Георгий Любарский. Ищем пятую власть?... Сказки общественного подсознания. Георгий Любарский
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 11, 2024

№ 10, 2024

№ 9, 2024
№ 8, 2024

№ 7, 2024

№ 6, 2024
№ 5, 2024

№ 4, 2024

№ 3, 2024
№ 2, 2024

№ 1, 2024

№ 12, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Георгий Любарский

Ищем пятую власть?..

Об авторе. Любарский Георгий Юрьевич родился в Муроме в 1959 году. Окончил биологический факультет МГУ. Сотрудник Фонда “Общественное мнение”. Автор книги “Морфология истории” и соавтор книги “Главный русский спор”. Публикует статьи в журнале “Знание—сила”. В “Знамени” печатается впервые.

Все более властным голосом обладает общественное мнение — его изучают, к нему прислушиваются, и некоторые даже осмеливаются утверждать, что оно — правит... Может быть, это некоторое преувеличение, или по крайней мере правит оно непрямым образом. Впрочем, разбираться в том, как функционирует современное информационное общество, — отдельная задача. Вдумаемся только: какова сила этой власти. Идеи эпохи — другое имя для того же общественного мнения — самым решительным образом меняют повседневную жизнь.

Вспомним: развитие сети железных дорог в Европе, строительство каналов, создание банков новой формации — тех банков, которые произвели “финансовый капитал”, купили множество фирм и стали непосредственно управлять производством (что именуется “слиянием банковской и производительной сфер”) — все это характеризуется словами “развитие капитализма”, “промышленная революция”. Так вот, Хайек утверждает, что эти свершения во многом были результатом труда сен-симонистов. Группа людей, сторонников Сен-Симона, обозначила для себя общественную цель, пропагандировала ее, разработала комплекс мер, ведущих к общественному благу, — и в результате произошла промышленная революция 1830—1850 годов. Да, в конечном счете можно сказать, что это сделали не только сен-симонисты, но все же их усилия оказались очень значимыми. Ученик Сен-Симона Анфантен говорил о сен-симонистах, что они “покрыли землю сетью из железных дорог, золота, серебра и электричества”. Индустриальная революция, по мнению многих исследователей, породила централизованное государство современного типа. Так что нельзя сказать, что идеи Сен-Симона имели малый эффект.

Сначала идея появляется в мире как личное убеждение немногих людей. Затем некоторые идеи завладевают общественным мнением и преобразуют мир. В социальной сфере властно действует “закон Томаса”: то, что люди считают реальным, имеет реальные последствия. Идеи и мнения способны воплощаться в реальность, и потому столь интересно вглядеться в нашу современность, пытаясь понять, к чему “подготовлено” наше общество, к каким превращениям оно склонно, чего оно подспудно ожидает, что готово принять.

Когда та или иная идея становится темой специальных публикаций, входит в программы публичных политиков, приобретает организованные группы сторонников и противников, когда вокруг нее образуется “расклад сил”, тогда уже почти поздно ее игнорировать. В поле общественного мнения начинается силовая игра, и социальный проект победит или проиграет в зависимости от “соотношения сил и средств”, как сказал бы человек военный. Когда мнение “уже случилось”, пришло время проводить опросы и измерять рейтинги.

А что происходит до того, как мнение будет провозглашено urbi et orbi? Чтобы проникнуть в это “до того”, надо обратиться к самым первым, еще слабо оформленным признакам “нового общественного мнения”. Эти первые ростки новых идей трудно обосновать “статистикой мнений” и “процентом сторонников”: они еще не высказаны на “публичном поле”, они пока находятся в глубине, в головах отдельных людей, не приобрели устойчивой терминологии, самоназвания. Они “недостоверны” — и интересны именно как симптомы появления в будущем “готовых” структур общественного мнения, как возможные “точки роста”.

