] с чьих-то слов рассказывала об ответах П[етра] Н[иловича]¹ на вопросы (в Лен[ингра]де): когда будет реабилитирован Сталин; что делается в отношении Солженицына; что предпринимается в отношении «Н[ового] М[ира]»?

Ответы все в таком духе, что, мол, односложно ответить нельзя, все не так просто. Следите, мол, по печати. Относительно «Н[ового] М[ира]» сказал, что там членом редколлегии первый секретарь Союза писателей.

Еще слышали, что он сказал о премиях, которые получают авторы, выявленные «Новым миром». Дескать, пусть выявит побольше, а там мы с ними управимся по-своему, — это я уже, пожалуй, от себя.

Еще совершенная мелочь, не говорящая о чем-то: приветствует меня служебной новогодней открыткой, но со строчками от себя, Ю. Жуков² и подписывается: «Ваш давний почитатель». Во-первых, он меня никогда не приветствовал, по кр[айней] мере от себя. И потом, это человек, который зря так не обронит ни единого словечка.

С четверга на пятницу ночевал в городе. Ольга в гриппу — простудилась на автобусной остановке, когда они уезжали от нас — мини-юбочка и чулки с ячейками, как в сети для крупной рыбы, на ногах не валенки, как она сказала мне, а какие-то сапожки.

Вчера были у Вали. <…> Мой портрет у Вали, подаренный ей каким-то майором, выжженный на буковой дощечке (с рис[унка] Верейского, но, пожалуй, лучше) и снабженный машинописной наклейкой со словами о величии ее отца. Взял показать Верейскому.

Вчера (и сегодня, наверно) — 25 мороза, а день простоял морозный, тихий и солнечный. Вечером пошел позвонить на квартиру, не дозвонился, заморозил пальцы, зашел к Бакланову. В иную бы пору — волшебная картина в кухонном окне: хозяин за столом с кем-то, бутылки, закуски. Это у него был Кузьменко из Отдела (под Беляевым)³, о котором я слышал от своих, что хороший, хотя и безвластный парень.

Действительно, болтовня шла почти что на новомирском уровне, парень все понимает и должно быть не сладко ему. Выпил я две стопочки, вернее рюмочки — без охоты, но из той самой неловкости, чтобы не подумали, что я остерегаюсь при работнике Отдела или что я в периоде «зарока». Они вышли пройтись со мной, забежал еще раз в «будку», дозвонился — Ольге лучше. —

Из-за хорошего дня вчера стало все на год вперед выстраиваться по-хорошему, как я вычитаю и опубликую записи «С Карельского перешейка», как потом приготовлю «Дом на буксире» (не то, не то заглавие); как потом напишу о «Далях» по дневнику; как соберусь написать нечто серьезное на ленинскую тему (но уже в этой теме мне не отвлечься от логуновского очерка о сибирском крестьянском восстании (есть ли что об этом у Драбкиной⁴? Можно ее перечесть целиком); как летом буду учиться водить машину и строить гараж с верандой-«мастерской» для Ольги (вместо развалюхи, которая пойдет в дело при этом) и даже баней, предварительно взяв на штык с зачисткой землю на этом месте (у ворот, где навоз), пересажу яблоню и т.д.

Дневник Кафки из «Вопросов <литературы>»⁵ — весь из отчаяния и вплотную подступающего безумия. Иногда, говорит, мне не хочется даже вести записи этого состояния, а между тем ведет, м[ожет] б[ыть] полагая, что хоть они останутся. У нас бывает по-другому, когда уже не до записей — таково особое действие алкоголя или похмельной депрессии, — ни до чего! —

Вечером расставлял поэзию наверху на верхней полке, откуда Маркса-Ленина перенес вниз — в «офис».

Напал в тетради 39 г. на стихи вокруг «На старом дворище»⁶. Молодец, что оставлял за бортом публикуемого весьма много. Пожалуй, кое-что можно оттуда взять в предвидении третьего издания Соб[рания] сочинений (второе так и остается без 5-го тома) в шести томах (стихи — два тома). Это уже с прицелом на возможность по случаю шестидесятилетия. На этот раз, между прочим, намерен, по Т. Манну, «быть мужественным» — согласиться на вечер (если предложат не в ЦДЛ), ибо дальше уже нечего иметь в виду — 70—75, 80—85-летия? М[ежду] пр[очим], начинаю не бояться и этих рубежей с точки зрения личной. Иное дело — что будет в мире сем. —

6.I.69. П[ахра].

Вчерашние посещения: Бакланов с Кузьменкой, Симонов с Ларисой, Гердт с Т[атьяной] А[лександровной]¹. Хорошие все люди, но замечаю, что мне уже и такие гостевания не очень. Пустоутробие. Хоть и не прожить без слухов, сплетен и т.п.

Дополняется подробностями и разными штришками история с шолоховскими «главами». Сперва давал в «Дон», — до прочтения — ликование, винопийство, потом — беда: нельзя печатать — «лагерная тема», хоть и в шолоховской подаче. Зимянин, по-видимому, сбегавший «наверх» и получивший там либо санкцию, либо раздраженное «сами решайте», поручил своему отделу объясниться с автором. Автор все выслушал, послал всех к известной матери и кинулся к телефону. Оказалось, что его не могут принять. «Ноги моей здесь больше не будет»².

Если вдуматься, так эта история на пользу, как крайнее проявление того, что Шолохова еще не касалось, что ставит его самого в положение, к какому он не привычен. (Меня Сталин принимал, Хрущев сам ко мне приезжал, а тут — «не могут принять».)

Симоновы рассказывали о комичной ситуации в Ленинграде: в театр пришел Солженицын, сговорившись, по-видимому, с руководством (Товстоногов). И туда же нагрянул вдруг находившийся в Л[енингра]де Демичев. Оба узнали о присутствии друг друга на этом спектакле, о возможном столкновении носом к носу, и оба нервничали и боялись. Волнения администрации (Солж[еницын]: «Куда вы меня ведете?»).

Один человек из Риги, кажется, прислал письмо и приложил фотографию открытки Бунина Н.Д. Телешову, являющейся дополнением к той открытке, которая была вся о «Теркине».

«На дняхъ писалъ тебе съ какимъ редкимъ (подчеркнуто Буниным) удовольствiемъ прочелъ книгу Твардовского «Василiй Теркин»; забылъ прибавить, что недавно восхищен был еще одним рассказом К. Паустовского «Корчма на Бранинке».

Оказывается, он был верен старому правописанию, — это даже трогательно и как-то соответствует его отзыву с того света, дооктябрьского, на нынешние факты литературы. —

Отвечая автору письма, я спрашиваю, откуда он взял эту фотокопию, а вижу, что просто вырезал из книги Телешова (?). Пенсионер, бывший адъютант Тухачевского и, естественно, побывавший там, откуда не все возвратились; просил книжку — послана³. —

Полез в тетрадь 39 года за записью о перевозке избы в лето сселения хуторов («Дом на буксире») — оказалось, запись очень скупая, но не оставляю мысли употребить ее в дело. Вышелушил, слепил из строф тогдашних (коктебельских) целое стихотворение — длинное и скучноватое, но в нем отголоски материнских рассказов о первом лете на хуторе пустоши Столпово⁴.

Напал на первую запись (до финской войны и даже до освоб[одительного] похода) идеи «Теркина». Сделать примечание к записям «С Карельского»⁵.

27.I.69. П[ахра].

Не записывал не потому, чтобы что-нибудь такое, а просто такой смутный период, частые поездки в город. И — морозы день за днем, ночь за ночью стеклянные, изнурительные, хоть и сидишь в тепле, но как-то жмут, угнетают. Последние дни — грипп, с которым поехал в пятницу на «банкет» в честь Иштвана Шимана (крайне дурной в смысле помещения и халтуры арагвийской кухни), принял ванну, подремал в той городской температуре, она ниже, чем здесь, хотя на дворе там всегда выше. В тесноте «кабинета» сразу стало нечем дышать, запотел, запылал, — открыли с Сацем окно за спиной — морозная ледяная струя, от кот[орой] защищался портьерой¹. Ночевал в городе по плану, утром ни малейшей тяги к поправке, хотя голова дурна (почти ничего не ел — все дрянное, под конец от раздражения и тоски забросил две-три рюмки лишних), но она, как оказалось, была еще дурна и от гриппа.

Здесь не выходил, полеживал, похаживал, как с похмелья (но куда легче общечеловеческая болезнь — слабость, сонливость, но все же — жизнь!).

Сегодня еду («Новая эра» «Н[ового] М[ира]») — машина заказана, еду еще больной, но нужда: поговорить с Воронковым, покончить с членскими взносами, поискать подарки для завтрашних именинниц (Маша и Оля). Буду ночевать в городе, чтобы не возвращаться с этой бабой, кот[орая] мучительно переносит даже одну поездку на дачу².

— Пусть вами занимается Союз писателей. — Это Беляев Кондратовичу и Лакшину.

— А что же будет делать цензура?

— Будет заниматься своими прямыми обязанностями — охранением военной и гос[ударственной] тайны.

Это в связи с пост[ановлением] ЦК о повышении бдительности журналистов, редакторов и т.п., которого еще никто из нас не читал, но которому уже посвящена передовая «Совет[ской] России» — фантастически-идиотическая: апеллирует к читательским массам, толкуя, что журналисты и другие в борьбе за ее «умы» должны быть и т.п. и что все, чем они будут кормить эти «умы», будет протертое, обезжиренное и «целенаправленное»³. —

Будто бы то самое, о чем только мечтать: без цензуры, под вашу ответственность, но нечего говорить, что новый прижим, новая инстанция — Союз писателей, который будет бегать к тому же Беляеву.

В эти дни, м[ежду] пр[очим], подумалось, что реально я бы еще мог «сосредоточиться» на чем-то серьезном, большом («Пан», конечно), если бы перекантовал на это дело время, которое трачу на журнал.

Но журнал слишком глубоко уже меня забрал, разлука с ним будет потруднее, чем в первый раз — в 54 году. И все же, еще я найду силы остаться при себе.

Сегодня ночью вспышка мечтаний о «Пане». Завожу отдельную тетрадь для записей к нему (узловых).

1. Смерть деда.

2. Дед Орех (Орефий).

3. Рядчики (ряччики).

4. Вознов Михайло Матвеевич.

5. Ленинский год — комсомол.

6. Как я был селькором. («Парень с голубыми глазами»).

7. Карта хутора пустоши Столпова.

Я ее уже пытался начертить по памяти в одной из тетрадей. На днях прочел предисловие к «Острову сокровищ» Стивенсона (а саму вещь не смог — только начал), понял, что мне действительно нужна карта нашего «участка»⁴. —

29.I.69. П[ахра].

Морозы сломились. Сегодня — 14 с утра. И хороший более мягкий и мохнатый снежок, хотя еще сухой, легкий, хорошо идет под метлу на дорожках.

По-трезвому (1 рюмка коньяку, один фужер цимлянского) провели день рождения Маши и Оли. — Подарочные хлопоты, огорчения бедного зятя, пуф насеровский. Я все еще не совсем свободен от гриппа, но уже бог с ним, — не начинать же болеть сначала. —

Был у Воронкова. Прочел у него постановление Секретариата ЦК «О повышении ответственности»…

Единственно существенное там — упоминание Главлита, на который мы, редакторы, не должны всецело относить ответственность за публикуемые материалы, поскольку «в условиях социалистической демократии» органы эти обязаны «главным образом» заботиться об охране гос[ударственной] и военной тайны.

Это «главным образом» (а отнюдь не исключительно, не единственно) вольно или невольно, но совершенно недвусмысленно указывает на то, что самим руководителям печатных органов («особенно литературно-художественных»), при любом повышении их ответственности, полного доверия нет и быть не может. Они лишь должны некую долю забот Главлита взять на себя, а он, занимаясь «главным образом» гос[ударственной] и военной тайной, всегда, однако, может вторгнуться в область идейно-политическую и собственно художественную.

Союз писателей, определенный нам, журналам, в дядьки, это лишь дополнительная форма зажима.

Воронков довольно бодро заявил, что он выяснил «в компетентных кругах» (думаю, не выше того же Беляева, дай бог, если от самого Мелентьева!)¹, что заключение Союза всякий раз будет окончательным.

Но как это будет протекать фактически, практически. Завтра — четверг — в 3 часа Секретариат по «Постановлению о повышении».

Попытаюсь там, м[ожет] б[ыть], предложить обусловить обращения Главлита в Союз не с расплывчатыми «сомнениями», а с:

1. Письменными заключениями относительно вещей, в целом вызывающих «сомнения»;

2. Точным указанием мест (абзацев, строк, страниц) в случае частных замечаний.

