Мария Лосева

Фобии города

Мария Лосева родилась в Москве. Окончила филфак МГУ. Автор рассказов (“Новый мир”, 2002, № 7) и стихов (“Арион”, 2003, № 4). Лауреат премии “Русский Декамерон”, присужденной в 2003 году за рассказ “Репетитор” (рукопись).

В “Знамени” печатается впервые.

Думаю, каждый живущий обладает бессознательной картой своего города, где части его строго расчерчены на родные и чужие. Для меня за Белорусской начинается отдаленный район, вроде знакомого леса, куда ходят по грибы — увлекательно, но немного опасно. За Тверским бульваром — вражеская территория, потому что там Леонтьевский переулок, куда я ходила в школу сто лет назад. До сей поры стараюсь посещать это место возможно реже. Лучше обойти огородами и Малый Кисловский переулок, где я преподавала русский-литературу в пятых-шестых классах. Но приключения бывают только тогда, когда уходишь из дома. Подрабатывая риэлтором, я лучше узнала некоторые спальные или просто чужие для меня районы. Они-то и повлияли самым ощутимым образом на атмосферу рассказов. Вот милое сердцу осеннее Матвеевское, островное и круглое, в ручьях и садах. Или суровое Лефортово с ноющим под дождем трамваем. Я стою на крыльце сталинки, созерцаю кирпичный забор, отделяющий двор от воинской части, размышляю, как бы это так сделать, чтоб сыновья не попали в армию. И Орехово-Борисово конца восьмидесятых, где пришлось прожить два года, выгуливая в овраге детей и регулярно умоляя дворника отворить ломом дверь. Ключи в овраге то и дело исчезали, потому что там властвовала энтропия, ведь это уже был не город и не пригород, а какое-то необозначенное обиталище. Из всего этого возникли сюжеты, как мне казалось, о любви и сопряженной с нею потере...

Митю в раннем детстве сбила машина. Он сам ничего такого не помнит, но мама рассказывала. Он только помнит, что лежал в больнице (и мама рядом), и очень тошнило. Это его первое воспоминание. Впрочем, он не очень интересуется всякими там воспоминаниями, учится и работает, до того ли. А про тошноту вспомнил по определенной причине.

Он тогда получил тяжелое сотрясение мозга (мама рассказывала) и не хотел лежать, как полагалось, потому что маленькому не объяснишь, как правильно себя вести. Потом были последствия — трудно учился в школе, плохо себя вел, писал безобразным почерком. Ставили двойки, сидели в очереди к врачам, пили таблетки. Это он уже помнит: как орет на него училка, а его заполняет гнев, он крепится, сдерживается и вдруг неожиданно для себя ей снизу вверх: “Сука!” — хотя знает, что последует ужасное наказание. Но время шло, и вот детская травма стала на него работать. К старшим классам он немножко улучшился, выбрал себе вуз, а в военкомате его помурыжили слегка и признали — ну не негодным, конечно, к строевой, а ограниченно годным. Мама плакала от счастья. Так все облегчилось: пока одноклассники мешками носили башли репетиторам, он преспокойненько себе ходил на самые дешевые курсы и поступил на вечерний. И вот работает три раза в неделю в модном обувном магазинчике, а вечерами учится и станет экономистом.

Однажды Митя сел в свою всегдашнюю маршрутку на любимое место рядом с водителем, всунул наушники и принялся наслаждаться “Раммштайном”. Как вдруг, едва только выехали с Кутузовского на Староволынскую, его резко затошнило, да так, что пришлось просить водителя остановиться. Митю выпустили, и он побежал в кусты, в лесистую местность вокруг сталинской дачи. Но его не вырвало, наоборот, потихоньку он стал приходить в себя, подышал глубоко, еще подождал, повспоминал, чего не того мог съесть в “Макдоналдсе”, и побрел к остановке. Тут как раз подошел 187-й автобус, и Митя сумел занять только что освободившееся место. Отстойная бабуся на него взглянула гиеной, но он не отдал места, он же больной. Автобус шел мелкими перебежками, впереди образовался затор, даже пару раз открывались двери, чтобы желающие могли добрести пешком. Но Митя предпочел подождать, и минут через сорок (впереди случилась какая-то авария) уже был дома, а о недомогании за это время и думать забыл.

Вечером сели смотреть телевизор втроем, как всегда, на диване — мама с Митей, папа — в собственном кресле, куда никто, кроме него, не садился. Вдруг сообщают — авария на Староволынской: маршрутка вылетела с дороги, во что-то врезалась и опрокинулась, при этом водитель и пассажирка спереди погибли, еще три человека в больнице в тяжелом состоянии. Митя так весь и подался к экрану — не та ли это маршрутка, с которой он сошел? Вроде, впереди с шофером один сидел... Но тут вдруг он припомнил, что когда водитель тормозил по его просьбе, к маршрутке бежала девушка, размахивая бледной маленькой сумкой с висюльками, и Мите на миг показалось, что это у нее дохлая курица с ногами и гребешком. Может, она и села на его место. И погибла вместе с водителем.

Водителя Митя помнил, потому что ездил по этому маршруту каждый день. Это был умиротворенного вида жирный дядечка без шеи, водивший рисково-хулигански вопреки своей спокойной внешности. Митя стал примечать, появится ли он еще, даже пропускал всю следующую неделю по две-три маршрутки. Но нет, толстяк больше не попадался. А у других водителей неловко было спрашивать, тем более Митя перестал садиться с ними рядом.

Митя сделался задумчив, рассеян, тяжело стало носить в себе эту информацию, и он решил в минуту откровенности маме рассказать. Мама ничуть не удивилась и лишь вспомнила, как преподобный Кирилл Белозерский заснул под деревом и услышал во сне голос: “Беги, Кирилл!”. Святой успел проснуться и сойти с того места, куда тут же рухнуло дерево.

