Елена Иваницкая

Сергей Юрский. Попытка думать; Сергей Юрский. Всё время жара; Сергей Юрский. Домашние радости

Сергей Юрский. Попытка думать. — М.: Вагриус, 2003, 5 000 экз.; Сергей Юрский. Все время жара. — М.: Вагриус, 2003, 5000 экз.; Сергей Юрский. Домашние радости. — М.: Вагриус, 2004, 5000 экз.

Контрастные по жанру, проблематике и настроению книги “Попытка думать”, “Все время жара” и “Домашние радости” — начало целого проекта издательства “Вагриус”: малая проза Сергея Юрского.

Талантливость и настоящий профессионализм в столь разных (может быть, даже противоположных?) сферах деятельности, как актерская и писательская, — огромная редкость, нечто совершенно исключительное. Мне как-то даже и не вспоминается другой пример такого же сочетания в отечественной культуре. Литература и живопись, литература и медицина — дело иное: это соединение благословлено, так сказать, нашей культурной традицией. Викентий Вересаев, например, тот и вовсе считал необходимым получить медицинское образование после историко-филологического, окончил медицинский факультет в Дерпте, работал врачом — именно потому, что целенаправленно готовил себя к писательству.

Устойчивое и небезосновательное убеждение публики, что актер и писатель в одном лице соединяться не могут, Сергей Юрский исследует и обыгрывает во вступлении к сборнику культурологических опытов “Попытка думать”: “Думать вредно!” — я это хорошо знал, я ведь учился в театральном институте во времена, когда актерскую профессию загоняли под знамена почвенной непосредственности, дикорастущей наивности, утробного, не тронутого интеллектом темперамента”.

Читатели с первых слов оценят иронический ход мысли и выразительность эпитетов, но, в сущности, автор совсем не ироничен — он серьезен, прост, доверительно искренен и прежде всего — диалогичен: “Это не ученый труд, а мой разговор с вами. Это не утверждение готовой концепции, а обмен наблюдениями и мыслями конкретно с каждым, кто захочет вступить со мой в диалог”.

“Попытка думать” открывается мемуарно-просветительским эссе “Глядя в темноту”, обращенным прежде всего к юному читателю. Автор увлекательно и увлеченно, психологически проникновенно, не щадя своего юношеского недомыслия, рассказывает, как “скучная” обязанность быть культурным человеком превращалась для него из обязанности в радость, в жгучую потребность. “Многие годы, пока в музей меня загонял мой долг культуре, мне было безумно скучно среди картин. Я смотрел на полотно, разбирался в сюжете, потом подходил ближе, смотрел, кто нарисовал, отходил подальше, слегка кивал головой: “Да-а!” — и шел дальше. Ах, как скучно! Как бесконечны залы. Какая длинная очередь в буфете за сосисками!” Очень интересно следить вместе с автором, как он, юный зритель, слушатель, читатель искал и находил “ключ” к прежде “запертым” от него картинам, стихам, музыке.

Но почему он исполнял эту “скучную обязанность” — смотреть скучные полотна в бесконечных залах? Почему заставлял себя слушать эту “скучную музыку”, пока однажды у него не “открылись уши” при исполнении 1-го концерта Шостаковича для виолончели с оркестром? Откуда берется такой “долг культуре” и что делать тем и с теми, кто вовсе этого долга не чувствует? Нельзя ведь сказать, что дело в отсутствии нужного воспитания: дома, а если не дома, то в школе сознание культурного долга ребенку прививают весьма активно. Но современный подросток не станет вновь и вновь внимать Шостаковичу или Малеру в ожидании, когда “откроются уши”. Непосредственное впечатление “ах, как скучно!” раз и навсегда пресечет и слушание концертов-симфоний, и хождение по бесконечным залам Эрмитажей—Третьяковок. Впрочем, что кивать на “современного подростка”, если я сама, не совсем уж некультурный человек, — это я вступаю в диалог с автором — со спокойной душой исключила из своих культурных впечатлений театр и кинематограф, для которых у меня закрыты глаза и уши, — исключила лет тридцать назад, когда меня перестали водить туда мама с папой, и ни разу “долга” перед этими областями искусства не испытала.

Может быть, именно от незаинтересованного, отстраненного отношения к кинематографу мне показалось особенно увлекательным страстное, азартное, “раскаленное” эссе о советском кино (впервые, кстати, опубликованное в “Знамени”), где автор, отдавший киноискусству полжизни, с болью и любовью, с насмешкой и уважением исследует “Миф о фабрике мифов”. “...Целиковская, Раневская, Плятт, Черкасов, Симонов, Бернес, Бондарчук. Кадочников!!! Гурзо!!! И это только до границы 50-х годов. Их так любили... так любили... Их до сих пор любят так же сильно, вот как их любили! Всем народом! Все вместе их любили, и каждый в отдельности их тоже любил. И если были признаки морально-политического единства, к которому так стремился СССР сталинского периода, то они, эти признаки, мерцали в полном единстве восторга перед своими киногероями”.

Всякий актер необходимо и неизбежно становится исследователем. Если, конечно, он “пытается думать”, не поверив, что его профессия ограничивается выплесками утробного темперамента и побегами дикорастущей наивности. Исследователем-литературоведом и исследователем общественных настроений. Сергей Юрский доказывает это чрезвычайно убедительно. В самом деле, кто больше всего, чаще всего — сотни, сотни раз прочитывает, проживает художественный текст? Причем публично, всякий раз проверяя, как воспринимается текст зрителем или слушателем. “Это совершенно особое проникновение”. Особому исполнительски-исследовательскому проникновению посвящены эссе “Гедда Габлер и современный терроризм” и “Вдруг показалось...”.

Сергей Юрский много выступал с чтением и Пушкина, и Бродского. Пушкинские истоки поэзии Бродского исполнитель сначала услышал, почувствовал, ощутил непосредственно, потом — продумал. Читатель начинает догадываться, что слово “показалось” в названии эссе не значит “вообразилось, померещилось”. “Показалось” — значит “проявилось, выявилось, стало видным, отчетливым: “Стало совершенно ясно, что он, Бродский, завершил в русской поэзии эпоху, которую правильно называть ПУШКИНСКОЙ. <...> Он был пропитан Пушкиным. Сознательно или подсознательно на своем языке (языках!) конца ХХ века он отвечал ему”.

Автор подробно, строфу за строфой, рассматривает стихотворение Бродского “Пьяцца Маттеи”, словно на ладони преподнося открывшиеся ему переклички с пушкинскими строками. “Усталый раб — из той породы, /что зрим все чаще, — /под занавес глотнул свободы <...>. Иосиф Александрович послал привет Александру Сергеевичу из Рима. <...> Ослепительная легкость! Одна из прекрасных минут в жизни того, кому Провидение дало и “Италию златую”, и “венецианку молодую”, и мировое признание, и — оказывается! — ПРОНИЗАННОСТЬ его новейшей поэзии далеким, неослабевающим пушкинским светом”.

И пальцы просятся к перу,

                                                           перо к бумаге,

Минута — и стихи свободно потекут.

Скрипи, перо. Черней, бумага.

Лети, минута.

Эссе “Гедда Габлер и современный терроризм” оставило меня с противоречивыми впечатлениями. То, что по левую сторону от “и”, — “Гедда Габлер”, тщательный анализ ибсеновской драмы и творческое воссоздание предыстории разыгравшихся событий — чрезвычайно заинтересовало и убедило. То, что по правую, — “современный терроризм” — нет. Это, впрочем, давняя работа Юрского. “Я вспомнил об этой статье после 11 сентября 2001 года”, — замечает автор в постскриптуме. Не вспомнить, конечно, было невозможно, но в статье современный, то есть 70-х годов, терроризм “выводится” из модернизации, либерализации, урбанизации и секуляризации (спорить с этим здесь не место, это совершенно отдельный разговор), а сегодняшний терроризм очень уж четко направлен против этой “квадриги”.

После мучительного разговора о терроризме книгу “Все время жара” открываешь, чтобы улыбнуться. “Мне очень захотелось собрать книжку СМЕШНУЮ и СВЕТЛУЮ. И при этом не оторваться от жизни. Задача, я вам доложу, непростая. Сумею ли я вас рассмешить и при этом не напугать, будет видно”. Сомнение прямо-таки разительно точное. Это уж особенности отечественного юмора: над чем же мы и смеемся, как не над собственной дурью и нескладицей, что нам вообще смешно кроме родимого идиотизма и его жутчайших последствий?

В книгу вошли два цикла рассказов — “Новые времена по всему периметру” и “Случаи с разными людьми”, а также повесть “Голос Пушкина (апология 60-х)”.

Издательская аннотация возводит прозу Юрского к традиции Гоголя, Хармса, Трифонова. Мне видится иная и, по-моему, более явственная традиция — упомянутого уже Викентия Вересаева. Конечно, его тенденциозная социал-демократическая беллетристика, вызывавшая в свое время немало шума, сегодня существует только для историков литературы. Но речь не о ней, а об итоговом произведении Вересаева — книге “Без плана”, включавшей в себя циклы “Выдуманные рассказы” и “Невыдуманные рассказы о прошлом”.

Юрского объединяет с Вересаевым и грубоватый “житейский” юмор, и абсурдистские мотивы выдуманных рассказов, и жанры “случая” и “пунктирного портрета” в невыдуманных.

В лучшем из рассказов-“случаев” — “Случай с доктором Лекриным” — мне даже показалась (померещилась) прямая полемическая перекличка с рассказом Вересаева, названным просто “Случай”. Оба рассказа — о нечаянном самоубийстве. В трагифарсовом тексте Вересаева счастливый, благополучный человек по дури, неосторожности, из минутного раздражения, которое и сам же сознавал минутным, из нелепого экпериментаторства приставляет к виску револьвер, разрядив его, и спускает курок. “Но он забыл... Он забыл, что первый патрон не вынимается вместе с обоймою. На всю квартиру грянул выстрел”. В фарсовом тексте Юрского действие переворачивается. Добрые приятели поссорились по дури и пьяни, один в минутном раздражении выскочил на балкон. Поуспокоившись, главный обидчик вышел за ним: “Балкон был пуст. С высоты 9-го этажа было видно: на зеленой траве газона, широко раскинув руки, лежал тот, кого так недавно они называли Гвоздем”. “Крови как мало”, — шепнула медсестра в морге. Но не пугайтесь. Гвоздь живехонек. Нечаянного самоубийства не было. Клевавшие носом приятели просто не заметили, как он ушел полежать на травке и там спьяну “отключился”. А откуда же кровь на плече? “Гвоздь поглядел на плечо и подумал. — Вспомнил! — сказал он. — Когда по лестнице вниз бежал, меня на поворотах все время заносило и я правым плечом каждый раз об стенку... а она шершавая... ух, я злой был!”.

Автор действительно рассмешил, почти не напугав. Очень трудная задача — куда уж трудней. Слишком много дури... А в “Домашних радостях” автор принципиально исключает всякие страхи, погружая читателя в атмосферу повседневной творческой игры — от творческого избытка.