А в общем — все это не м[ожет] б[ыть] хуже того, что есть. —

30.I.69. П[ахра].

Третьего дня (нет, в понедельник) в «Правде» статейка «Слезьте с треножника, Джилас» (от корр[еспондента] Орехова, Нью-Йорк, но можно было слепить ее и дома, — просто по сообщениям газет о выступлениях М. Джиласа в Америке).

Там названа его книга «Новый класс», которую читал М[ихаил] Н[иколаевич] <Хитров> в закрытом издании для руксостава (теперь, кажется, и этих изданий нет).

Оказывается, в ней речь как раз о том, до чего мы без Джиласа давно дошли «своим умом», — о гениальном трансформировании Сталиным лозунга «каждому по труду» в «каждому по должности», без объявления, между прочим, этого уточнения гласно¹.

Сейчас, в этот год кризиса, когда конец всем иллюзиям, особенно ясно, как этот «социалистический» принцип вяжет по рукам и ногам всех — и худых, и хороших, — деваться некуда. (Признания К[узьменко] — Бакланову: «Надо бы бежать (из «аппарата»), но у меня больна мать — она в Кремлевке, двое детей — они устроены на время зимних и летних каникул в соотв[етствующих] учреждениях», и т.д.

Холуйские вопросы ко мне шоферов:

— А вы не прикреплены? Как же так: там продукты очень хорошие, таких в магазинах нет. Вот я привозил (имя рек — члену редколлегии «Известий»). — И, лакейская душа, он уже с сочувственным сожалением смотрит на меня: не дотянул, — вместо того, чтобы возмутиться этой мерзостью — закрытым питанием, отличным по качеству и количеству от общенародного. —

Ничего ни от кого нельзя требовать — все люди, все человеки, у всех жена, дети. Вякнешь не то, что требуется — пошел вниз, и не просто отстранен от закрытого стола, но и в презрении, и в затруднительности — как прожить.

Могучим фактором еще является здесь и то, что руксостав — это люди ничего не умеющие, ни на что не пригодные, кроме руководства — сверху донизу, — у них ни специальности, ни образования, ни навыков работы, ни привычки читать, не то что писать. Кто из всех, что на самом верху, мог бы, например, занять кафедру — ничего иного — истории КПСС? Разве что один Суслов², да и то нельзя здесь даже предположить, что это будут лекции ярче, глубже, интереснее обычных, посещение которых — не будь оно обязательным, было бы нулевым. —

Вчера по радио Канады и «Голосу» — о премии Солженицыну, как лучшему иностранному автору (Франция, некий союз журналистов).

Тошно и сил уже нет думать о том, как все по-нарошному глупо, как все во вред себе.

Кажется, минул год моему письму Федину³. Еще разве черкнуть ему? Нет. Сегодня буду сидеть среди этой вурдалачьей стаи.

Однако, так ли сяк, а «Постановление» неспроста, — оно некая и уступка «в условиях соц[иалистической] демократии». И Союз, то есть Секретариат, из этой ситуации сухим не выйдет. То мы, «Н[овый] М[ир]» — где-то поодаль карабкались сами по себе, никому дела не было — что там с этим журналом, а тут — хочешь не хочешь — надо решать, даже читать и, с неизбежностью, — конфликтовать (Главлит или мы). Впрочем, мы — никакие не мы, а, как говорится, мыслете.

Встал в пятом, выпил кофе, выкурил уже полдюжины сигарет, — не то спать, не то что, чихаю, сморкаюсь — так он и волочится за мной, грипп.

На градуснике — 20. Маша вчера вылеживала свой грипп. —

1.II.69. П[ахра].

Вчера утром — 35 <градусов>, сегодня, слава богу, лишь 18. По дороге из Москвы третьего дня удалил собственноручно дурной шатучий и болезненный зуб, длинный, как гвоздь. Под это дело распили с Дементом¹ пол-литра. Думал, будет куда как лучше без него, и правда, лучше, но старость как бы еще ближе придвинулась — удалять-то почти ничего не осталось. Настроение — бог с ним.

Не было сил вчера записывать Секретариат, неохота и сегодня.

Собственно, это был обычный обряд обсуждения «документа» под председательством Сартакова, который сидел не во главе стола — это место было пустым — а сбоку, как бы по левую руку от председателя — скромность украшает. В это обрядовое говорение втиснулся было я со своим № 12 и предложениями насчет взаимоотношений Секретариата с Главлитом, полагая, что все «в курсе». Но оказалось, что никто, кроме Сартакова, Воронкова и Озерова, не в курсе, и я только подбросил сухого хворосту в еле тлеющий огонь обсуждения: все начали доказывать с горячностью друг другу, что Секретариат не может и не должен читать — иначе ему некогда будет работать — и не должен брать на себя ответственность, которая есть привилегия самих журналов, их редакций.

Под самый конец, когда уже выступил сам Соболев, сияющий звездой Героя Соц[иалистического] труда², с первых слов заявивший: «Буду повторяться», я попросил вторично слова и грохнул напрямую (почти что на прямую!), что сегодня 30 января, а № 12 лежит, журнальный год уже исковеркан и т.д., а тут говорят об ответственности, о повышении ее. Но как, мол, осуществлять эту ответственность — научите, помогите.

Мы отвечали и готовы отвечать сегодня и за эту повесть Воронова, прерванную в конце года на середине, отвечали и готовы отвечать сегодня (повторяя эти слова при каждом названии) за:

роман Бека;

книгу Драбкиной (в целом);

Дороша, чей «Дневник» задержан без всякий объяснений;

«Раковый корпус» Солженицына;

«Дневники» Симонова³ (он сидит напротив на другом конце стола — я вышел на фединское место) — за весь наш «запасник». Не было случая, чтобы «Н[овый] М[ир]» просил Секретариат прочесть что-нибудь. Отвечали и готовы отвечать.

Если Секретариат желает скончания журнала, то он на верном пути, отстраняясь от его судеб даже тогда, когда это поручение Отдела…

Тут выясняется, что присутствующие не знают о поручении.

— Вам звонили? — спрашивают Воронкова.

— Никто мне не звонил, — пожимает тот плечами и не говорит, что звонили Маркову, а Марков, уезжая, поручил все это дело ему, Воронкову, и что уточнял с Отделом вопрос о прерогативах Секретариата в этом деле («ваше слово — окончательное»).

Нет, невозможно записывать всю эту муть. Поддержали меня сперва робко, но потом все решительнее Симонов, Салынский и даже Грибачев: надо же решать вопрос.

Сартаков в заключительном (по гнусности своей этот скопец-бухгалтер, пожалуй, займет первое за Чаковским место) напомнил, что мы обсуждаем не проект решения, а ре-шение, которое нужно выполнять, и прежде всего должны обсудить как его лучше выполнять, а частный вопрос о № 12 «Н[ового] М[ира]» не нужно припутывать сюда: сперва закончим обсуждение документа, а потом обратимся к вопросу о «Н[овом] М[ире]».

И начал еще раз доказывать, что Секретариат не должен читать, подменять редакции журналов и т.д.

Я не выдержал:

— Кто же здесь говорил или просил о том, чтобы вам читать, — это мог быть только я, но я не говорил и не просил, — кому же вы возражаете.

Тут он разыграл натуральную обиженность, попранное достоинство:

— Здесь все говорили, сколько желали и что желали, а я один лишен этой возможности…

Симонов, поддержавший мою реплику, трижды повторил: «Прошу извинения», прежде чем оратор вернулся к своей «прерванной мысли».

Нет, не могу. Покончили на том, что дали читать дополнительно добровольно предложившим себя Симонову и Салынскому, а также Грибачеву⁴, который не хотел, но уступил, обещал прочесть после них (его мнение на весах Отдела весомее всего Сек[ретариа]та, — канд[идат] в чл[ены] ЦК! Причем особых качеств — не то, что я в бытность мою кандидатом).

От гнусавца Чаковского узнал, что новым из постановления вытекает лишь то, что Главлит не может, будто бы, отказать в разрешении, но он может и должен одновременно «сигнализировать». Он же, Ч[аковс]кий, пояснил своей шепеляво-улыбчатой речью, что ответственность это не та, А[лександр] Тр[ифонович], которую вы понимаете, а та, которая, т.е. не по убеждению, а по указанию, — не могу воспроизвести во всей мерзостности ликующую интонацию этого циничнейшего разъяснения…

— Будь вы поэт поменьше… (то есть давно бы уже — секир башка).

Если отвлечься от всякой мути, пустоутробия и беспардонности, то ведь дело сводится к тому, что давно забыто и не подлежит воскрешению, — святое в существе и назначении литературы как средства познания. Все без нее познано, ясно, не подлежит обсуждению. Лит[ерату]ра должна, «обязана по велению сердца» (это подлинные слова не то из самого «Документа», не то из передовой «Сов[етской] России») возвеличивать, поднимать, воспевать преимущества и т.д.

Мой корреспондент из Киева Сергей Корнеевич Лозко, именующий меня Фридрихом, а себя Карлом, чьи огромные послания и «работы», обращенные «ко всему прогрессивному человечеству», я жгу уже года три подряд, не отозвавшись ни единой строчкой на все эти его бреды, по мнению Маши, — не просто сумасшедший, а глас народа…

Говорят, письмо мое Федину опубликовано в «Летр Франсез». —

4.II.69. П[ахра].

Опять над ленинской страницей,

Несущей миру свет дневной,

Не мог в смущеньи отстраниться

От мысли каверзной одной.

Опять представилось в натуре,

Что самому бы Ильичу,

При нашей нынешней цензуре —

Молчу!¹

Третий день температура возле нуля. За ночь напорашивает снежку, что только-только метлой распихнуть.

Настроение — странным образом — спокойное, — будь что будет — с журналом. Правда, слух (от В.В. Жданова), что в «Коммунисте» готовится статья о критике в «Н[овом] М[ире]» — против Лакшина, в сочетании с тем, что говорила Валя о его последней статье²…

Сильнейшее впечатление — симоновские заметки к биографии маршала Жукова³. Симонов дал благопристойный отзыв на Воронова, наверно, и Салынский. Остается Грибачев.

12.II.69. П[ахра].

После Секретариата в прошедший четверг (6.II), мучительно-отвратительного сверх даже моих предположений, где коллеги мои (кроме Симонова, написавшего свой отзыв вполне благопристойно) более всего были озабочены тем, чтобы высказать как можно больше критических замечаний впрок, — мы, мол, предупреждали, — и где с трудом я добился хоть того, чтобы Воронков позвонил Главлиту или Отделу, что «группа секретарей (не Секретариат!) по поручению Секретариата ознакомилась с повестью Н. Воронова, рассмотрела и нашла столько-то бочек всяческой идейной скверны, но все же не видит оснований к задержанию таковой и оставляет вопрос о напечатании в № 12 «Н[ового] М[ира]» на усмотрение редакции (это я буквально выколотил из них, а то и звонить не хотели — звони, мол, сам!). Неизвестно, в этих ли именно выражениях, коллективно сформулированных и записанных Воронковым, говорил он с Главлитом, но говорил, — последний не отрицает, только не отказал себе в удовольствии еще поволынить («что ж вы думаете, мы теперь автоматически подпишем?»). Еще не значит.

<Вклейка>

17 февраля 69 г.

Саша!

Сегодня понедельник и только сегодня будут выполняться твои поручения, т.к. до этого были выходные. (Была я у тебя в пятницу.) Сегодня С[офья] Х[анановна] пошлет деньги в Смоленск и т.д.

Посмотри на всякий случай сноску в «Карельском» и обдумай. Кроме того, С[офья] Х[анановна] просит привезти тетрадь-дневник для сверки. Я этого делать без твоего разрешения не буду, а вообще лучше сделать или списочек погрешностей (для сверки), или дождаться новой верстки, которую бы ты смог бы просмотреть¹.

Оля звонит и, кажется, много ходит, что очень плохо. В остальном все обычно. В вос-кресенье приехала сюда на ночь, чтобы с утра заняться делами. Привез меня Гердт З.Е. Они ехали в Москву.

Верейкин <Верейский>² еще раз лежал с гриппом. Сейчас поднялся.

Мороз стал полегче, но ветер есть.

В субботу долго откапывалась, т.к. угол (у черного хода) и крыльцо замело метелью, да и снег шел с утра.

Вот и все старушечьи новости.

Сейчас жду Г.И. и поеду к вам, а потом на дачу³.

Если что надо, — звони Верейским (они разрешили), в кооператив-338 и С[офье] Х[анановне]. Они мне передадут. Володе — само собой.

Целую. М[аша].

17.II.69.