Мите стало неловко, как бывало часто после разговоров с мамой, но она подтвердила его догадку, причем даже ни на секунду не задумалась. Теперь следовало бы проверить, правда ли, что он предчувствует катастрофу. Но как проверить-то это можно? Если только специально лезть во всякие передряги, но это совершенно не в Митином характере. Ему и так хватает — работает и учится. Впрочем, он старался про это событие не забывать, хотя жизнь быстро засасывала в себя все происходящее. Митя продавал всяким уродам польские кроссовки, которые и сам носил в магазине, а перед уходом с работы снимал и надевал нормальную фирменную обувь. Четыре раза в неделю и по субботам ездил на занятия, возвращался поздно, голова шла кругом. В магазине все время громко звучала гнусная попса, отвлекая посетителей от качества товара, а все остальное время в транспорте и на улице продвинутый Митя слушал “Раммштайн” и “Трепонем Пал”, “КМФДМ” и “Скинни Паппи”.

И вот Митя выбрал время и поставил эксперимент. В субботу он позвал свою подружку Нату из МИИТа в гости, велел ей выйти на балкон с камнем, который мама использовала как гнет для квашеной капусты, и швырнуть вниз, когда Митя появится под балконом. Ната посопротивлялась, но потом все-таки вышла, примерилась с третьего этажа и бухнула камень прямо Мите под ноги. Никакой тошноты Митя при этом не почувствовал. “Что ж ты мне в голову не целила, баклан!” — гаркнул он, задирая голову. “А вот не хочу в тюрягу!” — пискнула Ната.

Самым умным человеком из Митиного окружения был преп по психологии делового общения, хотя и вел редкую тупизну. Митя подошел к нему после семинара и стал выспрашивать про интуицию. Но преп забубнил, что это все бредни, а вот в его время, когда проходили настоящую науку, таких отстоев, как Лосский, и еще кой-кого запрещали изучать. Сзади Мити стоял кореш Саня, который подгреб послушать, он потом заржал и все повторял: “Лохский! Лохский! Все лохи!”. Для Мити тут ничего смешного не оказалось, но он тоже заржал за компанию, чтобы Саня не подумал, что Митя ботан, пусть лучше считает, что специально подошел прикольнуться.

Когда уже Митя почти совсем забыл про то событие, вдруг вот что случилось. Он ехал в выходной вечером от Наты из МИИТа и пересадку делал в центре. Плюхнулся на сиденье и только потом заметил, что рядом негр в пальто и галстуке. Собственно, ему до негра дела не было, хотя он и шутил в своей компании насчет преимущества белой расы — как все. Но при виде негра у Мити вдруг возникла та самая тошнота, но не сильная, и блевать не тянуло, тем более у Наты он даже пива не пил — предки ее торчали дома. Митя посмеялся внутри себя, что тошнит от черных в самом что ни на есть физическом смысле, и на следующей же остановке пересел в другой вагон. И что ж — на “Охотном Ряду” поезд поджидала целая толпа разнокалиберных бритоголовых в тяжелых башмаках, человек двести. Мите не видно было, что они там делали в соседнем вагоне, он хотел было пробраться к выходу, но они на следующей остановке сами все повыскакивали и рассосались в разные стороны, некоторые прикрыли бошки кепками и беретами. Все эти короткие минуты Митю неприятно подташнивало. Но дома по телевизору не сказали ничего плохого.

Тут уже приближался праздник, и Мите пора было сходить к невропатологу из районной поликлиники с коробкой конфет в килограмм. Мамочка полагала, что Элла Моисеевна сыграла решающую роль в том, что Мите дали в военкомате правильную группу, и не забывала ей ко всем праздникам посылать приношения. Митя отсидел в очереди. Элла Моисеевна улыбнулась коробке оранжевыми, как в Хэллоуин, губами и произнесла всегдашнюю шутку: “Больные доведут до диабета!”, записывая что-то там в карточке толстой ручкой в блестках. Митя счел момент подходящим и доложился: “Элла Моисеевна, а меня сильно тошнит, когда я опасность предчувствую!”.

Невропатолог пододвинула позолоченные очки поближе к переносице, уставилась на Митю и возмутилась: “Ну что вы за люди с мамой ненасытные! Дали “ограниченно годен” — и все мало им! Что, в психушке полежать, что ли, охота?”

“Ну и иди в пень, раз мой дар никому не нужен!” — мысленно обиделся Митя, а вслух промолчал. Значит, надо таиться до подходящего случая, раз так.

“Может, я и в разведке пригодился бы, в ФСБ каком-нибудь, если б у меня правильные были знакомые, — мысленно сокрушался Митя. — Я бы уж заранее сообщил бы и о землетрясениях, и о терактах каких хочешь, если б меня правильно использовали. А не заворачивал бы тут это уродство в бумагу!” И он приветливо улыбался тупарю из Нарофоминска и пожилой тетке, которая поблизости с магазином жила, каждый день заглядывала и ничего не покупала, а только спрашивала, когда у них будет распродажа. Тусклые люди были кругом, что они понимали в Митиных дарованиях?

Время у занятого Мити летело быстро, и вот в сессию, когда он больше обычного сидел дома за учебниками, вдруг заметил, что его начинает тошнить в середине дня, после обеда. Мама сочла, что это гастрит на нервной почве — так бывает, и купила альмагель, а еще специально поехала в церковь Переделкина поставить свечку святителю Пантелеимону. Еще она пыталась закинуть удочку насчет врача, но после Эллы Моисеевны Митя строго заявил, что с медициной больше не связывается. Честно говоря, он в очередной раз пожалел, что пожаловался, и решил сам разобраться. Природа тошноты явно была та самая, предвещающая, а вовсе не желудочная. И в какой-то определенный час она усиливалась, словно готовилось что-то зловещее, нехорошее, а потом затихала, но тоже предупредительно.