Как же нам заглянуть в социальное подсознание, туда, где еще нет сформировавшихся мнений, где нет пока даже названий, терминов, слов, где звучит задумчивое: “М-мм... Я бы назвал это... Пожалуй... Нет, не знаю, как сказать”. В этих “глубинах” социального мышления еще не работают массмедиа, формулируя, привлекая внимание, поддерживая, отрицая, туда еще не добрались “идеологические эксперты” и политтехнологи, которые знают, как работать с “материалом мнений”, знают, как и что подправить, что растиражировать. Это еще не стало общественным сознанием, А НАХОДИТСЯ В ПОДСОЗНАНИИ ОБЩЕСТВА, ЯВЛЯЕТСЯ “ОБЩЕСТВЕННЫМ БЕССОЗНАТЕЛЬНЫМ”.

Для К.-Г. Юнга общественное бессознательное — это часть индивидуальных сил бессознательного, скрытого в каждом человеке. Здесь же речь идет совсем о другом: об идеях, которые вполне осознанно высказывают люди. И то, что они высказывают, есть, конечно, не какое-то бессознательное, а вполне сознательная и рациональная идея.

Осознанные идеи общественного переустройства, которых придерживаются отдельные люди, можно назвать “подсознанием общества”. А его сознанием стоит называть то, что попадает в светлый круг внимания, то, что общество обсуждает и по поводу чего принимает решения. Сознанием общества является знаменитое и многовластное общественное мнение. Глубоко под ним, под листами газет, виртуальными страницами сайтов, статьями обозревателей — там, внизу, находимся мы, частные люди со своими взглядами, и все вместе образуем подсознание общества, или социальное подсознание.

Одним из путей погружения в социальное подсознание может быть социологический опрос (точнее, серия интервью), результаты которого, однако, не всегда возможно обработать статистически. Такова специфика материала: в подсознании общества находятся идеи, которых придерживаются различные люди, между собой незнакомые, но думающие одинаково. Когда в случайной выборке респондентов мы встречаем — под разными названиями и в разном оформлении — одну и ту же идею, это и значит, что в подсознании общества появился новый элемент. Работать с такими “еще не общественными” мнениями можно с помощью метода когнитивных схем. За этим страшным словосочетанием стоит многоэтажная классификация высказываний респондентов.

В 2001 году Фонд “Общественное мнение” провел серию опросов по поводу судебной реформы, и в частности несколько интервью с экспертами из разных регионов. Вопросы были исключительно о суде: почему мы в суд обращаемся (или не обращаемся), что надо изменить в российской судебной системе, об отношении к суду присяжных, к мировым судьям, законам, к правосознанию, соотношению закона и морали. То, что сказали респонденты о суде, — тема для отдельного разговора. Образ суда, как он складывался из ответов респондентов, совсем не похож на реальное устройство этой институции. Взглянуть на “суд как представление”, с которым реально и взаимодействует сознание людей, тогда как “объективное” устройство судебных органов — вещь, вполне не известная большинству населения, само по себе весьма интересно.

Однако речь у нас, собственно, не совсем о суде. Когда респондентов просили ответить на вопрос о желательном устройстве судов, выяснилась удивительная вещь. Началось все с недовольства существующими деталями судебной процедуры. И вот из сонмища претензий выпросталась идея: нужна вторая линия власти (то есть сейчас она всего одна). Предлагается создать новую властную иерархию, которая могла бы исправить многочисленные недостатки существующей судебной системы. Эту новую структуру респонденты, разумеется, описывают не полностью и всесторонне. В их высказываниях проступают отдельные ее черты.

Новая ветвь власти обязательно должна подчиняться кому-то только “на самом верху” — в Москве, в Кремле, и ни в коем случае не должна зависеть от местных органов власти.

Это должна быть весьма разветвленная структура, отделения которой должны быть представлены очень широко.

Характер этой ветви власти лучше всего отражен высказыванием: “нужна иерархия духовной власти”.

И далее:

“Законы должны писать нравственные и моральные люди — для аморальных людей”.

“Основой закона должна быть справедливость”, “закон, как правило, должен строиться на основе принципов общепринятой морали”, “передовой закон направлен на то, чтобы изменить мораль в обществе”.

“Нужен назначаемый государством орган разъяснения законов”, “нужно создать систему традиций, чтобы уважение к закону передавалось на генетическом уровне”, нужен “особый орган, который следит за распространением примеров послушания закону, все должны с детского сада и дальше, в школе, в институте, усваивать, что выполнять законы выгодно, что мораль и закон не должны расходиться”.