Пятый день здесь (после 6 дней домашнего лежания в чаянии «саморассоса» ноги, поврежденной вечером 7.II. на даче у Демента при не совсем ясных обстоятельствах, что впрочем неважно, т.к. ясно, что такого рода повреждения возможны при любых, самых невинных обстоятельствах).

Пятый день — с того вечера, как сползал на костылях, разных по длине, с крыльца поликлиники в Сивцевом Вражке к санитарной машине — познаю, какое великое преимущество две ноги перед одной, да еще левой, — преимущество свободы, какого не ценишь, покамест оно с тобой.

Не гулять по 5—6 км утречком или по 2—3 вечером, а хоть бы за газетами сходить самому в вестибюль, хоть бы по комнате — до нужника, не задумываясь, что сперва нужно прошкандыбить между «ног» двух кроватей и дверью в тамбур, а там к выключателю, а там открыть-закрыть дверь туалетной, а там исхитриться на одной левой, почему-то слабой или только так кажется, опустить странно отяжелевший афедрон на стульчак и не промахнуться, а потом также на одной ноге заправлять рубашку в трусы и пижамные штаны, умыть руки и т.п., и т.д. Загоревал было по началу, но потом ничего. По счастью попал к той же самой Валентине Михайловне Горбуновой, что зашивала в ватные онучи мне ноги три (?) года назад. Здесь же Оля, устраивать ее я и приехал в город, и тут как раз Лидия Дм[итриевна]¹.

Палата на двоих, но сосед мой только спит здесь, остальное время проводит «на веранде». Федор Степанович С[…] — типичное «звено» на уровне «той» столовой. До войны уже был в аппарате Верх[овного] Совета (секретарь комиссии по иностранным делам — пред[седатель] Жданов), в войну — инструктор политотдела армии, в конце — зам. нач. политотдела армии, после войны — зав. (зам?) наградным отделом. Всех знал, всем докладывал, два-три раза самому И[осифу] В[иссарионовичу], о котором того преобладающего мнения, что ему «подсовывали», а у него руки не доходили. Охотно критикует Н[икиту] С[ергеевича], с которым тоже «ездил» и по стране, и за границу, напр[имер], в ОАР, на Асуанскую стройку. В 60 лет вышел на пенсию («лучше самому уйти»), хотя здоров и собирается жить долго, тут, собственно, и жизнь начинается («200 монет, та столовая и прочее»), т.е. и эта больница, где он с пальцем (большим) руки (кривой?), поврежденном при лыжной аварии.

Фигура знаменательная и законченная в своем роде, чиновник, достигший высших степеней аппарата, которого миновала даже та относительная самостоятельность мысли и действия, какая есть не только у секретаря обкома, но и райкома. Как бы высоко ни стоял этот чиновник, он никогда не стоит перед необходимостью самому думать, предлагать, решать — за всем этим он идет в соотв[етствующий] кабинет. — Это особый отпечаток, этот человек с неприязнью встретит любое нарушение заведенного порядка, согласно которому — наверху (не на самом, на своем непосредственном) спросить, вниз — спустить.—

Врачи: Владимир Иванович Лучков, вправивший мне косточку на место; Вал[ентина] Мих[айловна] Горбунова, Вениамин Александрович Евсеев. —

Это я как будто давно уже знал, но только увидев вблизи Федора Ст[епановича], вижу: вот он, представитель той силы, которая в сущности во многом, почти во всем определяет сейчас наше развитие.

Дурная противоположность ему — больной из соседней палаты Д[…] Альберт Георгиевич — сын Д[...] из адм[инистративного] отдела ЦК, «философ», как назвал его Фед[ор] Степ[анович] и он сам представился, зайдя ко мне попросить сигарету, т.е. преподаватель ист[мат]а и диамата, истории философии, марксизма-ленинизма. Как говорят: принято говорить «поэт», имея в виду Острового или Фирсова².

18.II. П[ахра].

Своей повадкой разочарованного и разуверившегося во всем человека он живо напомнил того учителя-пьяницу, который в переделкинской забегаловке громогласно заявлял по поводу своего преподавания обществоведения: «Я лгал, больше не могу».

Трудно представить, что где-то в Киеве этот Д[…] преподавал «философию». С[…] успел сообщить, что это пьяница, что попал он сюда с развороченной в драке челюстью, прихваченной до предстоящей операции какими-то скрепками (это страшно было видеть — какие-то железки из-под марли у подбородка), что пьет он и здесь ежедневно под предлогом промывания спиртом полости рта. Д[...] же мне сообщил, что С[...] — алкоголик, спился «на наградных выпивках» (?).

Доктор м[ежду] пр[очим] сказал, что С[…] «был выпивши», когда сломал палец и загрязнил его, — потому так долго идет заживление. — Бог с ними со всеми.

Прочел том П. Мериме из серии «Всемирной». Страшно подумать, какие темные углы незнания несешь в себе через всю жизнь. О реформации, Лютере и др. помнил со времен Белого Холма¹, но спроси меня — человека с высшим образованием, редактора толстого лит[ературно]-худ[ожественного] и общ[ественно]-полит[ического] журнала — кто кого резал в Варфоломеевскую ночь и когда дело было — не ответил бы до этих недавних дней, когда попалась под руку новая история Виппера, а теперь не известная мне ранее «Хроника царствования Карла IX».

Т. Манн говорит, что художник шагает через бездны незнания, связывая какие-то существенные конца знания. Однако, если одни «бездны» кругом, то попадаешь в положение Н[икиты] С[ергеевича], который, по выражению Черчилля, «хотел перепрыгнуть пропасть в два приема».

С., вернувшись с «веранды»:

— Посидели, поговорили. Тут один работник ЦК, один секретарь обкома. Никитушку повспоминали… Потеха!

— Жаль, — говорю, — что вы при нем этак не беседовали и не потешались.

— Ну-у! — отмахивается и убегает, делая вид, что не слышит моих слов о том, что, мол, неизвестно, что еще будете вы вспоминать о других. Вообще — убегает, убегает от малейшего наклонения разговора в серьезную сторону. Окончил ИКП по экономическому факультету (у Варги)², международник, секретарь комиссии Верх[овного] Совета по иностр[анным] делам и т.д. Но боже мой, живет представлениями обо всем на уровне информации «Правды».

19.II.69.

Приезжали вчера Кондратович с Лакшиным. «Напрасно думают, что память…», как и предполагалось, снята. После настойчивых просьб Кондратовича объяснить причину снятия, было сказано, что эти стихи можно понять так, что у нас нет свободы печати, свободы творчества и т.д. Конечно, более всего непроглотимым было для них слово «главлит»¹. Ну, что ж: снять весь цикл, обедневший на 50%, — никому ничего не докажешь. Обратиться в Союз — т.т. Сартаковы и Чаковские на более высоком уровне объяснят идейную зловредность этих стихов. Пусть хоть 50% увидит свет, хотя и неприятно выглядеть как бы приноровившимся к требованиям, тем более что из этого же № 1 удалены и стихи Н. Матвеевой «Размышления у трона»², т.е. сам-то, мол, печатаешься. Но — пусть. Однако пошлю это стихотворение в Секретариат, пусть это будет в порядке закрытого «самиздата» — прочтут, да, пожалуй, и копийки снимут.

Сейчас пожалел, что так и не собрался отозваться в духе едко-вопрошающего недоумения по поводу письма «металлургов» о повести Воронова, которая, «как стало известно» им, готовится к опубликованию в «Н[овом] М[ире]», «будет искажать» и причинит вред, особенно «в деле коммунистического воспитания молодежи». Можно было бы «вонзить» насчет того, что этак, мол, дело идет к тому, что можно будет сигнализировать, что «нам стало известно», что такой-то писатель задумал то-то и то-то и оно будет вредить, а по сему следует предотвратить осуществление этого злонамеренного замысла. И добавить в конце, что «в деле коммунистического воспитания молодежи» такие письма-фальшивки — отличный образец обратного назначения. — Хотя толку от этого столько же было бы, как и от пересылки стихотворения в этот адрес, которое все же пошлю³. —

Поговорили, попустоутробили насчет того-сего, между прочим Эмилия изложила Кондратовичу «закрытый» абзац того самого постановления, которое зачитывалось нам, секретарям Союза, без оного, а именно: работники печати не имеют права ссылаться на цензуру при задержании или запрещении ею каких-либо вещей — ответственность в административном порядке⁴ (что-то в этом смысле — со словом «административный»). — Сидел-сидел я с ними, то водружая ногу на стол, то опуская на пол — что-то она стала ныть.

Проводив их, лег, уложил ногу и задремал, — разбудила сестра с градусником. — Будет спать-то, — что ночью делать будете? — Скверно было на душе и нужно было заспать эту муть, — слава богу, и удалось без всякого зелья.

А потом сел за столик (поставили мне милые мои доктора, обещают и телефон, и невселение ко мне соседа по убытии Федора Степ[ановича]), начал читать письма М. Цветаевой и — боже ты мой! — вся муть стала уходить и душа наполняться живительным светом. Если ребята не скажут, что это может повредить публикации писем — поставлю такой вопрос — буду счастлив написать к ним послесловие. Уже читая, не мог удержаться от некоторых выписок в красный блокнот⁵. —

Нога, м[ежду] пр[очим], явственно лучше, собственно, могу стоять, не особо упираясь на нее, но стоять на двоих, пожалуй, и ходить деликатным образом — ведь я ходил при этом переломе, а эти дни мучусь с костылями только по приказу врачей, и потому, что она после «массажа» была болезненнее. —

Заходит ко мне Олечка. Мне было непонятно, зачем она приводит с собой девочку кавказского типа красоты — из ее палаты — 18 лет, какие-то желудочные дела, чья-то внучка. Вчера Оля зашла одна и рассказала, что та вдруг открылась ей в силу какого-то тяготения к старшей («Ты знаешь, кто мой дедушка?»)⁶.

А он еще и вот какой, Федор Степанович. Зашла речь о хорошей погоде, пользе раннего вставания и различных способов пользования дачными благами, и он со снисходительной и вместе мечтательной улыбкой сообщил четко и конкретно о своем дачном опыте — за период с 46 по 66 г. (по-видимому, год ухода на пенсию). Дача в числе других этого ранга была построена в 46 г. в Снегирях на пустоши, где сосны были срублены во время войны на накаты блиндажей. Он собственноручно выкорчевал 378 пеньков, разбил огород («свои овощи и картошка»), сад яблоневый и кустарниковый, земляничник, цветы и т.п.

Нет сомнения, что он внук своего деда и бабки <…>, рязанский мужик, здоровяк, делал все это с увлечением, вкусом и не без соображения прямых материальных выгод — (овощи, картошка). И одновременно в любой день и час мог прочесть лекцию-филиппику против погибельной привязанности тетки Дарьи⁷ к приусадебному участку, корове и т.п. и мог оформить и «доложить» любой проект утеснения тетки Дарьи.

— Мне говорили: зачем ты все это, зачем столько сил покладаешь — ведь с уходом с поста достанется все черту лысому. Пусть, говорил я, достанется…

— Хорошо, Ф[едор] С[тепанович], это очень правильно, но почему бы вам и теперь, на покое, не обрести этакий уголок — дачку, садик и т.п.?

И вдруг — готовая фраза, исполненная пустопорожности и лицемерия:

— Нет, знаете, я против частной собственности.

Нет, он не против нее, но он привык иметь ее за казенный счет. —

<Вклейка>

Записать:

1) О градуснике.

2) О бедности моей родной природы, где редкостью были «благородные» деревья — липа, дуб.

Как я первый раз услышал запах жасмина (учит[ельни]ца Мария Ив[ановна] Сальмен).

Не было сирени, ясеня, вяза, хотя, вяз, кажется, был в ковалевских зарослях (можно было жевать лыко, как липу).

Наша «липовая аллея».

Есть ли еще у меня в запасе силы для «глав[ной] книги»? — Найдутся, если что-то прояснится с «Н[овым] М[иром]».

Вся эта жизнь, весь этот «хутор пустоши Столпово» точно ушел под воду при сооружении большой плотины, перекрывшей реку жизни, — его начисто нет, его и ее, этой жизни, составляющей такую значительную часть моего духовного существа. И нечего ее там искать — хоть водохранилище спусти — там уж ничего не узнаешь. Есть только то, что отпечатлелось в памяти и живет в ней всеми цветами, звуками и запахами, и уйдет безгласно из мира, если я не* 

В репертуаре русский танец, созданный на основе местного фольклора. Хорео-графическая группа Смоленского областного ансамбля профтехучилища репетирует новый танец «Восемь девушек один я» («Восемь девок, один я, куда девки, туда я») («Правда» от 17.II.).