Грозит опасность нашему дому, подумалось Мите, обожавшему родную кооперативную девятиэтажку, в которой он вырос. Но что ж тут делать? Кого предупредить? Мама уж точно отпадает. Конечно же, Митя, всегда смотревший с папой и мамой новости, в первую очередь подумал о взрывах и терактах. Он прошелся по всем этажам их пятиподъездного дома, проверил, висят ли замки на дверях чердачных лестниц и на входах в подвал, позвонил даже в РЭУ и сообщил, где разбиты лампочки. В целом все было в порядке — председатель их кооператива, крупный усатый дед разбойничьего вида, бывший директор местной школы, не давал РЭУ спуску и чуть что — писал телеги.

Митя его побаивался, но имел в виду: если тошнота не пройдет и сам не обнаружит причину, пойдет к деду посоветоваться. Не может же он анонимно позвонить в милицию и сообщить, что против их дома замышляется что-то нехорошее. Нужна аргументация, наблюдение, факты. А у него — только предчувствие, кто станет слушать?

Посоветоваться с отцом Мите даже не приходило в голову: у них дома всегда так было, что они с мамой вдвоем, а папа — отдельно, потому что он ответственный работник, занят. Нельзя было даже вообразить, как с ним разговаривать о таких вещах, как тошнота и предчувствия. Болезни, страхи, питание и все Митины проблемы — мамина епархия, но тут дело было явно уже совершенно взрослое, крупное, и следовало разобраться самому, по-мужски. День и ночь Митя размышлял о том, как предотвратить катастрофу, даже сделался рассеянным и совсем отошел от своей компании, потому что чувствовал себя более солидным и отягощенным ответственностью. Неинтересно пить пиво и смеяться над неграми и препами, когда знаешь о мире такие вещи.

Ночью Митя проснулся и задумался, как охранить свой дом и что против него может замышляться, заодно надумав посетить туалет. Вышел из комнаты и обнаружил свет в кухне — там сидела мама и плакала беззвучно. Митя рванулся к ней, испугался, что заболела или переживает, что Митя нездоров, но мама тут же заулыбалась и стала приговаривать: “Все хорошо, все хорошо... Я сама виновата... Надо больше молиться...” И отослала его спать, а сама осталась сидеть, хрупкая, в одеяле на плечах.

Утром было все как прежде, и он сидел, зубрил бухучет, а днем, когда снова затошнило, решил дозором обойти вокруг дома, но почему-то вместо этого сами ноги понесли прогуляться в овраг. Перебежав в неположенном месте Аминьевское, Митя побрел тропой, мало кому известной, чтобы исследовать затаенные уголки и ухоронки. Уж он-то, выросший в Матвеевке и знающий здесь каждый кустик, сможет и мешок с тротилом обнаружить, если понадобится.

Тошнота усиливалась, и вдруг Митя застыл, еще не увидев и не осознав, но уже чувствуя, что катастрофа рядом. На том самом месте, где еще недавно он с одноклассниками строил для бездомных собачек шалаш, стоял его папа, ответственный работник, и целовал молодую женщину, в которой Митя сразу признал продавщицу из книжной лавочки на первом этаже их дома, хотя папа загораживал ее целиком. Папа стонал и захватывал руками ее всю, будто задушить хотел. А ее блеклые ручки сзади держались за пояс его брюк и норовили вовнутрь...

Двигаясь боком, Митя бесшумно отошел назад от этого места, и почти около шоссе его вырвало обедом. Он вытерся платочком и медленно побрел к родной девятиэтажке, где плакала мама, чувствуя, что еще маленький и к переменам в укладе совершенно не готов.

Но чем ближе он подходил к дому, тем сильнее думалось: а с чего я решил, что это папа? Действительно, человек был грузный, лысый и в папином клетчатом пуловере, но что, у одного папы такой? Он набрал папин рабочий телефон. Подошла секретарша, сказала, что папа на совещании. “Ага, — обрадовался Митя, — если он на совещании, то как же он может быть в овраге? Это я — паникер, вроде мамочки! А там был не папа! Совсем не папа!”

Ночью ему приснилось, что он стоит в овраге и съезжает вниз вместе с почвой, потому что начинается землетрясение. А сбоку стоит папин черный портфель, с каким он ходит на работу, и вдруг проваливается. Он проснулся и произнес вслух: “Не папа! Не папа! Не папа! Не папа!”.

В современной жизни есть много всего такого, чего на самом деле в ней отсутствует, но все договорились, что оно там якобы есть. Вот, например, такая штука как безусловная любовь — явно ее нету, ведь кто же будет тебя любить ни за что, просто так. И Максимчик с самого младенчества знал, что это лишь подлая выдумка гуманистических психологов, что и мамочка любит, только покуда ты маленький и сладенький и тебя можно заложить в кроватку, как она хочет. Но и тут можно ее довести до состояния нелюбви горьким плачем по ночам, срыгиванием и зелеными какашками. Если все это длить бесконечно, она тебя и младенцем любит уже меньше. А уж потом, когда ты подрос и начал бегать, и лазить, и все ломать и открывать, и ушибаться, и орать еще громче — любовь уменьшается пропорционально поведению. Так-то.