“Необходимо воспитание средств массовой информации, в случае надобности — цензура СМИ, формирование общественного мнения, разъяснительная работа с судьями и право отмены некоторых судебных решений.”

Выше перечислены функции нового органа власти или новой ее ветви. Но что это такое, как ее назвать, чему уподобить эту новизну в нашем государственном устройстве? На первый взгляд кажется, что речь идет об идеологической власти партии, о “всенародной” партийной организации. Таково первое впечатление “человека политического”, привычным движением ума срывающего маски. Однако я бы предложил не торопиться. Конечно, под маской может появиться привычно-противное лицо, но у жеста срывания масок есть неприятный недостаток: а ну как окажется, что это не маска? Разоблачитель, ухватившись пятерней за чью-то совершенно реальную бороду, может попасть в неловкое положение.

Речь у нас идет об идеях, о том, что не спрятано, отчетливо высказано, сделано очевидным. Это не потемки бессознательного, где каждому предлагается отыскать кошку желаемого цвета. Наши респонденты — представители “интеллектуальных элит”, люди, имеющие то или иное отношение к судебным инстанциям: адвокаты, судьи, юристы. Почему мы должны обязательно полагать, что они сказали не то, что хотели, что утаили за своими словами истинное содержание? Может быть, стоит принять во внимание то, что они говорят, а не то, что в их словах легко заподозрить?

Эти люди, разумеется, не понаслышке знают о роли партии в Советском государстве. Но ни один из них, говоря об этой “новой власти”, не упомянул о “руководящей роли партии”. Вместо этого готового клише респонденты весьма мучительно пытались высказать какой-то новый смысл, сказать то, что еще не известно... Новое приходит в нашу жизнь без названия, и адамы называют предстающее перед их умственным взором новое социальное существо: “нужна специальная организация для разъяснения законов, созданная правительством, вроде общества “Знание”, “введение института адвокатов, которые бы назначались, которые были бы как на государственной службе”.

И last, but not least звучат еще определения: “Церковь, может быть...”, “нужна вторая линия власти — еще духовная власть, Церковь”.

Конечно, нельзя принимать “церковь” как готовое определение чаемой духовной власти. “Готовым” оно может стать только войдя в круг общественного сознания. И все же важно, что респонденты нашли именно это слово. Может быть, дело в том, что владычество КПСС в идейной сфере длилось семь десятков лет, а владычество церкви — столетия? Во всяком случае, у нас нет достаточных оснований думать, что Церковь — настоящее лицо этой идеи. То, что человек говорит в здравом уме и твердой памяти, заслуживает быть услышанным так, как сказано.

Мне хотелось бы подчеркнуть, что неверно и скоропалительно понимать, будто люди ждут от Церкви новых “политруков”. Тот, кто хоть немного знает современную православную церковь, подтвердит, что нет ничего более далекого от ее желаний, чем стремление взвалить на себя реальную власть над общественными институтами — курировать парламент, наставлять прессу, руководить судами... и быть ответственной за законы, публикации, судебные решения.

Вернее было бы сказать иначе: некоторые люди ожидают и желают появления идейного контроля в обществе; они хотят роста моральности, духовного просвещения, духовного закона, который главенствовал бы над омертвевшими социальными механизмами суда, законотворчества... Люди еще не знают, чем должен быть этот духовный контроль, и Церковь выступает только как один из кандидатов. Это еще не общественное мнение. Это еще не высловлено и еще не представлено обществу. Это ингредиент, из которого потом сложится (или не сложится) могучее и обязывающее общественное мнение.

Итак, ясно, что предложенного нашими респондентами положения не хочет сама Церковь, — но не хочет и суд; от духовной цензуры в ужасе отшатнется свободная пресса, и законодатели не потерпят реального контроля церковных иерархов, приставленных блюсти нравственность их решений. Власть никто не хочет отдавать, а Церковь не согласна эту власть принять, даже если предложат. Так кто же этого хочет?