«О нашей земле, о ее реках и горах, лесах и суше»… Т. Тэсс¹ («Изв[естия]», 16.II.) «… Ибо во всяком поклонении, как бы оно ни был грубо, есть что-то трогательное» (П. Мериме. «Арсена Гийо»).

1) если оно бескорыстно в смысле земных благ;

2) если оно вполне искренно.

Иначе оно должно вызывать сожаление, отвращение и презрение.

Исаковский — с какого №?²

Няни: Евдокия Алексеевна Кучерова

Нина Васильевна

Настя (помоложе).

20.II.

Отек не убывает, хотя уже больше хожу с одним костылем и боль малая — после лежания или сидения за столом.

Вчера смотрела и слушала меня терапевтическая врачиха Ольга Михайловна (это все заботы Лидии Дм[итриев]ны, которая уже сговорилась здесь с врачами, чтобы провести со мной полную <диспансеризацию>), — все дело в том, чтобы карточка была заполнена. Тошно, но сопротивление — себе дороже.

Могучая курящая старуха 63 лет — это Ольга Михайловна. Прямо сказал ей, что никаких сердечных неприятностей у меня нет и не бывает, помимо послезапойных. <…>

Дочитываю «Самостоятельных людей» (начал еще во Внукове), помню, заинтересовал этой книгой Егора Павловича, с тех пор не раз виделся с Лакснессом, даже рассказывал ему о большом интересе к нему сов[етских] читателей, приводя пример со сторожем моей дачи¹. Обратился к этой книге после «Исландского колокола», прочитанного, когда лежал с ногой на даче, полагая, что это «связки».

Удивительно, как много в лакснессовской поэзии «хутора» (хутор — мир главный и единственно человеческий, — что за его пределами — все чуждое, враждебное и ненастоящее), близкого моей «главной книге» — моей мечте едва ли не лет с 15-ти — описать этот мир Загорья. Кстати, Загорьем мы именовались не совсем законно, но отцу не хотелось числиться за чисто мужицким Столповом. А Загорье — это были Гриневич, почти помещик, около 100 д[есятин], Березовские — тоже многоземельные, дом под железной крышей, Худолеевы («Мартыненок»). Собственно, эта спесь очень сродни спеси лакснессовского Бьяртура, тяготение — из кожи вон — к «самостоятельности». И неукротимая сила мечтаний, хмель мечтательности, под властью которого были большие и малые. Сколько я израсходовал душевных сил на построения внешнего мира по своему вкусу, который ждал где-то меня, был всегда впереди, лежал в запасе, вознаграждал за всю боль, серость, муку натурального хуторского бытия.

«Самое удивительное в мечтах — это то, что они сбываются». Верно, верно, но верно и то, что сбываются лишь по форме, не принося по существу утоления ребяче-ской жажды славы, любви, тщеславной тяги к другим горизонтам.

«И в один прекрасный день ты оказываешься во власти этой действительности, которую ты когда-то создал, и тоскуешь по тем дням, когда этой действительности не было, не было почти ничего, кроме праздных домыслов вокруг сучка на потолке».

Уж мне ли не знать отраву, исходящую от этих сучков, — сколько я их мог бы вспомнить.

В «Исландском колоколе» меня просто-таки ударило то место, где говорится о том, как Арни Арпеус, фанатик-собиратель исландских древних рукописей, всю жизнь, состояние и любовь к «златокудрой деве Исландии» пожертвовавший любимому делу, вдруг охладевает к своим сокровищам. Это жутко, как если бы вдруг охладеть к своей глав[ной] книге. Это — конец, непоправимость. —

Фед[ор] Степ[анович]:

По утрам он покупает один экземпляр «Правды», разрывает страницы и дает часть мне, а с другой частью (последней полосы, где спорт и программы) убегает, потом приходит меняться, полагая, что я прочитываю свои полосы от доски до доски. Вечером вдруг ищет третью полосу, а я, м[ожет] б[ыть], пустил ее на завертывание окурков и т.п.

— Фед[ор] Степ[анович], возьмите «Известия», мне дочь принесла, там та же информация.

— Нет, я хотел «Правду», я привык уже в «Правде» читать информацию.

И вдруг я постигаю, что этот, казалось бы, ушедший в прошлое тип «Сычева»², который не мог пользоваться «Правдой», хотя бы старой, для туалетных надобностей, и требовал у своего «Захара» «Известия» или «Забайкальскую правду». Это его опознавательный знак партийности, он искренне (не то слово, — простодушно!) уверен, что в «Правде» — истина в последней инстанции, а «Известия» это — так, для беспартийных.

Полон всяческого баснословия в пользу «отца народов». Ему известно (так было написано в «Правде»), что Яков пал на поле боя, а немцы его подгримировали и сфотографировали мертвого; что Василий, наказанный отцом за всякие проделки, до сих пор жив, служит на Дальнем Востоке; что Аллилуева хотела застрелить Его, но он отбил пистолет рукой и пуля попала в неё самоё («она перепилась»).

И зорок, внимателен до всего касаемого.

— А вы не видели в отрывном календаре на 1969 г. за 21 декабря — целая страничка, — одна только строчка про «культ личности», а так все в целости: и Пражская конференция, и «подготовка и проведение» — все³.

Интересно: ведь доклад к 100-летию будет делать — ведь там надо будет показать, кто после Ленина боролся со всеми врагами партии. Верит (но опять же с опаской) в полную реабилитацию Его.

Беседа с ним невозможна: с одной стороны — он «лично знаком» с Черчиллем, с другой — показывает биографию Черчилля⁴ и говорит, что автор вместе с ним был в Лондоне («он там поднял все материалы»), но мемуаров Черчилля Ф[едор] Ст[епанович] явно не читал, хотя и говорит, что да, читал, «но не все, конечно, а что нужно — посмотрел».

С няней может тянуть длительное пустоутробие насчет своих внуков и т.п.

В газетах от времени до времени въедается ходовое словечко, и от него уже никуда, везде оно торчит, выскакивает надо и не надо, — чаще не надо, — сейчас этот отвратительный «поиск» — он уже переместился в «рубрики». —

Сейчас Валентина Михайловна смотрела ногу — отек не уменьшается, просит полежать, т.е. не садиться за стол дня два-три.

21.II.

Написал было сопроводительное к стихам «Напрасно думают…» письмецо к Воронкову, но потом остыл: зачем? Что они, бедные, могут, если бы и хотели, а они ведь и не хотят ничего знать даже, не только что говорить. Даремна траца! А к вечеру еще и утешился: м[ожет] б[ыть], это к лучшему, что этот кусочек некоего целого не появится в печати. Решил попробовать приникнуть здесь к «главе» по памяти, без текста.

Как сейчас, нет, не сейчас только, пожалуй, еще в Сухуми стало ясно то, чего не мог сформулировать Македонов (или не хотел меня огорчать), что «глава» — при всей ее почти безупречной отделанности каждой в отдельности строфы, — в целом напряжена, рассудочна, построена, как «трактат» на тему «Сын за отца не отвечает», по пунктам:

1) Настоящий кулацкий сын, порывающий с «отцом» и все равно остающийся «отродьем».

2) Сын не кулацкий, а лишь обозванный так — «бо’льшее несчастье».

3) Тема «оставь отца и мать свою».

4) «Отец за сына головой», но не ответчик Он за сына и за дочь.

5) Ленин нас судить не встанет.

6) Китайский образец.

Длинно и — при всей ясности каждой отдельной строфы — сложно, неотчетливо, отягчено попутными мотивами, не имеет самозавершенности.

Ясно, что надо высвободиться одной теме — без социальных уточнений обзорного порядка («кулак», «середняк»).

Фед[ор] Степ[анович] ненароком наводит на главнейшую, м[ожет] б[ыть], тему года: не таит ли в себе юбилейная шумиха тенденцию приторочить Его к Ленину? — Тогда — нет. И мысль о том, что подобные торжества вообще не считаются с мыслимым реально отношением к ним «виновника». Ему ли это было бы по душе. Ведь стольким душам, несущим его в себе как самое заветное и своё (я с ним читаю любую книгу и знаю, как бы он ее оценил, где он улыбнулся бы, где возмутился бы и т.д.), стыдно перед ним за все это — за стандартные статуи, роли, излишества наименований и т.д. и т.п. и пр…

И тогда становится ясно, что тему «культа» нельзя выделять как отдельную — это, действ[итель]но, не ко времени, — это существенная часть ленинской темы. —

Вчерашний разговор с Олей в ожидании Маши, задержавшейся из-за машины (послали туда, а она здесь, в городе ночевала). М[ожет] б[ыть], я чуть-чуть ободрил ее в ее мучительном неверии в свои силы <…>

23.II.

Начал переписывать главу по памяти и сокращать — явно лучше без многих строф.

Третьего дня сделали мне «сапожок», так как я начал ступать больной ногой. И опять повис на костылях, строго предупрежденный — два дня не ступать этим «сапожком». Вчера уже позывало ступить, он уже затвердел, а сегодня уже можно. Каменный сапог — вот что это — и гремит, и неловок очень, но нога — ничего.

Третьего же дня покинул меня Ф[едор] Ст[епанович] — переселился на третий этаж (я в первом). Вечером зашел — отобрал недочитанного мной «Черчилля» (компиляция, но интересно, много полезных сведений; взятый сначала автором тон на «обличение» и снижение Ч[ерчилля] во второй половине уступает более объективному).

А вчера забежал: булавочка здесь моя (она казенная, но он ею пристегивал одеяло к чехлу). Сообщил, чтобы я не подумал, что он ушел «на понижение», что палата такая же, с ванной, и сосед — работник аппарата ЦК.

— Тоже на пенсии, но работает — у него не 200, а 130 — маловато, семья. А мне как работать: дорабатывать можно лишь до 300 с пенсией. А у меня 200 + 80 дотация в столовой — вот и 280, я без налога и чл[енские] взносы только с 200. А если работать — столовой лишаешься и т.д.

Заговорили о пенсиях и пенсионерах. Москва — вот где на покое остаются все по достижении пенсии — секретари обкомов, послы, работники Севера и т.п. Огромный слой привилегированных стариков, живущих почти такой же жизнью, как на должностях Ф[едора] Ст[епановича], — средняя ступенька.

<Вклейка>

«Дорасти до самого себя и перерасти — вот ход поэта».

«Сплетник-резонёр» — об Албанове Цв[етаева], письмо Н.П. Гронскому, 27 г.

«Вам многое хочется, кое-что нужно и ничего еще не необходимо сказать».

«Белые стихи, за редчайшими исключениями, кажутся мне черновиками, тем, что еще требует написания, — одним лишь намерением — не более».

«Чтобы вещь продлилась, надо, чтобы она стала песней…»

«Почему я рифмую! Словно мы рифмуем — «почему»! Спросите народ, почему он рифмует; ребенка — почему рифмует он; и обоих — что такое «рифмовать!»

«Я пишу, чтобы добраться до сути, выявить суть; вот основное, что могу сказать о своем ремесле.

Поймите, дорогой г-н Вильдрак, я защищаю не свой перевод «Молодца» — не самоё себя, а свое дело; правое дело».

В. Ходасевичу:

«Нет, надо писать стихи…

Чем меньше пишешь, тем меньше хочется…

Между тобой и столом — встает невозможность (как в любви)».

28.II.

Не без принуждения всякий раз берешься записывать: вместо того, чтобы дело, какое ни есть, — история, летопись, верченья вокруг дела. А чувствуешь, что нельзя не тянуть, нельзя вдруг бросать, отвыкнуть от того, к чему привыкал, м[ожет] б[ыть], и понуждал себя всю жизнь, по кр[айней] мере последних лет 30, нет — больше — 40. А под конец, м.б., это будет единственное прибежище бедного духа, когда уж он ни на что не будет способен.

Такая далекая финская тетрадь вдруг оказалась вполне готовой для печати — это уже начинается распродажа из сундучка¹. В сундучке еще много чего: «Новый Мир», Солженицын, «Дали» и «Т[еркин] на т[ом] св[ете]».

Что дельного за эти дни?

1) «Реставрация» Главы по памяти, — уже близко к концу. Кажется, что-то найдено в переходах и переливах темы (от «сына кулака» к «сыну врага народа»).

2) Наполовину повторное чтение (и уже правка) Исаковского («Страницы»).

Как много моментов, смыкающихся с моим детством и отрочеством «при всем при том».