Итак, Максимчик с младенчества все это заприметил. Вот старшего брата любили, покуда тихо сидел, носил пятерки, старался, слушался. Но стоило ему чуть-чуть выйти за рамки — и отношение менялось. Да и папа тоже — когда был представительный и с большой зарплатой — его холили, а как начал пить и уволился — так всё. И бабушку, и дедушку приметил Максимчик: помогали с внуками и деньгами — их любили все. А как бабушка начала проносить мимо рта ложку и стала падать в туалете, так ее пожалели-пожалели, а потом разлюбили. И дедушку тоже разлюбили, потому что он взял и ушел к старинной бабушкиной подруге, с которой бабушка жила в эвакуации. Но сначала дедушка сам разлюбил бабушку, как только сделалось ясно, что вот-вот — и она будет лежачей.

Эти закономерности можно приводить бесконечно. У Максимчика, с пеленок делавшего наблюдения, скопились сотни и тысячи примеров. Он все время над этим думал. То есть не думал, потому что думать он в детстве не умел, а в школе назло тоже старался не думать, чтоб не удалось им его чему-нибудь научить. Пусть сначала по-настоящему полюбят, вот тогда он и будет учиться — такова была его позиция. Он все чувствовал телом, изнутри и снаружи. Если кто-то его любил в данный момент, он это тут же кожей ощущал, и из солнечного сплетения вырастало тепло, которое к тому источнику тянулось. Если же переставали любить за какой-то проступок, кожа сверху холодела, а изнутри чесалась, и тепло солнечного сплетения превращалось в ком, мешавший в горле и желудке. Максимчик тогда наливался злобой и начинал мстить. А если его любили продолжительное время, он начинал эту любовь испытывать, чтобы уж точно знать, настоящее это или нет, и если не настоящее, то зачем длить, чтобы все равно потом лишиться? И начинал проверять на вшивость, совершать проступки: нарочно писал в ползунки, ел землю из цветочных горшков, швырял на пол тарелки с едой, рвал тетради брата, рисовал на папиных документах, высыпал в ванну для бабушки мамину пудру. Далее шло в соответствии с расширением возможностей — школьные события для слабонервных лучше опустить. Достаточно сказать, что школу он окончил со справкой, что в наше время редко кому удается. Надо умудриться. И даже военкомат не захотел брать его в армию, обнаружив наколотые вены. На самом деле Максимчик на дурь садиться не собирался, потому что под дурью кажется, что все тебя любят, и это нарушает чистоту эксперимента. Просто он попробовал несколько раз, мстя папе и маме.

К тому времени он уже перестал быть Максимчиком и превратился в Большого Макса. А мама, замученная Максимчиковой мстительностью, превратилась в седенькую мелкую бабуську. Макс заметил, что за возникшую мелкость у окружающих больше к ней теплых чувств, чем раньше было, когда она казалась здоровой теткой с громовым голосом и толстыми ногами. Даже папа стал пить меньше и помогать старался. Мама состояла при лежачей бабушке, которую за лежачесть и полную подчиненность уже по-новому полюбили. Брата же старшего, жившего отдельно с семьей, разлюбили совсем и даже им перестали интересоваться. Интерес вызывал только маленький внучек, но Макс-то понимал, что это до поры до времени, до первых капризов и испорченных предметов обихода. Поэтому не завидовал, а жалел племянничка.

Сам-то Макс повзрослел, куда денешься, и устроился неплохо, работал кем-то вроде рэкетира, но это называлось “секьюрити”. Волей-неволей пришлось ему дать дорогу своим аналитическим способностям и стать если не умным, то неглупым, а иначе как работать... Жить он продолжал с родителями и время от времени задавал им шороху, но они еще за время его юности так закалились, что их уж мало чем можно было прошибить. Макс продолжал на несколько дней исчезать из дома, не говоря, куда, и скрывал от родителей купленную на свое имя комнату в коммуналке, приобретенную для развлечений, но ему давно перестало доставлять удовольствие их огорчение.

Друзей у Макса не было, потому что набивавшихся в друзья он со школьного возраста норовил испытывать, а именно: выставлял в смешном свете и предавал, а когда стал постарше, отбивал девушек. Разумеется, никто ничего этого ему и не думал прощать, поэтому у Макса оставались одни деловые знакомые, считавшие его человеком неудобным, импульсивным и непредсказуемым, но он таким был очень хорош для общения с некоторыми общими врагами. В общем, в материальном плане Макс нашел свое место в жизни.

Он стал задумываться о семье, просто для того, чтобы жить с кем-то, как он привык. В плане стояло этого кого-то испытывать, мучить, чтобы безусловной любви все-таки добиться. И вот он призадумался: с кем же ему жить? Женщины отпадали: Макс с ранней юности приобрел этот опыт, женщины в него, такого в душе неприкаянного и израненного, а с виду мощного и спортивного, влюблялись, но потом все шло по одному сценарию. Сценарий был таков: стоило Максу начать женщину испытывать, как она тут же качала права и переставала любить. Немедленно обнаруживалось, что она любила в нем только саму себя, и такими оказывались все, дрянями и эгоистками. Их интересовало только его отмыть, переодеть и перевоспитать под себя, а таким, как есть, они его не любили, а даже он вызывал у них отвращение.

Наконец, возникла у него идея окончательно уйти от родителей, при виде которых неприятно щемило сердце, и жить с собакой, большой какой-нибудь овчаркой. Но для этого надо было обзавестись отдельной квартирой. Большой Макс нанял агента в риэлторской фирме, чтоб нашли ему однокомнатную в обмен на его комнату в коммуналке и доплату. Деньги имелись: кое-кто был ему хорошо должен, и должок тот можно было выбить, ежели не отдадут добром. Тем более, по всем приметам осени, деньги должны были упасть, вот и вложить их в недвижимость — милое дело.