В том-то и дело, что из общественных институтов — никто. И в этом нежелании согласиться с мыслью о духовной иерархии, контролирующей и направляющей чуть не все проявления всех четырех ветвей власти (законодательной, исполнительной, судебной и медийной — при том, что наши респонденты уверенно полагают все эти четыре ветви единой властью) проявляется “подсознательный” (для общества) характер этой идеи.

Особое внимание стоит обратить на то, что идея о духовной иерархии была высказана различными людьми без предварительного сговора и обсуждения при ответе на столь, казалось бы, далекий вопрос как судебная реформа. В формулировках вопросов не звучало ничего, связанного с Церковью, никаких намеков на необходимость властной духовной иерархии — но идея была высказана. Если угодно, вопреки направленности дискурса, вопреки общей теме вопросов.

Представляется, что проговорки, позволяющие заглянуть в “подвалы” общественного мнения, дают возможность всерьез задуматься о происходящем. Принято считать, что чуть не все в обществе кому-то выгодно. А здесь — никому не выгодное предложение. Или все же есть заинтересованные стороны? Или стоит принять, что есть вещи, не купленные на корню?

Разговор о мировоззренческом вакууме, возникший в связи с непрошенно высказанной духовной иерархией, приводит к размышлениям об образовании, науке и современной картине мира. Принято считать, что в светском государстве уровень культуры народа, — а уж тем более культуры господ судейских и господ законодателей — поддерживает система образования. Она должна вырабатывать — с помощью современной науки, разумеется, научную картину мира, мировоззрение, которое и должно давать людям требуемые ценности и создавать моральные нормы.

И тут мы обнаруживаем удивительное противоборство — в одних ответах чаемая духовная иерархия обозначена как что-то вроде общества “Знание”, в других — как Церковь. Кто победит — общество “Знание” или Церковь, объяснять не надо. А задуматься — стоит: чем же обеспечивается ценностная система общества, кто же гарант моральных ценностей? Также можно вспомнить, что картина мира, мировоззрение современного человека — его личное дело. Да, это “по ведомству” системы образования, это к науке и культуре вопрос — но вопрос, не очень серьезно поставленный. Ну нет у человека принятого мировоззрения, ну не разработала современная наука грамотной системы убедительных моральных норм. Гражданин сам должен обеспечить себя моральными ценностями по своему разумению. И вот у части граждан возникает впечатление, что “у них самих” — не получается, и просят они духовной иерархии, окормляющей их готовыми миро- и жизневоззрениями.

Тут и возникла еще одна сторона вопроса. В самом деле, Церковь всю предлагаемую ей власть не возьмет. Не будет общества “Знание”, многознающие и высокомудрые лекторы которого наставили бы на путь истинный граждан. И церковные иерархи не пойдут в “обезьянники” убеждать народ — не пить, ментов не бить, а судей уважать. Значит ли это, что возникшая в подсознании общества идея не имеет шансов стать сознательной и ей определено тихо тлеть в кухонных разговорах?

Может статься, что не все так спокойно. Совершенно очевидно, что идея о разветвленной, мощной, властной духовной иерархии не исчерпывается совокупностью “бытовых” мотивов, то есть “ближней пользой”: чтобы народ законы знал, чтобы телевизор можно было ребенку четырнадцатилетнему смотреть. Ясно, что авторы идеи о духовной иерархии хлопочут об этом; и так же отчетливо ясно, что — не только об этом.

О чем идет речь, намекает уже оборот: “вторая” ветвь власти. Значит, все имеющиеся у нас власти, все устройство общества в целом, от каждой детали и до общего образа — все это общественное устройство представляется неполным, недостаточным. Ему не хватает духовности. Это стремление к духовности ведет к совсем иному общественному устройству, нежели существующее. Не стоит, однако, торопиться, скептически относить все сказанное к ведомству пустых мечтаний. Речь не о сложившейся теории, не о программе реформ — речь о том, чего общество всерьез хочет. И, значит, все происходящие преобразования, реформы и контрреформы общественное подсознание будет оценивать в соответствии с не оформленной еще потребностью. Вопрос в том, насколько это приближает нас к тому еще не вполне ясному образу общества, который мы высказать не можем, но чувствуем.