1) Учительница Горанская. Смутно помню ее: что-то делала в огороде, может, сажала картошку на бывших клумбах Бартоломея, когда мы с ее мужем Горанским сидели на балконе в жаркий весенний день, договариваясь о подготовке (и Кости?) во вторую ступень. Позанимались, кажется, дня два. Этот же Горанский показал мне тощенькую, на тонкой оберточной бумаге книжечку «Под животом косилки», — это произведение я до недавнего телеф[онного] разговора с Мишей приписывал ему, оказывается, это — Страдного Сергея, любовница которого, уборщица в доме обкома, а потом соседка наша на Краснознаменной (муж — коновал), рассказывала, как поэт, раздев ее донага, обмазывал медом и целовал — жуть! — В книжечке были и стихи Исаковского, имя которого я впервые от Горанского и услышал.

— Это — мой ученик. — Учеником его Исаковский не был, это явное присвоение «самородка», найденного женой.

Если бы я не знал, что Исаковский не читал моего очерка о Смоленске, <написанного> сразу после войны, мог подумать, что он у меня стянул:

1) «смоленские часы»;

2) мотив «одиночества» ввиду того, что «все писатели, какие были, умерли»²;

3) о том, что простые люди считают в песне главным слова, а не мелодию, — по цитате из Толстого, приведенной мною в статье об Исаковском (это-то он читал, а Толстого, конечно, нет)³;

4) мучения деревенского мальчика из-за невозможности в городе поссать — это я ему рассказывал, — во всяком случае — это все, как было и со мной. Вообще, будто я читал какой-то вариант своего детства.

Любовь к бумаге, ко всему «писчебумажному», хрестоматия Вахтерова⁴ и многое другое.

«Не твоя печаль чужих детей качать» — Пушкин вкладывает эту архирусскую поговорку в уста своего Ибрагима. У него явно было чувство народных ассонансов («Отдай, барин, шубу, чтоб не было шуму»).

И чудесный, как откровение, ответ М. Цветаевой Вильдраку на его вопрос «Почему вы рифмуете?» — Для него это пережиток искусственности: «Разве я рифмую почему? Спросите у народа, спросите у ребенка». —

Как еще поздно встает солнце: 8 ч[асов], а оно только-только выбирается меж верхушек лесных сосен и голых берез больничного парка — медное, но не красной меди, а желтой, т[о] ] е[сть] как золото (одинаково «готовое — пошлое» уподобление).

<Вклейка>

Письма Цветаевой — чистое золото в поэтическом и этическом, в неразрывности этих смыслов. Я — что называется, «вскрикивал», читая некоторые (Шрейгеру, Вильдраку, Ходасевичу, «Детям», дочери — да боже мой — почти все — за вычетом, м[ожет] б[ыть], только одного слишком молитвословного Пастернаку, Северянину — по одиозности адресата и еще кое-чего.

Если бы в №, где были бы они, не было еще ничего особо примечательного (но, конечно, не «стыдного») и тогда стоило бы выпускать №…

Если же оказалось бы невозможным их опубликовать по внешним причинам, — как хотите, друзья, — это уже не то, что потерять мне из цикла одно стихотворение, как бы оно ни было мне дорого, — как хотите, оставаться на месте в чаянии некоей компенсации чем-то другим — выше моих сил.

А.Т.

19.II. 3,15. Кунц[евская] б[ольни]ца.

Я — старый поэт — старше Цветаевой, когда она умерла (впервые, м.б., называю себя так, чтобы уже не прибедняться), много переживший, но не обойденный и прижизненным признанием, и т.п., и поэт, идущий своим «содержательным» путем и до гроба верный этому пути, нахожу в ее «символах веры» столько дорогого для меня (и как бы нового, но в чем-то смыкающегося с моими высшими «символами»), вплоть до откровений — вроде гениального ответа на вопрос, почему мы рифмуем («спросите народа, спросите ребенка»).

Ей-богу, стоило повредить ногу и очутиться в этой ненавистной мне юдоли 4-го Управления, чтобы прочесть здесь эти страницы (если осмыслить возможность их прочтения без членовредительства).

Читал Ж. Сименона, автора 166 романов. Его сыщик Мегре (?) — мура, но «Президент» — под Толстого — «Ив[ана] Ильича». Прочел пристально, м.б., в силу моих «возрастных» тяготений к теме старости и смерти⁵.

«Негр[итянский] квартал» — хороша география, повседневность, жена, но слюнявый герой раздражает — никуда не денешься, — это уже наша потребность в «положительном»*

Домогаются из «Сов[етского] воина» — приветствия к 50-летию журнала, даже «набросали», чтобы я только подписал. С[офья] Х[анановна] говорит, что сказала им о невозможности этого.

Вчера слепил на случай, если уж невозможно (да и не стоило бы) отмолчаться**.

<…> Конечно же, покажется претенциозным и даже нахальным назвать журнал теркинским, но, по совести, если кто помнит, что был на свете такой журнал, так единственно из-за печатавшегося там «Теркина». Кстати, и там было довольно ущемлений: не были напечатаны главы «Смерть и воин» и, кажется, «Про солдата-сироту».

Помню, генерал Калабутин Анатолий (отчество не помню) рассказывал какую-то фантастическую историю, как он с кем-то из своих людей читал «Теркина» в «Красноармейце», сидя под немецким танком, наехавшим на их блиндаж. Потом послевоенная встреча с ним, пьяненьким, и доставка его на дом, где жена в слезах.

В дни, когда еще у Гжатска

И у Вязьмы фронт вздыхал,

В оборонный быт солдатский —

Свой к своим — входил журнал.

Со страниц его потертых,

Обошедших сотни рук,

Щурил глаз Василий Теркин,

На войне надежный друг.

В ту суровую годину

Был такой незаменим.

И до самого Берлина

Шли в боях ребята с ним.

Говорят, что мало-мальски

В деле воинском смекал…

…Нынче возраст генеральский

Отмечает наш журнал.

Пусть иные батареи

И калибры встали в строй,

Званный гость на юбилее,

Вот что скажет мой герой:

— Доброй славы удостоен,

Доброй памятью согрет,

Будь здоров, «Советский воин»,

На шестом десятке лет.

Пусть с годами в генералы

Метят толстые журналы, —

Ты по всем статьям твоим

Оставайся, как бывало,

Тонким, бравым рядовым⁶. —

С утра жалел, но не очень, что передал «Сов[етскому] воину» плохонькие стишки, — не очень потому, что скорее всего они им не сподобают. В благородной прозе мог бы сказать просто, что лично я признателен ж[урна]лу за «Теркина». Но бог с ним со всем этим.

Продолжал откапывать Главу в наиболее дробленой ее части — после строк о благословлявших войну. Велик был соблазн отложить все до машинописной копии, но в процессе откапывания нашел кое-что, чего там не было. Остается еще один труднейший порожек: переход к «Отцу за сына — головой».

В «Коммунисте» № 3 статья В. Голикова и др. «За ленинскую партийность в освещении истории КПСС» — один из нынешних документов в пользу тенденции «на круги своя». В числе авторов С. Шаумян, автор статьи о культе личности в БСЭ, помнится, очень антикультовой⁷.

Главное мое наблюдение: авторы не стесняются прибегать к цитатам, которые решительно противопоказаны их задаче. Из Маркса — место, как-то выписанное мною полностью, они приводят, опуская нечто в середине фразы: «Человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для нее интересами, — такого человека я называю низким» ([М[аркс]—Э[нгельс], т. 26, ч. II, стр. 125).

Убей бог, но опущены слова не по недостатку места, а потому, что они не с руки авторам и очевидным образом относили бы их к людям низким. Проверим!

И из Ленина: «…необходимо брать не отдельные фразы, а всю совокупность, относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения» (П[олн]. С[обр]. соч. т. 30, стр. 350—351).

Но дальше авторы воинствуют против «коллекционирования сомнительных фактов об ошибках и издержках, выпячивания и смакования недостатков и просчетов» и называют это дело «недостойным» (имеются в виду факты беззакония и т.п.).

Авторы против «попыток пересмотреть и искусственно заострить проблемы, давно решенные партией, получившие исчерпывающее освещение в официальных документах… Точка зрения партии по этому вопросу («культ») с исчерпывающей ясностью изложена в известном постановлении ЦК КПСС от 30 июня 1956 г. «О преодолении культа личности и его последствий».

Ложь набегает на ложь — никакого там «исчерпывания» нет, но и в том виде документ этот уже противопоказан авторам.

Неужели потомки будут думать, что мы, читая такие статьи, принимали их, не видели их фальши и лжи?

3.III.69.

Так-сяк шел, шел и дошел до черты, до рубежа, с которого можно только прыгнуть и перенестись по воздуху через моря, через леса и горы и неизвестно где приземлиться.

И грубо сдвинув имена,

Мы за одно их возглашали

И заносили на скрижали,

Как будто суть была одна.

М[ожет] б[ыть], эти строки потом окажутся жалкими, но сейчас без них я не могу. Вместо «прыжка» без почти напряжения явился как бы вздох и отключение от прямой речи:

Напрасно думают, что память.

М[ожет] б[ыть], все же до этих, готовых и уже просившихся сюда строк, нужно что-то.

Но Ленина здесь не нужно. Пришло почти решение отозваться на необходимость, выдвигаемую грохотом официального словословия, и написать нечто с продерзностным заглавием «Мой Ленин», который для меня опять-таки

Не божество, отнюдь, не чудо,

Как чудо Пушкин и Толстой.

Как чудо Пушкин на Руси.

может статься

Что всех честей превыше честь

Ничем на свете не казаться,

Но быть таким, каков ты есть.

Непосредственно в данный конкретный момент общения с природой в любом ее великолепии не получаешь от нее больше того, что она есть в натуре. Иное дело — в воспоминании, во вторичном общении с ней.

Рассыпан блеск росы в зеленом, юном мире,

Еще — свежестью ночной —

Когда встаешь в четыре.

Когда — не сотворил

Ни доброго еще ты, ни дурного,

Ни глупых слов, ни умных не изрек.

Он сладок час — настоящий,

Но в памяти он будет много слаще,

Как память детства слаще детских лет.

Живу в такой близости от своей главы. С Олей заходит Надя, для которой человек, имя которого внушает ужас и омерзение, это дедушка.

Оля говорит мне: неужели то, что мы знаем о чадолюбии и нежных привязанно-стях к семье и т.п. фашистских главарей, — неужели?.. Да, по-видимому, именно так. Впрочем, не совсем ясно, что она хотела сказать.

На днях привезли жену академика Сахарова — заканчивать летальный период — рак. Она умирает, как об этом говорят сестры и няни, это в том отделении, где Оля, хотя оно не онкологическое. Надя, видевшая Сахарова, говорит, что он какой-то такой, т.е. вроде безумного. —

6.III.69.

Перенес на 9 стр. (моих) 13 машинописных последнего (правда, тронутого уже в Сухуми) варианта главы.

Во многом теперь четче, лучше, большое облегчение — снятие многих напряженно-излагательных строф; есть наверняка находки в добавлениях, более удачные переходы (не все!). Так ли — сяк ли, тот вариант уже перестал существовать, хотя этот — не окончательный. Конец, м[ожет] б[ыть], насчет «автора этих строк», где должно быть сказано, что личной злой памяти у меня нет, что с той, да и до той поры, как он сказал, что сын не ответчик за отца, я был преисполнен веры в него и обожествления, не допускающего ни йоты сомнения или, тем паче, скепсиса. А уж после того как он и раз, и два, и три отметил меня, ввел в первый ряд, то и говорить нечего. Я был сталинистом, хотя и не дубовым, и очень болезненно поначалу воспринимал противокультовые мероприятия... И с тем большим правом я могу видеть в нем, в имени самом — символ всего ужасного, что совершается в нашей истории и отбрасывает страну к идеям и тенденциям великодержавности, догматизма, китайщины, к духовному обнищанию по линии не только литературы и искусства. Но бог знает, как это получится и получится ли вообще.

Уже не уверен — дам ли на переписку С[офье] Х[анановне] ту машинопись с нынешними поправками и добавками, а уж насчет опубликования — никаких иллюзий.

Буду пробиваться к ленинской главе, цепляясь для начала за строфы, обойденные в этой главе.

Когда пишешь вполне независимо от возможности опубликования, по всей твоей вольной воле — это, конечно, не легче, а во много раз труднее и страшнее.

Сегодняшняя «последняя почта» в «Правде», кажется, подводит черту под нашим «Н[овым] М[иром]» — все очень дружно и четко¹. Продлить наше существование мы могли бы лишь «развернутым признанием своих ошибок» и частичным саморазгромом. Кажется, все.

М[ожет] б[ыть], потому, что что-то делал здесь — настроение спокойное и твердое. Уж лучше ясность конца ж[урна]ла, чем полусуществование последних лет и месяцев. —

Должно быть, завтра выпишут. Остается наполнить зачем-то большую банку мочой после соотв[етствующей] таблетки. —

7.III.69.

День выезда из больницы, хотя и в «сапожке». Точно на каникулы, только нет тех обольщений, хотя мой офис на даче отсюда кажется милым весьма. Конечно, потому, что есть что делать с ходу.

Оля, раздача праздничных. —

Ночью вставал по нужде и чтобы записать набегавшие вдруг слова и строчки к главе.

Утром внес кое-что.

Еще не нашел места строчкам:

Смотри, какой ты сердобольный, —

Я слышу вдруг издалека:

Опять с кулацкой колокольни,

Опять на мельницу врага.

И только думаю: доколе

Мне слышать эхо давних лет —

Ни мельниц тех, ни колоколен

Давным давно на свете нет.

Арменак Иванович Хримгян (?) глав. врач.

Когда по-доброму с больницей

Простишься в ясный день.

Есть странный (пункт) в моей натуре

Влечет меня —

Музейный сумрак бывших тюрем —

Где ночь — дня.

8.III.69. Пахра.

В «Литгазете» от 5.III.69 г. под общим заглавием «Правде вопреки». «По поводу повести Н. Воронова «Юность в Железнодольске», опубликованной в №№ 11 и 12 за 1968 г.» напечатано письмо группы бывших строителей Магнитостроя — товарищей — Петелина Г.Н., Майкова Е.И., Джапаридзе Е.А., Горелика С.С., Петренко С.А., Заслава М.А. и статья М. Синельникова.

Авторы письма, сопоставляя содержание повести Н. Воронова с историей строительства Магнитогорского комбината, «глубоко возмущены этой повестью и решительно осуждают ее как произведение, искажающее жизненную правду и во всех смыслах порочное и вредное».

С этим можно соглашаться или не соглашаться по существу, но право читателей высказывать любое свое суждение о том или ином факте литературы не подлежит никакому сомнению.

Но в данном случае соглашаться с авторами письма или оспаривать их в той или <иной> мере мешает одно весьма существенное обстоятельство.

Дело в том, что группа бывших строителей Магнитогорска высказала такую именно резко отрицательную оценку повести Н. Воронова еще до того, как она могла назвать себя группой читателей этой повести, и высказала не на словах, не частным образом, а в официальном документе — письме в ЦК ВЛКСМ, пересланном редакции «Нового мира» Союзом писателей СССР, куда оно было, по-видимому, направлено по принадлежности.

Вот оно, это письмо, целиком от строчки до строчки.

(текст)

Не оставляет никаких сомнений, что письмо было написано до ознакомления подписавших его товарищей с повестью Н. Воронова, да они этого и не скрывают и прямо говорят, т.к. письмо содержит как раз просьбу «не допустить опубликования произведения, которое в искаженном свете будет освещать» и т.д.

Что повесть именно так, в искаженном свете, будет освещать… — это авторам письма лишь «стало известно» то ли с чьих-то слов, то ли каким-то иным непостижимым образом, т.к., если бы они, допустим, были знакомы с ней по рукописи, было бы странным не ссылаться на это в письме в ЦК КПСС — это бы придало, по крайней мере, основательность их столь безапелляционной оценке повести и постановке вопроса о недопущении ее к печати.

Не будем уж говорить о том, что и в таком случае было бы естественным и более скромным высказать свое беспокойство по поводу прочитанной рукописи непосредственно редакции журнала, в котором она, как было известно авторам письма, намечалась к печати.

Но они ее тогда не читали!

Это явствует, помимо прочего, из того, что письмо датировано 30 декабря 1968 г., а сигнальный № 11 ж[урна]ла появился лишь 10.I.69 г., а тираж появляется в свете, хотя бы частично, лишь по прошествии не менее трех дней после сигнального.

И совсем уж загадочным выглядит то, что в этом, первом письме товарищей повесть называется «Юность Железнодольска», т.е. хоть и с малой неточностью против заглавия, с каким повесть вышла лишь на страницах журнала, но не «Ветер…» (?), как была первоначально озаглавлена и как было указано в «Литгазете», где публиковался отрывок из этого произведения Н. Воронова.

Кстати сказать, на тот раз «Литгазета» сопроводила отрывок из этой вещи недвусмысленно положительной оценкой ее в целом, никак теперь, публикуя второе письмо ветеранов Магнитогорска, этого не оговорив¹.

О чем же идет речь, принимая во внимание все вышеизложенное, а именно, что первое письмо ветеранов осуждало повесть до прочтения ее, а второе будто бы по прочтении в вышедших №№ «Н[ового] М[ира]». Невольно встает вопрос: была ли необходимость читать ее теперь, если авторам письма было и без того с точностью известно, что и как она «будет освещать»? Или лучше сказать: можно ли полагаться на то, что они прочли-таки это произведение хоть теперь, поскольку в существе дела, в решительном осуждении повести письма одинаковы, только первое короче, второе по-длиннее.

Думается, что ничего не меняет отсутствие во втором письме подписи В.Ф. Мировой, «б. секретаря комитетов ВЛКСМ ЦЭС и ст[роительства] доменного цеха» и наличие здесь двух новых подписей — Майкова Е.И., «бывшего бетонщика на Магнитострое, генерал-лейтенанта», и Петренко С.А., «бывшей монтажницы ЦЭС Магнитостроя, инженер-подполковника в отставке».

В конце второго письма авторы зачем-то сообщают, что начали его писать по прочтении № 11 «Н[ового] М[ира]», «надеясь все же — может быть, окончание романа (?) как-то восполнит картину». Но они опять-таки, мягко выражаясь, неточны. Началом, так сказать, работы над этим письмом, естественно, следует считать его первый — приведенный здесь — вариант, который не содержит в себе ни тени доброй надежды на какое-либо возможное «восполнение картины».

Какой же в конце концов приходится сделать вывод? Может быть, такой, что не следует вспоминать о первом письме и обратиться к опубликованному ныне по выходе в свет 11-й и 12-й книжки «Нового мира».

Но поскольку первый документ известен и ЦК ВЛКСМ, и Союзу, и редакции «Н[ового] М[ира]», отмыслить его невозможно, как невозможно предположить, что «Литгазета», публикуя нынешнее письмо ветеранов великой стройки и сопроводительную статью М. Синельникова, имеет в виду предоставить на своих страницах место и иной оценке повести Воронова, какой, естественно, держится в первую очередь редакция «Н[ового] М[ира]», опубликовавшая это произведение, не лишенное многих слабостей, но в основном и главном — подкупающее своей правдивостью, знанием материала, что наз[ывается], из первых рук и одухотворенное глубокой любовью к людям труда, вынесшим на своих плечах суровые испытания минувших лет.

Нет, это приговор, вынесенный до того, как заслушаны прения сторон и показания свидетелей, втихомолку организованная акция, направленная к изничтожению журнала «Н[овый] М[ир]», которому уже не впервые, в силу сложившихся предвзятостей, адресуются любые обвинения по любому поводу, а то и без всякого повода².

Это, разумеется, не относится к уважаемым авторам обоих писем — они не писали ни первого, ни второго, а люди, склонившие их поставить свои подписи под заранее заготовленными текстами, вряд ли способны смущаться тем — насколько пристойно при этом будут выглядеть привлекаемые к непристойному делу авторитетные и заслуженные товарищи³.

Этой безнадежной казуистикой занимался весь день от завтрака до обеда — с 6 ч. прибирал на столе, подчищал почту и возился с покоробившимся бюваром. —

Мелочные мысли о неправоте Исаковского, «уточняющего» степень моего участия в его решении написать автобиографич[еские] страницы.

Ужасные, гнетущие своей непостижимостью ответные мероприятия на китайские безобразия («Вы дикари, а мы тоже»).

10.III.69. Пахра.

Понадобились три утра для перенесения правки на машинописный текст, чтобы отчетливо увидеть, что глава раздваивается и что от «кулацкой» темы, даже шире — от темы сыновней вины выйти на «стратегический простор» нельзя.

Складывается так, что это две вещи. «Кулацкая» должна и может быть развита. Нужен не один «иной» сын, готовый ответить за отца, хоть и греющегося гордыней, но и другой «иной», чей отец — «какой там враг советской власти — воевал за эту власть» и хоть «в список угодил», но и в пути и на месте ссылки томится сообществом настоящих кулаков и «слово его все едино — он славит своего господина» и, м.б., гибнет.

(Греза, как всегда, обгоняет реальный и трудный ход мысли — вот уж кажется, что нужно писать трех сыновей, начиная с сына настоящего кулака, который (сын) отцовской воле предпочел тот мир, куда манили книжки и т.д. — и их судьбу).

С утра сегодня трудно было отвлечься от бесплодной работы по мобилизации доводов против гонителей Воронова. Если дойдет до дела, то думается, что могу показать, как по-настоящему можно и нужно критиковать эту вещь, не обходя, не игнорируя ее бесспорной ценности и не прибегая к фальсификациям «писем ветеранов».

Вчерашний рассказ Демента о том, как Лен Карпинский неопровержимо вскрыл в статье Разумного ревизию линии партии (партия и Сталин — не равнозначны) и троцкизм («огосударствление литературы»).¹* 

13.III.

Вчерашнее утро ушло на перебелку письма по поводу писем ветеранов. Складно, только конец еще не выработался — чтобы и прениями не похваляться, и напомнить о них, и заявить «Правде», что «очернительных» вещей «Н[овый] М[ир]» все же не печатал и отвергает это вздорное обвинение. —

Сегодняшнее — до завтрака — на отделку «вступления» — строчки и строфы обновляются, забирают поглубже в тему, не складывается ли в целом?

«Кулацкая» часть тоже перерабатывается в голове — и письмах без последствий, которым страницы «Правды» и «Известий» не отводились. — Где уж там — когда «поток приветствий» — был нескончаем — так и так.

Отец, что может, рад был сойти за кулака. А может — ехал туда — один среди других в теплушке и к их краюшке тянуться детям запрещал. И писал оттуда на бересте — посланья — дойти бы только до Кремля. А — может — пошел — и где-то на Магнитке сменив фамилию — фундамент — возводил.

Но сын — он числился в сынах <кулака>. —

В «Правде» вчера главы Шолохова. Не потянуло читать после того, как Кондратович вычитал оттуда довоенные суждения людей той поры о Сталине, взявшемся за ум в отношении Ежова (а то «спал» — с 37 г.) и уже намечающем Берию к разгадке. До такой лжи еще никто не доходил.¹ — Би-би-си или еще кто уже передает об антисталинистском духе этих мест, — мера понимания, что к чему. —

Мысль (еще в б[ольни]це), что может быть, хоть эта версия тихо ушла, не будучи отвергнутой — м[ожет] б[ыть], Горький умер, действительно, не своей смертью. Во всяком случае, смерть его была как нельзя более кстати — при нем, пожалуй, нельзя было развернуть в таком масштабе разгром и истребление научной и художественной интеллигенции. Хоть и были слова «если враг не сдается…».

В этой связи вспоминаю, как Екат[ерина] Павл[овна] Пешкова² показывала мне странички (машинописные) о посещении Сталиным Горького в предсмертные сроки. Все как-то приобретает значение: и то, что он спросил по телефону — нет ли возражений против того, что он приедет с Молотовым и Ворошиловым, и привез их, и то, как для создания атмосферы бодрости сразу спросил, есть ли в доме вино и, когда вино достали (шампанское?), налил, предложил бодрый тост, как бы в уверенности, что он может и саму смерть отогнать.

Возраст. То, что было совсем недавно — год, два, три назад — легкомысленные и болезненные влечения и иллюзии молодости, то, что было даже до повреждения ноги, представляется давно прошедшим, немыслимым для меня сегодня. Уже 2—3 раза выставлялась ради людей на стол «капля» — ни малейшего обольщения — одно ложное чувство неловкости: не подумали бы, что я «заказал».

14.III. Пахра.

Утро ушло на доработку послания в отделы писем без ответа¹. Был несколько расстроен небрежностью и вместе робостью правки, с какой приезжал Кондратович. Отправил сегодня новый вариант со значительными изменениями, но вслед ему уже возникают возможные поправки и уточнения, а как подумаешь, что все это только так, что пиши — не пиши — одна цена, если только не признаешь себя виновным, а признаешь, значит, и сам признал вину, — ведь все идет по плану.

И какой же нужно обладать чиновничьей хитростью, чтобы не показать мне письмо ветеранов до или во время обсуждения вопроса на Секретариате! Товарищи члены выступали, имея в виду этот документ, но не называя его и, тем более, не оглашая: тогда бы им было все же неловко поддерживать критику повести со стороны группы столь почтенных читателей, но и отклонить их критику было бы для них невозможно — они знали, что это — перст. — Нет, дай бог, чтобы все это, наконец, кончилось освобождением, — концы — так концы. —

Миша Беляков², пообещав соорудить мне обутку на мою гипсованную ногу, конечно, подвел, явился на 4-й день ни с чем, но, будучи примерно пристыжен, принес из дому новые галоши № 13, — как раз! Могу ходить и по улице, только не хочется хромать на виду.

Еще когда был в б[ольни]це, С[офья] Х[анановна] прочла мне по телефону письмо Б. Полевого с дружескими пожеланиями восстановления «поврежденной конечности» и сообщением о приглашении Л. Свободой его, Бориса П[олевого], Симонова и меня в гости³. С[офья] Х[анановна] отказалась читать по тел[ефону] конец письма, — почему — не знаю:

«О себе я сообщил в Иностранную комиссию Союза писателей. Пока что согласия не дал. С одной стороны, не хочется обижать старика отказом. А с другой стороны, откровенно [сказать], неохота ехать и встречаться со своими чехословацкими коллегами, которые когда-то объяснялись в любви, а сейчас плюют в нашу сторону».

Вот как? Нехорошо с их стороны.

Удивительная (бессознательная) способность интимно, дружески изъясняться на языке «государственных актов». Пустопорожний человек, как это было замечено еще Маршаком, которого он побуждал в Шотландии действовать «наступательно», обостряя нац[иональную] рознь земляков Бернса с Англией.

Вот и Маршак пришелся к слову. Хорошо помню, как он рассказывал со слов мед. сестры, ухаживавшей за Лениным, как тот спросил кого-то (истопника, что ли?), отчего, мол, так трещит вновь постеленный паркет, и когда последний в простоте ответил, что, мол, что ж с него возьмешь — советский, смеялся и переспрашивал: значит — советский? Не то что царский?.. А в записи, представленной теперь в ред[акцию] «Н[ового] М[ира]» Эликом⁴, совсем не то: почему же трещит — ведь советский не должен трещать. —

Примечания

1.I

¹ Дж. Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Пер. с англ. Т. Ровинской. М., 1968.

² Незавершенное стихотворение, ранее не публиковалось.

5.I

¹ Владимир Яковлевич Лакшин — член редколлегии «Нового мира». Не будучи утвержденным в должности зам. гл. редактора, фактически выполнял его функции. С.Х. Минц — секретарь А.Т. в редакции. Речь идет о не публиковавшемся в печати выступлении П.Н. Демичева, секретаря ЦК КПСС, ведавшего вопросами идеологии и культуры. Об этом его выступлении А.Т. рассказывал в редакции и со слов К.М. Симонова. (А.И. Кондратович. Новомирский дневник. 1967—1970. М., 1991. С. 349. Запись 7.1.69).

² Ю. Жуков — политический обозреватель газеты «Правда», органа ЦК.

³ А.А. Беляев — зам. зав. Отделом культуры ЦК. См. его воспоминания: А. Беляев. Все, что талантливо и правдиво, — нам на пользу. «Новый мир» эпохи Александра Твардовского: как это было. // «Культура», 2003, 26 июня — 2 июля.

⁴ Записки «С Карельского перешейка» опубликованы в «Новом мире» (1969, № 2). Замысел рассказа «Дом на буксире», оставшийся невоплощенным, неоднократно упоминается в предшествующих Рабочих тетрадях. Об очерке К.Я. Логунова «1921. Хроника сибирского мятежа» см. запись 31.ХII.68 г. Имеется в виду повесть Е. Драбкиной «Зимний перевал» о последних годах жизни В.И. Ленина («Новый мир», 1968, № 10).

⁵ Из дневника Франца Кафки. Пер. с нем. Е. Кацевой. // «Вопросы литературы», 1968, № 2.

⁶ Первоначальный вариант стихотворения под названием «Последний день на хуторе» опубликован в «Звезде», 1940, № 3—4. Окончательный вариант («На старом дворище») см. в Собр. соч. в 6-ти томах. Т. 1. М., 1976.

6.I

¹ К.М. Симонов и его жена Л.А. Жадова, З.Е. Гердт и его жена Т.А. Шустова — соседи по даче на Пахре.

² Речь идет о новых главах романа М.А. Шолохова «Они сражались за родину». См. далее запись 13.III. М.В. Зимянин — гл. редактор газеты «Правда».

³ Имеется в виду письмо Л.Г. Симановича. Как видно из его ответа на письмо А.Т. от 2.II.69, фотокопию открытки Бунина он получил от Мирзо Турсун-Заде. (Соч., Т. 6. С. 280—281, 580). Письмо И.А. Бунина Н.Д. Телешову 10.Х.47 с отзывом о поэме «Василий Теркин» см.: «Литературное наследство». Т. 84. И. Бунин. Кн. 1. М., 1973. С. 637.

⁴ Стихотворение «На хуторе в Загорье» (Соч., Т. 1. С. 206—207), писавшееся под впечатлением поездки на Смоленщину летом 1939 г. Задумав тогда «свободный и деловой рассказ» про обновление деревни, А.Т. признавался, что «поездка в Загорье очень затруднила стихописание. Когда все это — деревня, детство, люди — было далеко за дымкой времени — с большей легкостью входило в стихи, чем теперь, когда так близко, в натуре неприглядной, побывало перед глазами». (Запись 15.VIII. в Рабочей тетради 1939 г. //Архив А.Т.) Появившееся в «Звезде», 1940, № 3—4 стихо-творение печаталось в дальнейшем с изменениями.

⁵ Запись 1.IX в Рабочей тетради 1939 г.: «Феодосийский шофер. Это тот герой, которого как раз недостает в нашей литературе — весельчак, балагур, остряк в любую минуту жизни и т.п. Я попытался бы сделать что-нибудь из него в стихах, но для этого нужно бы от него больше наслушаться». (См. А. Твардовский. Записки с Карельского перешейка (Из фронтовой тетради). // Соч., Т. 4. М., 1978. С. 182). В период войны «идея Теркина» существенно изменилась: автор отдал своему герою многое из собственных мыслей и чувств.

27.I

¹ И. Шимон — венгерский поэт и государственный деятель. Сохранившееся письмо А.Т. Шимону 29.Х. свидетельствует о дружеских отношениях поэтов. (Копия. Архив А.Т.) В трудные для «Нового мира» дни Шимон настойчиво звал А.Т. погостить в Венгрии. Стихи И. Шимона печатались в «Новом мире» в переводе О. Чухонцева (1969, № 5). Игорь Александрович Сац — литературовед, искусствовед, критик, член редколлегии «Нового мира».

² К.В. Воронков — секретарь правления СП. Далее имеется в виду шофер служебной машины А.Т.

³ Постановление ЦК КПСС «О повышении ответственности руководителей органов печати, радио, телевидения, кинематографа, учреждений культуры и искусства за идейно-политический уровень публикуемых материалов и репертуара. 7 января 1969 г. Совершенно секретно». // История политической цензуры. Документы и комментарии. М., 1997. С. 188—191. Передовая «Советской России», исходя из «логики острой классовой борьбы», утверждала «личную ответственность» деятелей журналистики «за каждую строку своей статьи, за ее политическую направленность, за любую ошибку». (Призвание и ответственность журналиста. // «Советская Россия», 1969, 24 января).

⁴ Речь идет о давнем, но оставшемся неосуществленном замысле автобиографического романа «Пан Твардовский». Дед А.Т. Гордей Васильевич Твардовский умер в Загорье в 1916 г. Его смерти посвящено стихотворение «Мне памятно, как умирал мой дед…». (Соч., Т. 3. М., 1978. С. 66).

М.М. Вознов — родственник А.Т. со стороны матери, упоминаемый А.Т. в его «Автобиографии». (Соч., Т. 1. С. 21). См. подробнее: Р.М. Романова. Наш родственник Вознов. // «Литературная Россия», 1979, 12 ноября.

В 1924 г., в год смерти В.И. Ленина, А.Т. вступил в комсомол, вызвав гнев отца — Трифона Гордеевича.

В 1926 г., в свои неполные 16 лет, А.Т. участвует в совещании селькоров Смоленского уезда, числясь в списке основных делегатов, а не от юнкоровской секции. В газете «Смоленская деревня» (1926, 3 янв.) А.Т. публикует стихотворение «Селькор» (в Собр. соч. не включалось). Отвечая на вопросы анкеты делегата, А.Т. сообщал, что опубликовал 10-12 заметок в газете. Объясняя, почему «еще мало печатался», пишет: «Я нахожусь в тяжелых материальных условиях, мне с трудом отыскать 8 копеек на марку. Но у меня огромное, неуклонное желание писать…» (М. Левитин. Так начинался Твардовский. // «Под часами». Смоленск, 2003, № 2). План карты хутора пустоши Столпова намечен в Рабочей тетради 1939 г. А.Т., по-видимому, читал вступит. ст. М. Урнова к Собр. соч. Р.-Л. Стивенсона в 5-ти томах.(М., 1967).

29.I

¹ Ю.С. Мелентьев — зам. зав. Отделом культуры ЦК КПСС.

30.I

¹ Б. Орехов. Слезьте с треножника, Джилас. // «Правда», 1969, 28 января.

Статья обличала югославского публициста Милована Джиласа в клевете на советский строй. Джилас, выступая в США, утверждал, что социализм в нынешней его советской форме мертв. Он считал, что и капитализма в старом понимании не существует. Трактуя идею конвергенции, высказываемую Джиласом, как призыв к «слиянию двух систем», автор традиционно противопоставляет ей утверждение об их непримиримой борьбе. Работу Джиласа «Новый класс» с ее анализом социальных и политических итогов развития советского общества Б. Орехов называет «грязным пасквилем на коммунизм». Опубликована в кн.: М. Джилас. Лицо тоталитаризма. М., 1992.

Михаил Николаевич Хитров — отв. секретарь редакции «Нового мира».

² М.А.Суслов — член Политбюро ЦК, считавшийся главным идеологом КПСС.

³ О письме А.Т. К.А. Федину — первому секретарю правления СП и члену редколлегии «Нового мира» — см. записи в январе 1968 г. («Знамя», 2003, № 8).

1.II

¹ Александр Григорьевич Дементьев — литературовед, критик, до декабря 1966 г. член редколлегии «Нового мира», сосед по даче на Пахре.

² С.В. Сартаков (председатель Литфонда), В.М. Озеров (председатель Иностранной комиссии СП) — секретари правления СП; Л.С. Соболев — первый секретарь правления СП РСФСР.

³ Речь идет о повести Н. Воронова «Юность в Железнодольске», начало которой — в № 11 «Нового мира» за 1968 г., а продолжение задерживалось цензурой. О заблокированных цензурой романе А. Бека «Сшибка» («Онисимов»), «Раковом корпусе» А. Солженицына, дневниках К. Симонова «Сто суток войны» и борьбе за эти и другие произведения А.Т. см. в его Рабочих тетрадях 1965—1968 гг. Продолжение «Деревенского дневника» Е.Я. Дороша, изъятое из июльского номера «Нового мира» 1968 года, не пропускалось Главлитом и в № 1 за 1969 г. Неприемлемой для цензуры оказалась мысль Дороша, что «из-за некомпетентного руководства сельским хозяйством и администрирования крестьяне были насильственно отторгнуты от земли и производства». (Справка Главлита о контроле материалов журнала «Новый мир» за 1-е полугодие 1969 г. Секретно. // Пресса в обществе. 1959—2000. М., 2000. С. 501). А.Т. назвал здесь лишь наиболее крупные произведения, не касаясь рассказов, стихов, очерков, статей и рецензий, не пропускавшихся цензурой, которые в 1969 г. редакция снова будет пытаться напечатать.

⁴ Г.М. Марков, А.Б. Чаковский (редактор «Литературной газеты»), К.М. Симонов, А.Д. Салынский, Н.М. Грибачев — секретари правления СП. Речь идет об ознакомлении этих последних с повестью Н. Воронова «Юность в Железнодольске» для отзыва.

4.II

¹ Стихотворение впервые опубликовано в «Известиях», 1988, 15 июня. Публикация М.И. Твардовской.

² В.В. Жданов — литературовед, зам. главного редактора «Литературной энциклопедии». Статья в «Коммунисте» с критикой Лакшина не появилась. О моих замечаниях по статье В.Я. Лакшина «Пути журнальные» («Новый мир», 1968, № ) см. записи А.Т. в августе 1967 г. Я оспаривала характеристику журналов 60—70 гг. «Современник» и «Отечественные записки» как революционно-демократических, считая их направление более широким, либерально-демократическим. Аналогии с «Новым миром», возникавшие при чтении статьи, оказывались при характеристике Лакшина неправомерными.

³ А.Т. имеет в виду записи К.М. Симонова бесед с Г.К. Жуковым. (См.: К. Симонов. Заметки к биографии Г.К. Жукова. // «Военно-исторический журнал», 1987, №№ 6, 7, 9, 10, 12) О впечатлениях А.Т. от рукописи Симонова см. также: А.И. Конд-ратович. Новомирский дневник. 1967-1970. М., 1991. С.367. Запись 4.II.69.

12.II

Вклейка — письмо Марии Илларионовны Твардовской.

¹ Речь идет о подготовке к публикации дневниковых записей А.Т. из фронтовой тетради 1940 г. — «С Карельского перешейка».

² Орест Георгиевич Верейский — народный художник РСФСР, сосед по даче на Пахре. См. о нем в предшествующих Рабочих тетрадях.

³ Имеется в виду шофер служебной машины А.Т.

17.II

¹ О предшествующем пребывании в Кунцевской больнице см. записи в мае-июне 1965 г. («Знамя», 2001, № 12). Л.Д. Морозова — лечащий врач А.Т.

² С.Г. Островой, В.И. Фирсов — члены СП.

18.II

¹ Имеется в виду роман «Хроники времен Карла IХ», вошедший в том П. Мериме из серии «Всемирная литература», (М., 1967), взятый в больницу из дома. Подразумевается Белохолмская школа второй ступени, где в 1923 г. А.Т. учился в шестом классе. Школа в Белом холме (бывшей усадьбе Каховских) была закрыта в 1924 г.

² ИКП — Институт красной профессуры. Е.С. Варга, академик, специалист по политической экономии капитализма. См. о нем записи в Рабочих тетрадях 1966 г. («Знамя», 2002, № 4. С. 174, 185; № 5. С. 138, 170).

19.II

¹ Изъятие из № 1 «Нового мира» за 1969 г. стихотворения А.Т. «Напрасно думают, что память не дорожит сама собой…» объяснялось утверждением в нем мысли, что настало время сказать всю правду о прошлом, вопреки запретам и попыткам скрыть ее от народа: «Кто прячет прошлое ревниво, тот вряд ли с будущим в ладу». (Справка Главлита о контроле материалов журнала «Новый мир»… Секретно. // Пресса в обществе. С. 500). А.Т. имеет в виду строки: «Пытливой дочке, комсомолке //Пойди, сошлись на свой Главлит»/.

² Стихотворение Н. Матвеевой «Размышление у трона» уже снималось цензурой из № 7, а затем № 8 журнала за 1968 г. Цензура узрела в нем «мысль о перерождении диктатуры класса в диктаторское единовластие» и об опасности «возрождения идеологии культа личности». (Пресса в обществе. С. 501). В № 4 «Нового мира» за 1969 г. будет опубликовано стихотворение Н. Матвеевой «Питер Брейгель Старший».

³ О письме «металлургов» и ответе на него А.Т. см. далее.

⁴ Э.А. Проскурнина — работник Главлита. Пункт 4 (секретный) «Постановления о повышении ответственности руководителей органов печати…» предусматривал усиление за ними контроля Главлита. Замечания цензоров должны были отныне доводиться до авторов «без ссылки на Главлит». Отступление от этого рассматривалось «как нарушение партийной и государственной дисциплины». (История политической цензуры. М., 1991. С. 180).

⁵ Письма Марины Цветаевой. Публикация, подготовка текста и вступит. заметка А.С. Эфрон. Комментарии А.А. Саакянц. // «Новый мир», 1969, № 4.

⁶ Речь идет о Л.П. Берии.

⁷ Персонаж поэмы «За далью—даль», смоленская крестьянка, — символ нищеты советской деревни. «И я за дальней звонкой далью, // Наедине с самим собой, // Я всюду видел тетку Дарью // На нашей родине с тобой; // С ее терпеньем безнадежным, // С ее избою без сеней, // И трудоднем пустопорожним, // И трудоночью — не полней».

Вклейка-вставка

¹ А.Т. не пропускал любую весть с его «малой родины», как и крохотную заметку в «Правде» о Смоленском ансамбле песни и пляски профучилищ, в репертуаре которого танцы на основе местного фольклора. Заметка сопровождалась фотографией репетиции танца «Восемь девушек, один я».

Внимание А.Т. остановила и статья о том, как в Новочеркасске, подготавливая площадь для новостройки, бульдозером уничтожили сад старой актрисы — детище ее многолетних трудов. (Т. Тэсс. Короткая память. // «Известия», 1969, 16 февраля). А.Т. и самому не раз приходилось защищать интересы отдельного человека от подобного насилия «для пользы общего дела»: так было, например, при постройке больницы во Внукове в конце 50-х гг., когда А.Т. отстоял участок местного жителя с домом и яблоневым садом, уже отнесенный к больничной территории.

² Воспоминания М.В. Исаковского «На Ельнинской земле» печатались в «Новом мире» в 1969 г. (№№ 4, 5, 8) После ухода А.Т. с поста редактора публикация их продолжилась в «Дружбе народов». М.В. Исаковский писал мне (15 января 1973 г.), что А.Т. об этом его намерении знал и «выбор он одобрил». Михаил Васильевич, с благодарностью вспоминая редакторскую правку А.Т., был огорчен и раздосадован тем, что в «Дружбе народов» его текст «дали почему-то редактировать человеку, который совсем не знает деревенской жизни и не совсем хорошо знает русский язык». Целую страницу его письма составили огрехи, оказавшиеся в публикации по вине редактора, которому он, будучи болен, полностью доверился. Так осельские мужики (из села Оселье) превратились в «сельских мужиков» и т. д. (Архив А.Т.)

20.II

¹ Халдор Лакснесс — один из любимых современных писателей А.Т. В 1969 г. «Новый мир» в № 11 опубликовал его рассказ «Птица на изгороди». (Пер. с исланд-ского В. Морозовой, пред. Г. Фиша). Егор Павлович — плотник, строивший дачу А.Т. во Внукове, затем ее сторож. В библиотеке А.Т. сохранилась книга «Самостоятельные люди» (М., 1960).

² Неясно, кто имелся в виду.

³ 21 декабря — день рождения И.В. Сталина

⁴ В.Г. Трухановский. Уинстон Черчилль. М., 1968.

28.II

¹ А.Т. вел дневниковые записи с 1927 г. Свои Рабочие тетради он хранил в особом сундучке. «При пожаре, — говорил он нам, показывая на сундучок, — первым делом его спасайте».

² Очерк «В родных местах» (1945), где А.Т. упоминает о часах на главном перекрестке Смоленска (Советской и Пушкинской улиц) — «пункте, по которому определялись все направления и расстояния в городе: «от Часов», «пройдя Часы», «не доходя до Часов». Здесь же вспоминает о своем ощущении «одиночества»: «Мальчиком я писал стихи и, зная, что все известные мне поэты давно умерли, чувствовал себя в этом смысле одиноким на свете». (Собр. соч. в 6-ти томах. Т. 4. С. 404).

³ А. Твардовский. Поэзия Михаила Исаковского. // Там же. Т. 5. С. 244. Впервые — в «Новом мире», 1967, № 8.

⁴ В.П. Вахтеров. Мир в рассказах для детей. Книга для классного чтения в начальных училищах. Ч. I—IV. М.-Пг. 1923. 1-е изд. (И.Д. Сытина) — М., 1900. До 1917 г. хрестоматия Вахтерова выдержала 67 изданий.

⁵ Взятая в библиотеке больницы книга Ж. Сименона «Желтый пес» (М., 1961) включала четыре повести (комиссар Мегрэ был героем двух). «Пристально» была прочтена А.Т. повесть «Президент», с той же темой старости и смерти, что и в повести Л. Толстого «Смерть Ивана Ильича».

⁶ Стихи А.Т. «Будь здоров, «Советский воин» опубликованы в юбилейном № 6 журнала за 1969 г. См. далее запись 27.IV.

⁷ В. Голиков, С. Мурашов, И. Чхиквидзе, Н. Шатагин, С. Шаумян. За ленинскую партийность в освещении истории КПСС. // «Коммунист», 1969, № 3. А.Т. имел в виду статью Л.С. Шаумяна «Культ личности» («Философская энциклопедия», Т. 3. М., 1964). Показывая громадный вред, нанесенный сталинизмом развитию страны, автор призывал к борьбе со всеми его проявлениями, утверждая, что она «остается актуальной задачей». А.Т. ошибся: у статей в «Философской энциклопедии» и в «Коммунисте» были разные авторы.

6.III

¹ Имеется в виду заметка «В кривом зеркале» (без подписи, в рубрике «Из последней почты»), поддерживающая выступление «участников героической стройки» в Магнитогорске против повести Н. Воронова «Юность в Железнодольске» и негативный отзыв М. Синельникова о ней. Повторяя вслед за ними, что «Новый мир» несет «моральную ответственность за просчеты и слабости повести», «Правда» напоминала, что редакция журнала «и ранее неоднократно подвергалась критике за публикацию ряда произведений, содержащих идейные ошибки, очерняющие нашу действительность. Общественность вправе ожидать, что редакция «Нового мира» наконец сделает верные выводы из этой критики». // «Правда», 1969, 6 марта.

8.III

¹ Первоначальное авторское название повести — «Все время ветер» — было изменено в редакции «Нового мира». Печатая отрывок из повести, «Литературная газета» представила ее автора как «сына рабочего», который «знает и любит людей труда». По словам газеты «и прошлым, и настоящим, и будущим своим Н. Воронов связан с жизнью рабочего класса. Это его сердце, его боль, его работа». Обозначив жанр произведения как роман, газета называла его многоплановым, многослойным, по-новому, «много глубже», чем принято, характеризующим советского рабочего. (Н. Воронов. Первая плавка. // «Литературная газета», 1968, 4 декабря.)

² В статье М. Синельникова, как и в письме «металлургов», негодование выражалось не только Н. Воронову. Особо подчеркивалось, что «редакция, решившая напеча-тать такое произведение и не пожелавшая увидеть его просчеты и слабости, несет моральную ответственность наряду с автором». (Правде вопреки. По поводу повести Н. Воронова «Юность в Железнодольске». // «Литературная газета», 1969, 5 марта).

³ Уверенность А.Т. в том, что письмо ветеранов было фальсифицированным и организованным «сверху», подтверждалась, в частности, историком М.Я. Гефтером. Он рассказал мне, что его родственник профессор С.С. Горелик подписал письмо под нажимом партийного начальства, не читая повести Н. Воронова.

10.III

¹ Имеется в виду рецензия В. Разумного на книгу Г. Гачева «Содержательность художественной формы. Эпос. Лирика. Театр».(М., 1968). В. Разумный, в частности, оспаривает утверждение Гачева, что сращивание литературы с властью неблагоприятно для той и другой. Всеобщность этого вывода Разумный считает заблуждением, доказывая, что в нашей стране власть народная, и потому писатель, служа ей, тем самым служит и народу. Догматизм и некомпетентность этого ортодоксального марксиста в свое время подвергались критике в журнале А.Т. (М.Я. Лифшиц. В мире эстетики. (О работах В. Разумного). // «Новый мир»,1964, № 2).

13.III

¹ М.А. Шолохов. Главы из романа «Они сражались за Родину» // «Правда», 1969, 12—15 марта. Со Сталиным — «крупнейшей после Ленина личностью» — связаны в глазах героев Шолохова все успехи в развитии страны. «И какой же народище мы вырастили за двадцать лет! Сгусток человеческой красоты! …Жили мы тогда как в сказке». Репрессии, коснувшиеся и действующих в главах лиц, объясняются дезинформацией вождя. Но «раскусил Сталин Ежова», и Берию «начал потихоньку разгрызать».

² С Е.П. Пешковой А.Т. познакомился в послевоенные годы у С.Я. Маршака, который подростком находился под опекой ее и Горького. Об особой их роли в своей жизни С. Маршак рассказал в воспоминаниях, опубликованных А.Т. в «Новом мире» (1960, № 1—2).

14.III

¹ Самоцитата из «Теркина на том свете», где в «Гроб-газете» был «Отдел писем без ответа». Пересылая мне копии подобных писем (в ЦК и в Секретариат СП), А.Т. определял их как свои «произведения эпистолярно-бюрократического жанра». За 16 лет редактирования «Нового мира» они могли бы составить отдельный том его собрания сочинений.

² Местный житель на Пахре.

³ Б.Н. Полевой — член правления Секретариата СП, гл. редактор журнала «Юность». Людвик Свобода — президент Чехословацкой Социалистической Республики (ЧССР).

⁴ Воспоминания Иммануэля Самуиловича Маршака (Элика) — сына поэта, в «Новом мире» А.Т. не появились.

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста О.А. Твардовской.

Примечания В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)