Агентша Галина, созванивавшаяся с Максом по телефону и интеллигентно ворковавшая на низких тонах в трубку, представлялась ему юной сексуальной девицей, а в голосе что-то проскальзывало родное. Но когда пришла смотреть и оценивать Максову комнатень, то обернулась его бывшей учительницей начальных классов Федоровой Галиной Игнатьевной. Макс испытал разные чувства по отношению к ней — радость, что его бывшая врагиня так низко опустилась по социальной лестнице, удовлетворение от того, что она так постарела, из молодой училы сделалась теткой, мягкое прежде личико обвисло, а локоны заменились на короткую седину. Учительские командирские замашки оставлены в прошлом, теперь она пытается угодить клиенту и беседует с некоторым подобострастием.

Макса, конечно, она не узнала, потому что он из хрупкого подвижного мальчика превратился в мускулистого дядьку с седой прядью спереди. Прядь появилась в ранней юности, видимо, от переживаний на почве отсутствия любви, и придавала ему загадочности.

Большой Макс уже было начал присматривать себе кавказского овчара с бурой спиной, даже съездил в питомник, но тут само собой напрашивалось развлечение с бывшей училкой. В начальных классах он жаждал, чтоб милая Галина Игнатьевна полюбила его больше других учеников, но за это надо было делать всякие невозможные вещи. Горячей симпатии, которая на нее изливалась из солнечного сплетения Максимчика, она не замечала вовсе и вела себя по отношению к нему жестоко и несправедливо. Максимчик объявил ей войну. Самое большое удовольствие он получал, когда его выволакивали из класса за руку или еще какую часть тела, а он упирался, пытаясь лечь на пол. В третьем классе, когда он физически окреп, Галина Игнатьевна уже не могла его выволакивать и добилась перевода в другую школу.

Теперь вечерами, прислушиваясь к возне родителей с бабушкой в соседней комнате, Большой Макс строил планы, что он сделает с бывшей училкой. Лучше всего было бы как следует помучить ее с этими квартирами, потаскать полгодика по Москве, опаздывать, не приходить на встречи, издеваться, вышучивать ее манеры и внешность, потом вдруг стать добрым и ласковым, приходить заранее, приволакивать букетищи, подвозить на машине, неожиданно согласиться на первый попавшийся вариант, а когда уже будет тепленькой, затащить в постель, и после всего уже признаться, что он есть Максим Кудеяров, 113-я школа, первый класс “В”. Что Галина Игнатьевна старая дева и с радостью примет ухаживания мощного брюнета с седой прядью, Макс не сомневался.

Но все в жизни гнусно. Макс ведь и книжки читал тайком, и всякие трогательные смотрел кино, вызывая слезы у себя внутри, и на самом деле тайно рассчитывал, что его самого настигнет та самая безусловная любовь, которую он испытает наконец к другому существу. В предвечерних грезах он не мучил вовсе старую учительницу, а прислуживал ей, унижался, всячески выстеливался, нежил Галину Игнатьевну. Да он и сам не знал толком, чего от нее хочет — в грязи перед ней ползать или поизмываться. Иногда ему снилось, что он ее душит, окуная большие пальцы в ее шейную мясистость. А иногда спрашивал, чего она ему сдалась, когда на работе телки стаями ходят.

И вот, когда он с ней встречался на предмет просмотра квартиры, которые училка ему подыскивала, то страдал от этой неравновесности чувств, качелей, которые кидали его туда и сюда. Будь она молоденькой и вкусненькой, тут было бы все ясно: стал бы испытывать. А чего ему обвислая тетя в морщинах? Он старух, что ли, предпочитает?

Более всего на свете Максимчик боялся в себе обнаружить какую-нибудь ненормальность, поэтому глубоко внутрь не заглядывал. Тем более отношения их близились к концу: таки нашла риэлторша ему подходящую квартиру, и отказываться было глупо. Максимчик в дело мимоходом вник и понимал, что квартирешка правильная и такое попадается раз в сто лет. Он не рассчитывал, конечно, что все сложится в два месяца, в течение которых даже толком не успел помучить училку. Что теперь оставалось?

Его стали разрывать на две части противоположные чувства. Одна часть кричала: отомстить ей! Не брать квартиру! Пусть еще поимеет дело со нами! А другая: нет уж, прежде — дело, а потехе — час. Квартира подходит — а обращались в агентство за этим, а не за другим. Развлекаться будем в другом месте.

Ага, кричала ночью первая часть Максимчика, измывалась над нами и из школы погнала, и ей это так сойдет? Она у нас узнает, почем фунт лиха! А с чего это мы взяли, что это именно наша училка? — любопытствовала вторая часть. Фамилии и отчества не знаем, рожа обвислая, прическа другая. Что, имя, что ли, редкое?

И вот изнутри Большого Макса полезли сомнения: а та ли эта самая Галина Игнатьевна, которая учила его? Дело в том, что первая часть Максимчика была все-таки очень беспокойной и шелопутной, и он уж давно приучился относиться к ней с опаской. Вторая же часть в детстве отсутствовала, а сейчас она была в силе и частенько брала над первой верх. Ей Большой Макс доверял и прислушивался.

И вот он с утра пришел к родителям и потребовал старый альбом с фотографиями в надежде найти там свою училку Галину Игнатьевну на разных первых сентябрях. Заодно устроил родителям небольшой бэнц, отчего они слегка съежились и разбрелись по своим местам: мама — к бабушке, папа — гулять с внуком, который последнее время бесконечно у них ошивался. Макс пошарил в стенке, раскрыл пыльный плюшевый альбом, где фотографии еще вставлялись в специальные уголочки, какие папа покупал и приклеивал, и обнаружил, что племянник-выродок уже похозяйничал. Что порвал, где усы пририсовал. А на том самом фото, на которое Большой Макс рассчитывал, где класс стоит в три ряда, а в середине — Галина Игнатьевна в кудрях, всем пририсовал идиотские колпаки. Причем Галинке колпак съехал на пол-лица. И было уже ничего не разобрать.

Макс пошумел и ушел восвояси. Вздорная его часть помалкивала, а разумная придумала позвонить в агентство и разузнать полное имя риэлторши. Позвонили. Густым солидным голосом Большой Макс доложил, что очень доволен работой агентши Галины и желает ее порекомендовать коллеге, а для этого хочет знать ее полное имя, а не собачью кличку. Девка попалась болтливая и аж зашлась от счастья, что на их лавочку кто-то клюнул. И доложила по всей форме, что Галинина фамилия — Потоцкая, а отчества друг друга они вообще не спрашивают, и что, мол, Потоцкий — тот самый журналюга, получивший недавно премию, вы, мол, не могли о нем не слышать.

Вздорный Максимчик жутко завозмущался, что такая престарелая баба — и замужем за журналистом Потоцким, а разумный Макс ответил ему: ну и что? Значит, и нас, таких прекрасных, кто-нибудь да полюбит. И вообще, раз этот хмырь Потоцкий на ней женился, так точно она не Федорова Галина Игнатьевна, злобная учителка начальных классов 113-й школы, и можно на сей предмет успокоиться, брать квартирешку и ехать в питомник за овчаркой.

В семидесятые начали застраивать новый спальный район, и к восьмидесятым он уже вполне расширился, превратился в пространство с самостийной атмосферой. Хлюпала под ногами строительная грязь, высаженные во дворах деревца еще не достигли высоты человеческого роста, в воздухе витали мечты — о метро, универсаме и детской поликлинике. В единственном на весь район хозяйственном выстраивалась очередь за резиновыми сапогами. А неподалеку, пешком через окружную, некоторые из жителей, привычные к сельскохозяйственному труду, разбили себе огородики и высаживали зелень и морковь, а то и картошку. Еще в районе имелся овраг с остатками леса и речкой, куда ходили летом загорать, а зимой с лыжами. У людей все время оставалось чувство, что они лишь приехали на срок и когда-то вернутся домой, кто в центр, с трамваями и улицей Горького, кто в другой городок, поэтому все друг перед другом деланно бодрились, как положено отдыхающим.

Однажды в овраге гуляли двое с собаками. Женщина немолодых лет с миттельшнауцером скучала за отсутствием собеседников. Обычно она находила каких-нибудь прогулочных подруг и подробно излагала историю своей любви. Суть заключалась в том, что в юности она любила одного человека, а он ее, но так сильно, что, как она поясняла, ничего с ней не мог. Такое и вправду встречается: человек чего-то жаждет, а когда объект попадает наконец в руки, не может им наслаждаться. Но, при взгляде на ее силуэт в рябеньком пальто с лысоватым воротником, думалось, что она просто выдумывает истории о неземной любови, чтобы разнообразить скудную свою жизнь в новостройке, а любит ее один миттельшнауцер.

Параллельно выгуливал дворнягу с хвостом баранкой интеллигент в заскорузлой одежде, какую все местные носили на прогулках с собаками, чтобы лишний раз хорошую не изнашивать. Это был мужчина, от юности далекий и с рабочим окраинным лицом, глубоко утонувший в своих мыслях. А думы у него были о том, как он на днях оппонировал диссертацию. Он честно написал отзыв, вернее, подписал написанный самим диссертантом, общался, хвалил, исполнял все в срок и всем повторял, что диссертация отменная. В глубине души было ему неприятно, что молодой человек защищается на десять лет раньше, чем он сам в свое время, но злобное чувство он замыливал преувеличенной доброжелательностью.

А как подошел его черед выступать на защите, он вдруг встал и озвучил свою завистливость. Изо рта, совершенно независимо от воли, потекло такое, что теперь он даже от страха не мог ничего вспомнить, и в ознобе выгуливал свою собачку, год назад приблудившуюся. Получилось так гнусно, что дальше некуда. Первые слова, которые выплыли, были еще туда-сюда — о том, что отзыв он дал положительный, но сейчас скажет то, что думает на самом деле. И почему было тут не остановиться и не сказать скрытый комплимент? А то, что он далее произнес, было столь ужасно, что абсолютно вылетело из головы. Он не остался на банкет и, кажется, лишь подошел потом к ошеломленному диссертанту и сказал “Простите”. А может, и не подошел, а только хотел это сделать. И совершенно не помнил, как вернулся домой на метро с пересадкой и автобусом.

Выходило, что он совсем себя не контролирует, а это было невозможно даже вообразить. Что же, получается, он — взрослый человек, и вдруг учиняет такую штуку себе во вред, причем почти что раздевается публично чуть не до трусов...

Этот мужчина, к сожалению, периодически вынужден был обращаться к врачам вот по какому поводу. Дело в том, что он испытывал проблемы со сном, иногда не спал целую ночь вовсе, а если засыпал, то встречался с кошмарами. Он видел себя, пожилого темноволосого мужчину с прорезями седины, спящим на полу на матрасе, а в головах шевелились мыши. Он самонаблюдался, но как будто в ином измерении: что он живет примерно в той же самой квартирке, но она слегка другая. Там нет кровати, но есть полосатый матрас, причем вполне узнаваемый, из детства. Такой ему стелили, когда он летом навещал свою деревенскую бабушку. Вместо собаки у него живет несколько мышей, и когда он ложится спать, они лезут ему на шею, на плечи и спят вместе с ним. Матрас лежит прямо на голом паркете, и мыши перебирают своими мелкими лапками цвета пионовых лепестков, ловко взбираются и зарываются в волосы. Шевелюра во сне была темнее и гуще, чем наяву. Мыши свивали в ней гнезда. Сожительницы его были во сне серьезнее дворняжки, они представлялись какими-то полуразумными и многозначительными существами.