И все же я не спешил бы утверждать, что речь идет только и именно о Церкви. Будь это вопросом публичных прений, решилось бы мгновенно: щелк, и нет мысли об обществе “Знание” или “коллегии адвокатов” — Церковь победила. Но это — при “прочих равных”, а ведь начнись такие публичные прения, могут объявиться и те, кто “равнее”. Впрочем, это к слову. Ведь не публично мы это обсуждаем, а спокойно размышляем. Речь вроде бы именно о духовности — широком понятии, которое берет многое из того, что сейчас зовут “культурой” (может, без спорта и СМИ и еще как-то подправленной должна быть эта культура? Кто б подсказал). Речь о просветительской деятельности ученых, о науке и образовании — но, может, не таких, какие сегодня имеются, а о такой науке, которая бы жизненные ориентиры давала. Нет пока такой науки. А возможна она в принципе? Можно ли ее создать? Как сегодняшнюю ситуацию изменить, чтобы такая ценная в смысле мировоззрения наука появилась? Или все же наука этого совсем не умеет, и тогда... Тогда — что ж, возвращаемся к религии? Светское государство выделяет в себе особую мировоззренческую функцию и поставляет для ее выполнения официальных иерархов. Святейший Синод... Съезд КПСС... Правы наши респонденты, получается, во всем.

Отсюда — иной разворот темы. Какие типы ценностных ориентаций присутствуют в современном обществе? Их ведь не так много. Не претендуя на полноту, перечислим несколько: просвещение (знание — сила, прогресс, наука), либеральный проект (свобода — и этого достаточно), несколько проектов мировых религий (уточнять и комментировать неуместно) и, наконец, американская мечта (труд, благосостояние и достоинство, ведущие ко все большему благосостоянию и более достойному достоинству). За каждой из ценностных систем стоят свои социальные силы. Но вот мы заглянули в глубину российского подсознания — и оттуда произнеслось странное: духовность. В качестве публичного лозунга — слово затасканное и обсмеянное, но оно выговаривается не как этикетка в публичном дискурсе, а пытается дотянуться своим значением до того, для чего слова еще не найдено. Ясно только, чем эта “духовность” не является: ни мечтой о благосостоянии (но и не призыв к нищете), ни волей к просвещению (но и не мракобесием)... А чем же?

На этот вопрос пока не ответить. Подсознание — штука недопроговоренная, пирог неиспеченный, алмаз неограненный. Может быть, заглядывая в подсознание с разных сторон, примериваясь к разным граням идеи, нам удастся больше узнать о том, что творится под покровом общественного мнения? Вопрос почти риторический. А хотим ли мы узнать больше? Нам интересно или не до того? Очень может быть, что у нас так много забот и проблем, что не до подсознания. Если рванет, так рванет, не впервой, а может, и не рванет. Тоже не впервой — пугали уже, всем пугали. Теперь вот подсознание какое-то. Не до него.

Это и есть вакуум мировоззрения.

А что скажет по поводу подсознания общественное сознание — просвещенное, артикулированное и рациональное?

Оно может ужаснуться (или возрадоваться) тому, что люди ощущают вакуум на месте партийного идеологического контроля. Может испугаться (или обнадежиться) упорно живучему коллективизму. Может восхититься тягой общества к пастырской руке Церкви (или вознегодовать по поводу религиозных пережитков “в наше просвещенное время”). Это и были бы готовые социальные позиции, то многоголосие, которое и составляет “общественное мнение”. Когда это станет (или не станет) достоянием дискурса, будут возможны статистически достоверные обследования, подсчет голосов “за” и “против”, — все то, что можно охарактеризовать в рамках метафоры “прицела”, распространенной среди социологов. Как воин смотрит на мир через прорезь прицела, так социолог смотрит на мир через многомерную систему координат, переменных, в своей совокупности отражающих различные понятия, характеризующие социальную реальность. Это придет потом, если придет — а мы пока смотрим на мир невооруженным глазом, дабы склонить этот мир к мирным способам решения конфликта. Нам интересно не “отреагировать”, а обнаружить занимательнейший факт: как из глубины сегодняшней жизни всплывают ожидания людей, постепенно формируясь в социальную силу — общественное мнение.



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru