|
Александр Кушнер
Белый флот
Об авторе
Александр Семенович Кушнер родился в Ленинграде в 1936 г. В течение 10 лет работал учителем в средней школе. До 2000 года опубликовал 18 книг стихов. Далее: Летучая гряда. СПб., 2000; Стихотворения. Четыре десятилетия. М., 2000; Пятая стихия. Стихи и проза. М., 2000. Книга статей о рус. поэзии: Аполлон в снегу. Ленинград, 1991. Лауреат Гос. премий РФ (1995), премии «Северная Пальмира» (1995), ж-ла «Новый мир» (1997), Пушкинской премии фонда А. Тепфера (1998), Пушкинской премии РФ (2001). Живет в Санкт-Петербурге.
* * *
Пойдём голосовать, воспользовавшись правом,
Не тем, что он ценил назло погранзаставам,
Царю наперекор, народу вопреки,
К дубравам обратясь, к сверканию реки,
Созданиям искусств, Канове, Рафаэлю,
А тем, что нас ещё пьянит, подобно хмелю,
А утром, протрезвев, узнаем результат
И охнем: то ли впрямь народ наш глуповат
И выгоды своей понять не может, то ли
Мы, умные, своей не выучили роли,
Опять себя не так, как следует, вели…
Да здравствуют дубы, шумящие вдали,
В музее хорошо, в готическом соборе,
Скитайся здесь и там… Вот ужас-то, вот горе!
* * *
Так бывает и было уже не раз:
Мы о ком-то подумали — в тот же миг
Он звонит, говорит, что он помнит нас
В гуще новых друзей, в роще новых книг,
А ещё говорит он, что жизнь трудна,
Весела, многовёсельна — белый флот,
Покоряющий новые времена —
И от нас вдалеке он вовсю гребёт.
Так бывает и было уже не раз:
Мы кого-то представили — в тот же миг
Он в потоке людском окликает нас,
Словно из наших мыслей о нём возник,
Мы стоим, омываемые толпой,
Как два камня, две маленькие скалы,
Вспоминая минувшее и застой:
Миновали и сделались вдруг милы.
И подумаешь: мёртвого воскресить
Можно было бы, — надо лишь горячо
Захотеть, поживее вообразить —
И положит он руку нам на плечо,
И расспросам не будет тогда конца,
Восклицаньям: ты что? с кем теперь и где?
В Трое? В сумраке Иродова дворца?
В филиале его на другой звезде?
* * *
Кто стар, пусть пишет мемуары, —
Мы не унизимся до них.
Топорщись, куст, сверкайте, фары,
Клубитесь, гребни волн морских!
Я помню блеск потухших взоров
Всех тех, кому был в жизни рад,
Но я не помню разговоров,
Ни тех подробностей, ни дат.
И, прелесть антиквариата
Лишь умозрительно ценя
(И даром мне его не надо!),
Я — друг сегодняшнего дня.
Я не любил шестидесятых,
Семидесятых, никаких,
А только ласточек — внучатых
Племянниц фетовских, стрельчатых,
И мандельштамовских, слепых.
И жизнь былая — не образчик
Того, как строится успех,
И друг мой умерший — не шкафчик,
Чтоб распахнуть его для всех.
Я раб, я Бог, сосредоточась
На смысле жизни, червь и царь,
Но не жучок я древоточец,
Живущий тем, что было встарь.
* * *
По безлюдной Кирочной, вдоль сада,
Нам навстречу, под руку, втроём
Шли и пели — молодость, отрада! —
И снежок блестел под фонарем,
В поздний час, скульптурная Эллада,
Петербургским чёрным декабрём.
Плохо мы во тьме их рассмотрели.
Девушки ли, юноши ли мне
Показались девушками? Пели.
Блоку бы понравились вполне!
Дружно, вроде маленькой метели.
Я ещё подумал: как во сне.
Им вдогон смотрели мы, как чуду
Неземному, высшему — вослед:
К Демиургу ближе, Абсолюту,
Чем к сцепленью правил и примет.
Шли втроём и пели. На минуту
Показалось: горя в мире нет.
* * *
Даль с теня’ми еловыми, милыми
Колеёю железной распорота.
На бетонной платформе с перилами
Электричку встречаю из города.
Свежесть утренняя, тиховейная,
Как из чайника пьётся, из носика.
Как мне нравится одноколейная
Голубая железная просека!
Не один я, — две девочки-дачницы
Вышли к поезду, псина приблудная,
И подросток играет, дурачится
С нею, — пауза летняя, чудная!
Золотая, прохладная, праздная.
Замедленье судьбы, проволочка.
Как всегда, электричка опаздывает,
В хвойной прорези — смутная точка.
Появилась, растёт, крутолобая.
Боже мой, к ней вся жизнь моя сводится,
Парашютом со струнными стропами
Напрягаясь, узлом на мне сходится.
Приближается, пыльная, ржавая,
С красным поясом, — о, неужели
В ней — вся радость, отрада, душа моя,
Приминая кустарник и ели?
И чего-то боюсь, и не верится,
Замороченный вечными страхами,
Что пространство так может расщедриться
С его мрачными мойрами, пряхами…
* * *
«Не собирай, не копи, потому что придут и возьмут».
Всё отберут, что накоплено, — я понимаю.
Жалко мне стула, стола, разместившихся тут,
И алебастровой вазочки, блещущей с краю.
«А собирайте на небе, копите в другой
Плоскости, мыслимой, но для воров недоступной»,
Что я и делаю, видишь: тетрадь под рукой,
Почерк внимательный, пристальный мой, дружелюбный.
«Там, где имущество спрятано, — сказано нам, —
Там пребывает и сердце горячее наше».
Я потому и склонил своё сердце к стихам,
А не к ларцам, сундукам и серебряной чаше.
Тот, кем обещано нам восполненье утрат,
Он о стихах ни намеренно, ни ненароком
Нам ничего не сказал, но, быть может, им рад.
Лучшие так и написаны, как перед Богом.
Александр в Индии
Десять вопросов индийским задать мудрецам
Он умудрился: уступы,
Лестницы к храмам взбираются так, облакам,
Первые несколько сбивчивы были и глупы:
Море ли, суша вернее прокормят зверей?
Кто из животных хитрей? Через эти ступени
Перешагнуть бы скорей,
Жмурясь от ярких лучей, натыкаясь на тени.
Что было раньше, — он спрашивал, — день или ночь?
Эту схоластику мы пропустили бы тоже.
Голову им не морочь,
Гибким, как гангский тростник на ветру, смуглокожим,
Спрашивай сразу у них, как любовь заслужить,
Стать полубогом…
Спрашивай: жизнь оборвать, её тонкую нить
Лучше стремглав или по размышлении строгом?
Смерть или жизнь, что сильней в этом мире, — спроси.
Больше всего мне понравилось то, что десятый
Не сохранился вопрос, потому что вблизи,
Может быть, не было нас, — тихий и хрипловатый.
Смерть Александра
Итак, не наёмный убийца,
А сам Александр виноват:
Сгубила его чемерица,
Что действует хуже, чем яд.
Зачем после пьяного пира
Он принял излишек травы,
Властитель подлунного мира?
В слабительных целях, увы.
Обида, досада и морок
И медленной смерти печать, —
Так нам объяснил токсиколог,
И незачем стулья ломать.
Я рад: разгадали загадку.
Растительный блещет покров.
Все царства приходят к упадку,
Не стоят во веки веков
Листочков в продольную складку
И в белых метёлках цветов.
|