Еще во сне он был женат, жена спала на кухне той же самой квартирки. Она появлялась не в каждом сне, а периодически. Но в снах он точно знал, что она живет на кухне за стеной, и если он туда зайдет, то она там и окажется. Она была седоволосая с ведьминскими космами и щеками в морщинах, кого-то напоминавшая. И он ее выселил на кухню не просто так, а за что-то, а вот за что, во сне не помнил. Кажется, во сне она мастерила на этой самой кухне какое-то варево, которым хотела его напоить. Может, и не хотела, но запах его будил. Обычно он просыпался и чуял амбре готовки, которую сооружали себе соседи снизу, переставившие в комнату плиту и мойку, чтобы у них была кухня-гостиная, как в Европе, а в кухне — кабинет. Мужчина поначалу ходил с ними ругаться и даже ябедничал в РЭУ, но потом понял, что бесполезно.

Конечно, приходя к врачам, мужчина не докладывал про мышей и жену, а жаловался лишь на бессонницу. Ему прописывали сначала пустырник и валерьянку, а потом перешли на более серьезные таблетки. Он предпочитал говорить, что помогает, потому что дело могло дойти и до диспансера, а там уже недалеко и до проблем с водительскими правами, что было бы ни к чему.

Женщина с миттельшнауцером спускалась в овраг с левой стороны из своего микрорайона, а мужчина — с правой, из своего. Двигались они медленно, потому что склоны оврага были достаточно пологи. Они должны были сойтись, пересечься в одной точке. Но не очень скоро.

Женщина с морщинистыми щеками и сильной сединой, закрашенной так, что затылок все выдавал, тоже предавалась своим мыслям. Она страдала примерно похожим заболеванием — спала неважно и мучилась одним сном. Она в своем сне блуждала по коридорам с дверями, из которых высовывались жильцы. Это был какой-то коммунальный дом, где она жила с мужем (наяву она не была замужем). Когда она проходила по коридорам, все высовывались из дверей и что-то ей говорили, то ли указывали путь к ее помещению, то ли порицали. А она никак не могла найти свою дверь.

Иногда во сне она все-таки добиралась до своей двери и там сразу шла к себе, в маленькое помещение, мимо большой комнаты мужа. Муж ее сновидений был странный и недобрый мужчина, ее ненавидевший за что-то. Она у него все время ходила в наказанных, поэтому и видела его так редко, что не могла различить лица. Так, то короткопалая грубая ладонь мелькнет, то локоть в пиджачном рукаве, то тяжелая шея с воротником.

Между тем на дне оврага, к которому они оба спускались с разных сторон со своими собаками, находилась странная для нового района вещь: небольшой китайский ларец с застежкой и узором на крышке. Внутри ларца находились письмо, ключи, кусочек бледного, как сыр, янтаря, леденцовая нитка бус и нефритовое колечко, приносящее здоровье тому, кто его носит на безымянном пальце. Еще там лежали маленькие желтоватые бумажки. Ларец попал в овраг следующим образом: девочка, желая отомстить маме за очередную несправедливую обиду, выкрала у нее ларчик, когда шла на прогулку, и запрятала его внутрь своей кукольной коляски. Коляска была большой, и катался в ней меховой Микки-Маус. На прогулке же девочка очень испугалась, что за такие штучки будет сильно наказана. Поэтому она решила лучше выбросить ценную улику и незаметно от подружки выкинула ларец в овраг (а гуляла с ней и ее подружкой подружкина мама). Ей было самой жалко и обидно, что она лишила их маленькую семью великих драгоценностей (которые, как она полагала, находились в красивой шкатулке), но страх наказания пересилил. Вообще, девочка эта, как и ее мама, предпочитала сначала действовать, а потом уже думать о последствиях.

Между тем ее мама дома пустилась на поиски ларца. Ей пришел счет на междугородний телефонный звонок, который, как ей казалось, уже оплачивался. А квитанции она как раз хранила в этом ларце. Ничего там ценного не лежало (деньги и золото она держала в тайнике в туалете), но были счета на телефон, а ей вдруг показалось, что ее обманывают. Ей вообще всюду подозревался обман: она перепроверяла бухгалтерию на работе, квитанции из ЖЭКа и прочее. Такой подозрительности научила жизнь — что ж было делать. Самый первый ее любовник обошелся грязно: забеременела — дал на аборт и исчез. Да еще до этого предупреждал, что любит другую, а с ней только так живет. Зато она не вернула ему его ключи от квартиры. Ей казалось, что так у нее останется над ним какая-то власть, пусть бы даже и сменил он замок. И сохранила первое его письмо, самое нежное и умильное, просто для себя. А остальное предпочитала не вспоминать, когда другим излагала свою историю. Она тогда родила ему назло, но он так и не возник обратно. И некуда стало эту злобу девать. Ее саму так воспитали (такой у нее был зачин для историй о себе), что она не навязывалась, посему никогда сама так и не позвонила бывшему любовнику, не сообщила, что он стал отцом. А злость на него вылилась в подозрительность.

И вот она, уже в слезах, ищет этот ларец по двум малогабаритным комнатам новостройного дома, а в это время ларец лежит на дне оврага. Девочка бросила его три дня назад, когда было сухо, но тут шли дожди, и ларец теперь обтекается небольшим ручейком, а сам лежит на небольшом островке и подмок. Но еще пара-тройка дождливых суток — и островок затопит. Тогда ларец, очевидно, поплывет по течению вниз, в другой микрорайон. А сейчас на него с изумлением смотрят два немолодых человека — каждый из своей точки. Оба они дальнозорки и разглядели узор на крышке. Собаки бегают кругами и ларцом не интересуются.

Женщина думает, что это удивительно, откуда здесь взяться ларцу. Ею овладело такое любопытство, что она сейчас спустится, залезет в овраг, промочит ноги в ручье, но ларец достанет и посмотрит, что там.

Мужчина же изумляется и размышляет о всеобщем масонском заговоре, потому что на заметной крышке ларца изображен, по его мнению, масонский знак. Действительно, там круг с утолщением, внутри круга — цветок, но он не замечает цветка, а видит лишь свернувшуюся кольцом змею, кусающую себя за хвост. Если уж масонские ордена способны проникнуть в овраг отдаленного района, то их возможности действительно безграничны, размышляет он. Ему тоже хочется узнать, что внутри, но страшно, он уверен, что это попытка соблазнить и втянуть в свою сеть лично его, ценного специалиста.

Не глядя друг на друга, мужчина и женщина устремляются к ларцу. Мужчина не так быстро и ловко, с запинками, потому что он где-то уже видел этот ларец, так ему кажется. Но мелочи не вспоминаются, потому что мозг его привык экономить усилия и выкидывать ненужную информацию. Дежа вю — и на такие штуки способны масоны, поражается он.

Первой ларца достигает женщина. Она по колено проваливается в ручей, хватает вещь, другой рукой упираясь в грязный островок земли, и тут чувствует на себе чужой взгляд. Поднимает голову — и видит короткопалую грубую ладонь из рукава старой куртки. Она ее узнает.

Мужчина тоже узнает морщинистые щеки из лысого воротника. Обоим страшно. Но женщина больше беспокоится, как бы он не подумал, что она хотела украсть чужое. “Ваше?” — спрашивает женщина, протягивая ему ларец.

“Да”, — к собственному ужасу, отвечает темноволосый мужчина с рабочим окраинным лицом, понимая, что подписал себе приговор: он не способен контролировать себя, это ясно. Его тянет к масонской вещице. Теперь ничего не остается как забрать чужой ларец себе. Женщина отдает, но неохотно, с опущенным лицом, и ему делается жутко: это же она, жена из снов, подает ему ларец. Там точно уж окажется какая-то гадость, отрава. Но берет. Лицо его ничего не выражает, застывая как маска. Он несет ларец домой, не прижимая к себе, чтобы не испачкать куртку, хотя та и так грязна.

Женщина тоже испытывает потрясение, потому что кошмары ее обратились в явь. Она понимает, что пришел муж из ее снов и велел отдать ему находку. Она вывалялась в грязи, достала ларец и вынуждена отдать ему, так и не узнав, что внутри. Конечно, она почти сразу признала его, на лицо смотреть нельзя, но эти руки и тяжелая шея принадлежат ему. Как страшно, жутко, какое место... Она зовет домой недовольного миттельшнауцера и идет отмываться, а встретившейся у лифта соседке поясняет, что упала, поскользнувшись, и еще несколько минут обе ругают дворников и власти.

Дома мужчина ополаскивает ларец и ставит на кухонный стол. Долго сидит перед ним на табуретке, потом открывает. Там глупости, счета, но под розовыми подушечками для колец и пенальчиком для бус есть потайное дно. Он вынимает обшитую коробочку и обнаруживает ключи от своей старой квартиры в Лефортове и собственной рукой написанное давнишней своей взбалмошной подруге письмо. Обнаружить обнаруживает, но не узнает, потому что та часть его разума, которая все признала, не имеет сейчас права голоса. Он еще в овраге решил, что этот ларец — проявление всемирного заговора против человечества, и сейчас таким образом именно его, ценного специалиста, хотят опутать своими сетями... Тут и защита диссертации, когда он так странно повел себя в роли оппонента, предстает в новом свете. Конечно же, это они его заставили так подло себя выставить, чтобы испортились со всеми отношения и его выжили с работы. А они его тут-то и будут ждать. Прав, трижды прав был Сергей Сергеич из очереди к невропатологу, говоривший, что повсюду они нас оплели, а мы смотрим и не видим.

И действительно, он смотрит и не видит родных ключей и собственного почерка на конверте, расплывшегося, правда, от проникшей воды. И ларец, многажды виденный на комоде перед зеркалом в квартире у истеричной женщины, к которой он ходил утешаться, потому что любил другую, но так любил, что ничего с ней не мог, тоже не узнает. И в перламутровой инкрустации на черной лаковой крышке видит масонский знак. Поэтому он вкладывает обратно подмокший розовенький гробик для колечек и бус, приминает слипшиеся квитанции и захлопывает крышку. Пьет чай, не чуя вкуса. Снова одевается и несет ларец обратно в овраг, прихватив и свою дворнягу, скачущую от радости, что выпала лишняя прогулка.

Седая женщина с миттельшнауцером могла бы прийти на следующий день к оврагу и снова найти ларец, потому что мужчина поставил его ровно на то же место, умудрившись разыскать его в сумерках. Тогда она бы удовлетворила свое любопытство и, возможно, признала почерк и имя человека, любившего ее в молодости. Но она этого не сделала, потому что считала себя униженной тем, что отдала, испачкавшись, мужчине ларец. К тому же на другой день она была записана к врачу, и пропускать этого было нельзя. И дети, и взрослые в новом районе постоянно болели, создавая в поликлинике очереди. Ученые называют это явление “грустью новых городов” и связывают плохое самочувствие с отвратительным пейзажем. Действительно, в темное время суток у всех жителей рябит в глазах от симметрии зажженных окон. Они интуитивно стараются не выглядывать и задергивают занавески поплотнее.