Арсений Данилов

Мир ванн

От автора. Я родился 11 мая 1981 года в Зеленограде, там и живу по сей день. В 1998 году окончил с серебряной медалью физико-математическую школу, поступил в Московский институт электронной техники, на отделение медицинских приборов. Был программистом, сборщиком подписей, загрузчиком химического сырья на заводе, менеджером по продажам климатического оборудования. Сейчас готовлюсь к защите магистерской диссертации по теме: “Оптическая трансмиссионная томография на основе Р1 = приближения уравнения переноса излучения” и работаю внештатным корреспондентом газеты “Вечерний Зеленоград”.

Писать начал как только научился писать. Прозой всерьез занялся в семнадцать лет. Любимые авторы — Федор Михайлович Достоевский, Джером Д. Сэлинджер, Ирвин Уэлш. У Виктора Пелевина учусь пользоваться русским языком. Стивен Кинг сформулировал три принципа, которыми я стараюсь руководствоваться. Первый — много читать, много писать. Второй — меньше рассказывать, больше показывать. Третий — пользоваться скрепками, а не степлером.

Иван Петрович Багамский, агитработник с двадцатипятилетним стажем, проснулся, как обычно, в двенадцать часов. Разбудило его пение птиц. Сам факт того, что этот звук раздался внутри расположенной на пятидесятом этаже партийного небоскреба квартире, вызвал бы чрезвычайное удивление у огромного числа людей — как тех, что умерли задолго до появления Ивана Петровича на свет, так и у некоторых его современников. Однако Иван Петрович уже давно привык к загадочной способности электричества вызывать разнообразные галлюцинации — возможно, дело тут было в арабском происхождении нефти, из которой это самое электричество и добывалось.

Иван Петрович открыл глаза, сел, спустил ноги с кровати на покрытый серо-зеленым паласом пол, потянулся и тихо вздохнул. Идти на работу совершенно не хотелось. Кроме того, сегодня был вторник, и на агит-экране, украшавшем крышу расположенного напротив высотного здания райконторы, появилась издевательская надпись

“Вот суки”, — перевернулась с боку на бок в голове Ивана Петровича уже обычная крамольная мысль. Он сунул руку под подушку и достал большой пульт дистанционного управления. Близоруко щурясь, Иван Петрович посмотрел на пульт в поисках нужной кнопки. Первым делом он выключил музыкальный центр, потом закрыл жалюзи. При этом автоматически включилась подсветка, а в ванной заурчал унитаз — вызвать сантехника-электронщика не было времени, а самому заниматься этим совершенно не хотелось.

После секундного размышления Иван Петрович нажал еще две кнопки, так, что включились три из пяти имевшихся в квартире кондиционеров. Такой способ включения создавал эффект океанского бриза, причем реклама утверждала, что кондиционеры имеют встроенные ароматические блоки, способные воспроизводить до сотни различных запахов, однако Иван Петрович страдал хроническим насморком и обоняние у него было трагически слабым.

Подставив лицо океанскому бризу, Иван Петрович отложил пульт и посмотрел на стоявший в центре комнаты столик. Дизайн у столика был великолепный — крышка его представляла собой увеличенный раз в сто серебряный гривенник (разумеется, серебро было напылено на какую-то синтетику), вместо ножек столик опирался на множество тонких серебристых стержней, соединенных между собой сверкающей окружностью. На столике лежали ключи от квартиры, лифта и машины, два (пока только два) телефона, не очень свежий носовой платок и кошелек.

Иван Петрович поморщился и дотронулся до виска. Секунд пятнадцать-двадцать его сознание находилось в каком-то удивительном состоянии, которое Иван Петрович, несмотря на двадцатипятилетний опыт работы со словами, описать бы не смог — разве только отделался бы пошлой фразой о том, что у него не было никаких мыслей. Потом он наконец вспомнил.

Как раз столик они вчера покупали с Толиком. Отсюда и ощущение, когда тошнит и болит голова, но кажется, что на самом деле это не так.

Иван Петрович улыбнулся, громко зевнул и отправился в ванную.

Из квартиры Иван Петрович, точно следуя многолетнему расписанию, вышел в пять минут второго. Сунув под мышку серо-зеленый портфель — в последнее время в моду вошли фиолетовые и желтые, но Иван Петрович, в силу возраста, оставался верен традиции — он вытащил из кармана шортов ключи и закрыл два электронных замка. Тут он тоже немного отставал от жизни — Толик, например, запирал дверь по телефону — но за всем ведь не угонишься.

Иван Петрович спрятал ключи в карман, быстро глянул в зрачок висевшей над дверью камеры, как всегда задумавшись над тем удивительным обстоятельством, что с помощью электричества человек может видеть самого себя — причем не только в настоящем, но даже в прошлом. И только когда он развернулся, чтобы пройти к лифтам, его мозг отфильтровал наконец доносившиеся с лестничной клетки звуки. Это были смех, тяжелое дыхание и сильные, веселые удары.

Иван Петрович, видимо, подчиняясь таинственному зову предков, быстро переложил портфель в левую руку, а правую сунул в карман, словно собираясь нащупать там ржавый газовый ключ. Однако в кармане лежали только телефоны и еще хранившие тепло его пальцев ключи. Иван Петрович помедлил секунду, потом с неожиданной смелостью зашагал навстречу звукам.

На лестничной клетке — не такой большой, объединявшей всего шесть лифтовых шахт и два спуска в гараж, — несколько мальчишек играли в футбол по старым правилам. Самому старшему исполнилось, наверное, пятнадцать, младшему было лет десять. Увидев Ивана Петровича, они остановились и, словно по команде, уставились в пол. Иван Петрович улыбнулся и покачал головой.

— Что же вы, — сказал он, неожиданно обнаружив в своей душе неизрасходованный запас отцовских чувств. — Мамы не воспитали вас, что ли?

Дети молчали, только самый маленький, у ног которого как раз лежал мяч, тихонько всхлипнул. Иван Петрович нажал кнопку лифта.

— Я в ваши годы... — начал он неизвестно откуда появившуюся и поэтому неизвестно чем заканчивающуюся фразу. — Да...

Когда лифт пришел, Иван Петрович достал из кармана красненькую и протянул ее младшему. Тот поднял на Ивана Петровича испуганный взгляд.

— Бери, бери — сказал Иван Петрович и улыбнулся.

Мальчик взял деньги и, неожиданно зло сверкнув глазами на товарищей, сильно пнул мяч, в голос заплакал и побежал домой. Иван Петрович пожал плечами и вошел в лифт.

О наступлении лета говорило так много вещей, что Иван Петрович, выйдя на огромное мраморное крыльцо своего дома, остановился, пытаясь выделить главное. Первое сообщение он, правда, получил еще в квартире, когда вместо вчерашних широких штанов и водолазки с магическим ТМ™ на груди надел шорты, футболку с Гомером Симпсоном и малахитовую безрукавку, но так как сделал он это совершенно автоматически — впрочем, все знают, что совершенных автоматов не бывает, — то только на улице обратил внимание на смену времени года. Как-то сразу побелел асфальт, острей ощущался запах сгоревшего бензина, в обыденную звуковую панораму добавились детские голоса, а огромный памятник идеальному слогану, установленный в парке справа от райконторы (“Хочу жить вечно”) поменял цвет с нежно-розового на зеленовато-бурый.

“Как время-то бежит”, — подумал Иван Петрович, решив, что главную роль в наступлении лета сыграл все-таки памятник. “Скоро на Ибицу придется ехать”.

С этой невеселой мыслью он спустился с крыльца и направился к расположенному в двух кварталах зданию райагитцентра, в котором уже добрался до сорок восьмого из пятидесяти шести этажей. По пути Иван Петрович погрузился в обычный расчет времени, которое ему понадобится на преодоление оставшихся восьми этажей, за которыми маячила тень знаменитого числа, заканчивающегося шестью нулями и обещающего спокойный уход. Расчет этот требовал серьезных ментальных усилий, поэтому Иван Петрович не обратил внимания на оказавшийся за углом телевизионный пикет — два грузовика с большими спутниковыми антеннами, четыре переносные камеры, большой плазменный экран и десятка два людей в комбинезонах, напоминавших форму морской пехоты. Улица была перегорожена алюминиевыми барьерами, и несколько сотрудников разъясняли суть будущего события массовке.

— Молодой человек! — раздался за спиной Ивана Петровича поразительно уверенный в жизни голос.

Иван Петрович уже лет десять как не слышал подобного обращения, поэтому поначалу даже не обернулся.

— Молодой человек! Товарищ, разрешите ваши документы, — не сдавался голос.

“Черт, неужели влип?” — подумал Иван Петрович, останавливаясь и открывая портфель.

Голос принадлежал мужчине лет тридцати в комбинезоне. На груди у него было написано “Городское многотиражное телевидение?”, в руках он держал компьютер, за ухо было заложено световое перо.

— Здравствуйте, — сказал Иван Петрович, протянув телевизионщику пластиковую карточку. Тот кивнул и со вздохом вставил карточку в компьютер. Присев на корточки, он достал из-за уха перо и стал нажимать появившиеся на экране кнопки.

— Так, дорогой Иван Петрович, — сказал он, завершив свои манипуляции. — Уже два месяца не были в новостях. Нехорошо.

— Как так? — спросил Иван Петрович, не желая терять смутную надежду.

— Да вот так, — сказал телевизионщик, поднимаясь и протягивая Ивану Петровичу компьютер. — Можете убедиться.

— Да я верю, разумеется, — сказал Иван Петрович. — Да ведь я на работу...

Телевизионщик поднял руку, давая Ивану Петровичу понять, что такие речи он слышит по десять раз на дню, затем нажал кнопку. Из кармана шортов Ивана Петровича донеслась соловьиная трель.

— Читайте сценарий, — сказал телевизионщик и поспешил к стоявшему возле одного из грузовиков большому черному джипу. Там, как догадался опытный в подобных делах Иван Петрович, работал главный режиссер.

Сценарий, пришедший в виде проиллюстрированного коротким мультиком сообщения на телефон, был несложный. Ивану Петровичу выпала роль рядового свидетеля ДТП, шестнадцать секунд в семичасовых новостях и двадцать одна в криминальной хронике. Иван Петрович подошел к младшему распорядителю, взял у него положенную по сценарию бутылку березового лимонада и, отхлебнув немного освежающе прохладной газировки, стал слушать перебранку режиссера и исполнителя главной роли.

— Восемьсот, и точка, — говорил парень в костюме футбольного фаната. — Поймите, дорогой Александр Сергеевич, вы, конечно, человек уважаемый, но летальный исход есть летальный исход.

— А воспитательный эффект? — спросил Александр Сергеевич, смуглый мужчина с бакенбардами. При этом он сделал странное движение, словно вытащив изо рта сигарету и выпустив дым. — Или для тебя это уже не важно? Летние каникулы начались, между прочим.

Парень в костюме футбольного фаната ничего не ответил, только посмотрел в глаза Александру Сергеевичу и сплюнул. Другой актер, который, как понял Иван Петрович, должен был управлять джипом, сделал за спиной Александра Сергеевича странную гримасу, которая, по-видимому, означала, что этот — известный жмот, после чего забрался в машину и завел мотор.

На несколько секунд воцарилось напряженное молчание. Со стороны рынка донесся звук взрыва — там, похоже, снимали террористический акт.

— Ладно, — тихо сказал Александр Сергеевич. — Я тебе это запомню.

С этими словами он достал из кармана толстую желтую пачку и выдал актеру требуемую сумму. Тот пересчитал деньги, достал большой фиолетовый кошелек, спрятал купюры и, улыбнувшись, сказал:

— Тогда начнем.

— Пошел ты, — сказал Александр Сергеевич, впрочем, уже без злобы, и дал сигнал к началу съемки.

Иван Петрович поспешил на исходную — для него это был кусок тротуара возле витрины магазина женского белья, под изогнувшимся в приступе пластиковой страсти манекеном. Операторы припали к окулярам, большой экран вспыхнул ослепительным плазменным изображением улицы, Александр Сергеевич скрылся в стальном животе грузовика.

Джип развернулся и задним ходом отъехал к алюминиевым барьерам. Парень в костюме футбольного фаната подошел к Ивану Петровичу, подмигнул ему и, убедительно посмотрев по сторонам, шагнул на проезжую часть. В ту же секунду раздался визг прокрутившихся шин, джип совершил молниеносный прыжок и профессионально точно сбил пешехода. Тот подлетел в воздух примерно на два метра, широко раскинув руки и ноги — этим движением он напомнил Ивану Петровичу Бэтмэна, — и с шикарным звуком упал на твердое ребро бордюра. Крови было на удивление мало.

Иван Петрович проводил скрывшийся с места происшествия джип взглядом, сообщил подоспевшему корреспонденту номер автомобиля и выразил уверенность в том, что пешеход не был виноват. Получив причитавшийся полтинник — “На носки, может, потратить?” — он побрел на работу, размышляя о том, что ему скажет Лаптев.

Прошло уже почти сорок минут с того момента, как Иван Петрович уселся в свое кресло — он не менял его четыре месяца, сотрудники сорок восьмого уже начинали коситься, и становилось ясно, что надо покупать новое в самое ближайшее время — и сосредоточенно глядел в экран монитора, умело делая вид, что придумывает сценарий нового рекламного ролика. Он немного расслабился и уже собрался в путешествие к кофейному автомату, когда в кармане запел рабочий телефон.

— Багамский, — обладатель возникшего в телефоне властного голоса откашлялся. — Иван, зайди, пожалуйста, ко мне. Разговор есть.

Лаптев дал отбой, не дожидаясь ответа.

Иван Петрович вздохнул, убрал телефон и по привычке отвернулся к окну, но там уже полгода стоял новый стеклопакет, защищавший не только от шума, но и от изображения и дававший здоровый рассеянный свет, по спектру в точности соответствовавший свету люминесцентной лампы.

Иван Петрович встал и вышел в пластиковый коридор. По правой стене тянулся огромный зеленый транспарант:

Наполнявшие коридор звуки — доносившийся из кабинета Адамкуса рев заполненных трибун футбольного стадиона, сигналы десятков телефонов, едва различимый скрип старого велотренажера и чей-то отчаянный кашель, смешанные с легкими запахами нефти и апельсинов, придавали золотистым буквам транспаранта чрезвычайно живое звучание.

Автором транспаранта был Иван Петрович. В который раз удивившись, насколько он изменился за пять лет, прошедшие с того дня, как плакат был укреплен под потолком двумя мускулистыми рабочими с одинаковыми лысыми головами, Иван Петрович зашагал к кабинету Лаптева.

Идти было далеко. Через весь коридор, потом направо, через огромный, восьмидесятиметровый лифтовый узел — третий по величине в Восточной Европе, — под украшавшей потолок мозаикой с изображением товарищей Китайского, Вьетнамского и Люксембургера, потом мимо комнаты, в которой стоял передатчик мобильной связи — Иван Петрович сразу ощутил покалывание в пальцах и легкое головокружение, — через выполненный в старинном стиле, с запахами хлорки и вареной рыбы кафетерий. За кафетерием надо было подняться по очень широкой, в пять покрытых персидским ковром ступенек лестнице, которая выводила на довольно большую площадку. В дальней стене была дверь, которая и вела в кабинет Лаптева. Перед дверью за дубовыми столами сидели четыре секретарши. Идущие на прием к товарищу Лаптеву граждане разбивались на четыре категории, по суммарной стоимости портфеля и мобильных телефонов, и обращались каждый к своей секретарше.

Иван Петрович, в основном из-за портфеля, попадал в высшую категорию. По идее это означало обслуживание вне очереди, но так как на площадке других посетителей не было, Иван Петрович испытал только моральное удовлетворение. Он подошел к своему столику, за которым сидела высокая, с красными волосами африканка. На удивление похабно улыбнувшись — так, что у секретарши дернулись брови, — Иван Петрович спросил:

— У себя?

— Багамский? — спросила в ответ секретарша.

— Он самый, — ответил Иван Петрович, и улыбка его стала еще похабней.

— Проходите.

— Да, — сказал Лаптев, после того, как они обменялись рукопожатиями и сели. Причем Лаптев сел не за стол, а рядом с Иваном Петровичем, в мягкое гостевое кресло с китайским орнаментом. — Вчера только привезли, — сказал он, похлопав по усатой драконьей морде на подлокотнике.

Иван Петрович одобрительно покачал головой. Какое-то время Лаптев разглядывал зеленый ковер с овальным портретом исторического президента в центре, потом встал и несколько раз прошелся по кабинету, заложив руки за спину. При этом пальцы его правой руки делали нервное пересчитывающее движение.

— А ты помнишь, как мы начинали? — спросил он вдруг, остановившись точно на синтетическом лбу президента и поглядев в окно. — Вместе начинали? — Лаптев сделал ударение на слове “вместе”. — А? “Вкус зелени”, “Доступная нежность”, “Недорогая свобода, радость для каждого”? Иван, мы же ломали этот лед. Вековые торосы. Как атомные ледоколы.

Ивану Петровичу показалось, что Лаптев сейчас заплачет, и он не на шутку испугался.

— Да, — Лаптев обогнул стол и сел на свое место, но не официально, а вполоборота, спиной к Ивану Петровичу. Глядя на увековеченное в мраморе стены фундаментальное определение “Деревне-год — количество электрической энергии, затрачиваемой за год африканской деревней с населением в восемьсот человек, одним телефоном, двумя телевизорами, холодильником и чаном для варки самогона”, Лаптев тихо сказал:

— А сейчас какие-то сопляки тебя обскакали. Да и черт с ним, тише едешь — дальше будешь... Но они сообщения мне шлют, Иван. Про тебя сообщения. Ты меня знаешь, я человек дела. Ты мне друг, тут не может быть никаких вопросов... Восемьдесят тысяч долга — это не шутки. Но пойми, дело для меня... — Лаптев сглотнул и, резко повернувшись, посмотрел Ивану Петровичу в глаза. — Ты знаешь, что для меня дело. Дело для меня важнее.

С этими словами он взял один из лежавших на столе телефонов. Иван Петрович понял, что начинается официальный разговор, и полез в карман еще до того, как его трубка завибрировала.

Лаптев вздохнул и приложил левую руку к виску. Первую операцию по удалению опухоли ему сделали тринадцать лет назад, а за последние четыре года он еще дважды ложился под нож нейрохирурга — об этом свидетельствовали три золотых медали, одна потемнее, две другие поярче, прикрепленные к майке с портретом Люксембургера, сжимавшего в руке цифровую видеокамеру, — и его мучили сильные головные боли. Иван Петрович всегда испытывал по этому поводу сочувствие, смешанное с завистью — ему рак мозга заработать до сих пор не удалось. А выше сорок пятого этажа считалось дурным тоном носить почетные значки мебельного и обувного без золотых медалей.

— Так вот, дорогой товарищ, — сказал Лаптев. — Первое. Если завтра утром я подойду к двери твоего кабинета и услышу скрип этого кресла, положишь на стол красную дисконтную карту. И еще спасибо мне скажешь. Второе. От мебельного ты столиком не отделаешься. Мне уже звонили утром по поводу тебя. Третье. Насчет телефонов. Тоже понимаешь. Не маленький. И четвертое, — тут Лаптев сделал паузу, давая понять, что четвертое и есть самое главное. — Еще раз тебя в новостях увижу — будешь на тридцатом этаже. Это я тебе обещаю. Все. Про скидку на апельсины ты уже, как я понимаю, забыл.

Лаптев нажал кнопку отбоя, бросил телефон на стол, откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза и принялся массировать виски.

— Я понимаю, трудно, — сказал он тихо, так, что у Ивана Петровича на глаза навернулись слезы. — Я понимаю. Но ведь я терплю. А мне тоже несладко пришлось. Ты знаешь. Иди давай. И чтобы к вечеру у меня четыре сценария было.

Иван Петрович молча встал и вышел из кабинета, низко опустив голову. Лаптев действительно был ему другом.

— Ну и заморочки у вас, — сказал Толик, поудобнее устроившись на диване и включив телевизор. — Скажи своему Лаптеву, футбол был. Какой нормальный мужик в мебельный поедет. По телефону закажи кресло это, и все дела.

— Да ты пойми, неудобно, — ответил Иван Петрович, хотя ему самому не очень-то хотелось тащиться в мебельный.

Огромный торговый комплекс из шестнадцати восьмиэтажных корпусов, которые окружали автомобильную стоянку с установленным в центре памятником шведским дизайнерам, был расположен на другом конце города и считался излюбленным местом досуга горожан. Иван Петрович, разумеется, был там сотни раз, причем еще тогда, когда корпусов было только четыре, а в центре автостоянки располагались огромные макеты противотанковых заграждений, установленные по поводу какой-то войны. Но сегодня с ним произошло нечто странное — ехать в магазин одному стало страшно. По этому поводу Иван Петрович зашел к соседу и корешу Толику, но тот составить Ивану Петровичу кампанию отказался — вечером наши играли в Лиге чемпионов, а Толик не пропустил ни одного матча с пяти лет.

— Я же агитработник, — сказал Иван Петрович. — Мне традиции надо хранить. Да и кроме кресла домой надо что-нибудь подобрать. Начальник просил. А то красной дисконтной карты лишат.

Толик повернулся к Ивану Петровичу и улыбнулся. На самом деле они были ровесники, но Толик работал простым сборщиком на заводе мобильных телефонов — и еще иногда колымил на утилизационной фабрике, — поэтому до сих пор остался Толиком.

— Иван, если бы я каждый раз, когда мне угрожали красную дисконтную карту отобрать, бежал в мебельный или за телефоном, — тут он оглянулся на дверь и понизил голос, — мне бы жрать нечего было.

После этого он повернулся к телевизору и прибавил звук. Иван Петрович вздохнул, а потом вдруг решился, откинулся на спинку дивана, достал из кармана телефон и заказал в магазине самое дешевое кресло.

— У вас еще неиспользованная покупка за последние шесть месяцев, — напомнил ему механический голос.

— Знаю, — ответил Иван Петрович и, нажав отбой, положил телефон на широкий подлокотник с изображением какого-то африканского божества. Идти домой не хотелось, и он спросил: — Я с тобой посмотрю?

— Говно вопрос, — улыбнулся Толик.

— А Ленка? — неуверенно спросил Иван Петрович, вспомнив, какой скандал устроила из последних посиделок жена Толика.

Толик только махнул рукой.

Телевизор отыграл гимн Лиги Чемпионов, на экране мелькнули национальные флаги — хозяйский триколор и гостевой жовто-блакитный, — и матч начался. Толик даже немного подался вперед — матч сегодня и в самом деле был важный. Наш нефтяной гигант всего за три недели до начала турнира купил акции арабского банка и швейцарской телефонной сети, после чего оказался в одном ряду с сильнейшими футбольными клубами Европы и впервые за последние шестнадцать лет появился реальный шанс что-то выиграть.

Иван Петрович футбол не очень любил, предпочитая ему более динамичный хоккей — там, может, бюджеты и поменьше, но за шестьдесят минут чистого времени они могли вырасти или уменьшиться раза в три-четыре, а в футболе счет шел на какие-то жалкие проценты, тем более что в последние три года действовало глупое правило десяти, искусственно увеличившее шансы играющей дома команды. Поглядывая краем глаза на экран телевизора, он стал считать все изменения, произошедшие в обстановке квартиры Толика за те три недели, что Иван Петрович не заходил к нему в гости.

Главные были видны сразу, и считать их было неинтересно — новый диван с шелковой обивкой, голографический шкаф из южно-эквадорской сосны и добавивший четыре дюйма к диагонали телевизор (наши пока уверенно держали удар) — короче говоря, Толик явно преувеличил количество поступавших ему предложений расстаться с красной дисконтной картой. Дальше были изменения помельче, но тоже, в общем, хорошо видные. Так, покрывала на креслах, стоявших в почетном карауле по бокам дивана, изменились, хотя Иван Петрович и не заметил этого сразу. На них, как и на старых, были изображены старинные мобильные телефоны, но только теперь уже не с цветным, а с черно-белым экраном. Подобный стиль сейчас начал входить в моду, Иван Петрович даже знал, что он называется ультраретро.

— Вот суки! — вскрикнул вдруг Толик и схватил со столика телефон. Не отрывая глаз от экрана, он быстро набрал номер: — Покупаю пятьсот! Да! Смотрю! Че ты мне втираешь? Я один не помогу, так ведь я не один! Да! Плевать! Семьсот тринадцать двадцать шесть девять тысяч пятьдесят. Все. До свидания.

Положив телефон на столик — как оказалось, у него сменились колесики, раньше они были покрупнее и зеленые, а теперь стали меньше и разных цветов, два желтых, два синих, в память, видимо, все тех же шведских дизайнеров, — Толик повернулся к Ивану Петровичу с растерянной улыбкой.

— Где только эти хохлы деньги берут? — спросил он.

— Ну как, — ответил Иван Петрович с неожиданной для самого себя охотой. — У нас-то и на футбол, и на хоккей, и на баскетбол надо найти. Лыжи еще эти горные с теннисом. А у хохлов кроме футбола только бокс. Они средства и аккумулируют. Зато на Олимпиаде им нас не догнать.

Толик рассеянно кивал, внимательно глядя в телевизор.

Иван Петрович, как очень опытный человек, посмотрел на люстру. Так оно и было. Люстра висела все та же, в форме восьми прозрачных скелетиков — Иван Петрович всегда ей завидовал, но существовала она в единственном экземпляре, и даже было непонятно, как это Толик ее нашел — но была покрыта слоем появившейся недавно полупрозрачной краски. Помимо того, что с помощью этой краски, испарявшейся за двадцать четыре часа, вы могли ежедневно менять оттенок освещения собственной квартиры, так она еще и создавала эффект люстры Чижевского.

Снова зазвонил телефон. Толик нехотя ответил на звонок.

— Да. Футбол смотрю. Да, отдыхаю. Я, между прочим, на твои шмотки зарабатываю. Да. Сделал. Я проверял. Четверка. Ну и что. Мне профессор не нужен. Хочешь — звони ему сама. Я занят, да, и гости у меня. Все. Все, я сказал.

— Жена, — сказал Толик Ивану Петровичу, нажав отбой и тут же испустил радостный вопль. Красно-белая полоса вплотную приблизилась к зачетной линии, чуть дрогнула — Ивану Петровичу даже показалось, что от напряжения она немного изогнулась — и пересекла заветную черту. Счет стал 1:1.

— Суки! — закричал Толик, широко улыбаясь. — Суки! Суки!

Сразу после гола на огромном экране появилась обычная агитка — анатомически красивая женщина брила зеркально гладкие ноги — и Иван Петрович продолжил изучение новых Толиковых приобретений.

Ковер и обои остались прежними, зато ручка на двери поменяла цвет, а на шкафу появился настоящий шедевр: высокая узкая бутылка, наполненная нефтью — судя по цвету, марки “Брент”. Иван Петрович сам давно собирался приобрести что-то подобное (отчасти причиной тому была статья в одном центральном журнале под заголовком “Идеальное дизайнерское решение?”).

Он уже собирался задать Толику приличествующие случаю вопросы: когда, где, сколько и так далее, — но в это время зазвонил рабочий телефон. Иван Петрович достал трубку.

— Послушай, Иван, — услышал он немного смущенный голос Лаптева. — Я тут сегодня...

Первый тайм закончился. Толик встал с дивана, подошел к шкафу, взял в руки цифровую видеокамеру и направил ее на Ивана Петровича.

Затем Иван Петрович услышал странный звук, напомнивший ему снимавшийся в прошлом году взрыв Облтелерадиокомпании, в глазах у него расплылся ослепительно-яркий свет, и он потерял сознание.

В больнице было удивительно хорошо.

— Да, Иван, — говорил сидевший на стуле возле кровати Лаптев, глядя себе под ноги, — видишь, как оно... Но ты слушай, я в тебя всегда верил. Даже тогда. В кабинете.

Иван Петрович не помнил, о каком кабинете идет речь. Впрочем, Михаил Григорьевич, нейрохирург, делавший ему операцию, говорил, что это обычное явление. Эффект от каких-то медикаментов.

— И друг твой, — Лаптев оглянулся на дверь палаты и достал телефон. — Друг твой молодец. А я думал всегда, деревня он. Видит, ты отключился, трубу схватил и мне доложил. Ну а я уж к Михаилу Григорьевичу. Не первый год с ним знаком. Что говорит-то он?

— Говорит, с этим, — Иван Петрович кивнул на зажатый в руках Лаптева сотовый, — две, а то и три недели потерпеть придется. А домой завтра. Сейчас все быстро. И вон, — Иван Петрович указал на стоявший на тумбочке большой пузырек, — прописал. По шесть штук в день надо есть как раз эти три недели. Телевизор тоже смотреть нельзя.

Лаптев присвистнул и покачал головой.

Иван Петрович хотел спросить, когда ему вручат золотую медаль, но никак не мог решиться, и поэтому принялся разглядывать мозаику на потолке — товарищ Вьетнамский диктует товарищу Японскому сообщение для товарища Люксембургера. Мозаика была грубовата для такого места, но выполнена в приятной цветовой гамме, и ее рассматривание успокаивало Ивана Петровича.

— И вот еще что, — сказал Лаптев. — Представление я сейчас отправлю. Хотел при тебе, но раз доктор не велит, то не надо. Вот. А награждение и вечерина — как выздоровеешь. То есть через три недели.

— Спасибо, — сказал Иван Петрович, с трудом сдерживая слезы.

— Тебе спасибо, — Лаптев поднялся со стула, взял стоявший на тумбочке графин с водой и долго и шумно пил прямо из горлышка. — Пойду я. Выздоравливай.

— Прощай, — сказал Иван Петрович и протянул Лаптеву руку.

Они обменялись крепким рукопожатием.

— Погоди, — сказал Иван Петрович, когда Лаптев уже открыл дверь. — Как матч-то закончился?

Лаптев повернулся и с широкой улыбкой ответил:

— Четыре — один. В нашу пользу.

Ощущение того, что что-то забыто, было самым неприятным и не шло ни в какое сравнение с редкими головными болями. Иван Петрович открыл пузырек, положил в рот таблетку и быстро ее разгрыз.

— Был у меня случай в армии, — сказал сидевший на диване Толик, глядя на телефон и рассылая сообщения, каждое из которых отдавалось вспышкой боли в голове Ивана Петровича, — конечно, не такой серьезный, как у тебя. Но тоже ничего. Сержант у нас был, чурка горбоносая. А я как-то в столовой разговаривал с земелей его. Причем я-то уже полтора года отслужил, а земеля этот — салага зеленый, — Толик спрятал телефон в карман и посмотрел на Иван Петровича. — То есть сержант по всем понятиям лезть не должен. В общем, я земелю этого обложил с ног до головы. И родину их помянул...

Иван Петрович понял, что началась обычная армейская история, встал с дивана и, кивая в нужных местах, подошел к окну.

Напротив был все тот же

агит-экран, но только он не вызывал больше никаких чувств, и даже казалось странным, что кусок зеленой пластмассы с неоновыми буквами вообще способен вызывать эмоции.

Понимая, что подобные мысли до добра не доводят, Иван Петрович стал следить за сменой цветов на вечернем небе. Приятный фиолетовый быстро смывал раздражающие зеленый, желтый и красный. “Наверху, значит, пятихатка, потом полтинник, двадцатка, а внизу почему-то сотка”, — подумал Иван Петрович. Впрочем, он не помнил точно, как должно выглядеть небо вечером, да и вообще подобная смена красок вполне могла быть вызвана не естественными причинами, а воздействием таблетки.

“Таблетка”, — подумал Иван Петрович и, открыв пузырек, съел еще одну.

— Вот такой сука был сержант этот, — сказал Толик, внезапно появившись возле окна. — Ну ты как? — он протянул Ивану Петровичу телефон. — Точно не хочешь?

— Нет, — сказал Иван Петрович и покачал головой. — Через два дня награждение. Тогда, наверное, развяжу.

— Как же ты расслаблялся эти дни? — спросил Толик с таким искренним непониманием, что Иван Петрович решил быть с ним откровенным.

— Пойдем, — сказал он.

Они вышли из гостиной в холл, потом пошли по коридору, миновали столовую, спальню, кабинет, детскую — Иван Петрович подавил странное желание вздохнуть — и оказались возле гостевой. На двери было изображение взрыва первой ядерной бомбы — Нобелевская премия в области дизайна за позапрошлый год.

Иван Петрович решительно распахнул дверь и вошел в комнату. Когда он включил свет, за его спиной раздался удивленный вскрик Толика.

Удивляться было чему.

Гостевая комната была практически пуста. Ни обоев, ни паласа, не говоря уже про мебель. Единственным находившемся в комнате предметом был старинный музыкальный инструмент “вертушка”. Рядом с “вертушкой” стояли большой усилительный блок с двумя мощными колонками, на блоке и колонках лежали пачки виниловых дисков.

— Сам случайно нашел, — сказал Иван Петрович. — Когда из больницы вернулся, делать нечего было. Стал по квартире бродить... И вот. Потом вспомнил, я же в детстве в музыкальное поступать собирался. Вот с тех пор и осталась.

— И играешь? — спросил Толик.

— Ну так, немного, — сказал Иван Петрович, встав за “вертушку” и непонятно откуда известным движением давая жизнь сложному устройству.

— Так... — Толик сглотнул. — Это ж нельзя вроде...

— Для себя можно, — ответил Иван Петрович и, положив пальцы на виниловый диск, извлек из колонок несколько скрипящих звуков. — Да и вообще, по телефону можно, а на “вертушке” нельзя. Ерунда какая-то.

— Ерунда не ерунда, а закон такой, — сказал Толик, но тем не менее вошел в комнату.

— Я даже думал в клуб сходить, — сказал Иван Петрович, — только я сейчас ни одного не знаю.

— Ну и слава Богу, — тихо сказал Толик. — Покажи, как делать-то.

Корпоративная вечеринка, как обычно, проходила в лифтовом узле — то ли потому, что это было самое большое помещение здания, а возможно, из-за того, что все отдыхающие находились здесь под недремлющим мозаичным оком товарищей Вьетнамского, Японского и Люксембургера.

Масштаб праздника поразил Ивана Петровича. Несмотря на некоторые пробелы в памяти, он отчетливо помнил прошлогоднее чествование по аналогичному поводу Адамкуса. Тогда народу было совсем немного, только с двух соседних этажей. Сегодня же гуляли этажей пятнадцать, правда, как отметил Иван Петрович, все нижележащие. Впрочем, это он связал с общеизвестным тщеславием Лаптева.

Вечеринка шла уже не первый час и давно развалилась на множество практически полностью изолированных друг от друга пикничков. То в одном, то в другом углу мелькали вспышки множества телефонных звонков, почти тут же тонувшие в визгах и истерическом смехе, и становилось ясно, что, как и всегда в таких случаях, граница дозволенного будет пересечена в самое ближайшее время. Иван Петрович, стоявший у истоков таких мероприятий, крепко сжал оба телефона, огляделся по сторонам и вскоре выделил из толпы темную кожу секретарши Лаптева. На лице его вспыхнула улыбка, а в голове разом возникли тексты первых трех сообщений, которые, если отправить их в десятиминутном интервале, почти наверняка обеспечили бы успех. Иван Петрович сел на край покрытого серо-зеленой скатертью стола и стал быстро перебирать кнопки телефона большим пальцем правой руки.

Процесс этот — не только механического движения пальцев, но и самого составления текста — за двадцать пять лет Иван Петрович довел до автоматизма. Поэтому, набирая сообщение, он вспоминал начало праздника: как товарищи по работе преподнесли ему памятный подарок — бутылку с нефтью, и он совершенно искренне спрашивал их, откуда они узнали, что именно об этом он и мечтал, — а потом Лаптев приколол к футболке Ивана Петровича золотую медаль и разослал свою речь, сначала в конференц-сообщении, а потом — мультиком. И пока все читали ее, Адамкус и еще какой-то молодой парень с тридцать девятого бегали между столами с цифровыми камерами, так, что, читая речь Лаптева, можно было в сегменте экрана одновременно наблюдать за собой и своими товарищами.

Иван Петрович отослал сообщение и снова посмотрел на секретаршу, имени которой он не знал. Она сидела метрах в пяти от Ивана Петровича. Рядом с ней какой-то толстый мужик положил голову на стол и лениво нажимал спуск фотоаппарата, а сидевший напротив парень лет двадцати пяти непрерывно ей что-то посылал. Иван Петрович мгновенно оценил шансы конкурента, улыбнулся и, после того как первое сообщение дошло, стал писать второе. В это время запищал рабочий телефон, и пронесшийся над головами вихрь смеха заставил его обратить внимание на полученное сообщение. Это была очередная шутка Лаптева. Судя по тексту

тот уже изрядно захмелел.

Иван Петрович послал второе сообщение и через несколько секунд снова посмотрел на секретаршу. Она оторвала взгляд от экрана телефона, и глаза их встретились. Ненадолго, конечно, но этого было вполне достаточно.

“Хотите посмотреть мое рабочее место? :)” набрал Иван Петрович и, даже не дожидаясь, когда сообщение дойдет, встал со своего стула и направился к секретарше.

“Хочу. Марина”, написала она, но это было совершенно неважно. Через какое-то совершенно незаметное мгновение Иван Петрович уже шел по пластиковому коридору, над головой чуть слышно шелестел газ в неоновых буквах зеленого плаката, а рядом весело смеялась Марина, потрясенная редким талантом Ивана Петровича — он умел набирать разные сообщения на двух телефонах сразу, даже не замедляя шага. Марина аккомпанировала его фокусу набором мелодий своей трубки.

Наконец Иван Петрович распахнул перед Мариной дверь своего кабинета, и они вошли внутрь.

“Свет включать не буду”, — написал Иван Петрович и сел в новое кресло. Марина без лишних слов опустилась ему на колени.

Положив левую руку на шоколадный живот и рассеянно теребя кольцо в Маринином пупке, Иван Петрович написал.

“Включи музыку. Так будет лучше”.

“:)”, ответила Марина, и в кабинете появилась тень Моцарта.

Рука Ивана Петровича расслабленно и естественно, словно под действием силы тяжести, начала движение вниз, попутно расстегивая молнию на Марининых шортах. Марина сделала удивительно наивное протестующее движение, потом часто задышала. Теперь она отвечала на сообщения не сразу и невпопад.

И тут с Иваном Петровичем, который знал этикет до мелочей, произошло что-то страшное.

— От тебя вкусно пахнет, — шепнул он в шоколадное ухо.

Марина подпрыгнула и моментально оказалась возле двери. От страха она не сразу смогла застегнуть шорты. А когда, прежде чем выйти в коридор, она посмотрела на Ивана Петровича, тот увидел в ее глазах слезы, заметные даже в полумраке кабинета.

Когда дверь за ней захлопнулась, Иван Петрович пожал плечами и решил дождаться конца вечеринки в кабинете.

На следующий вечер Иван Петрович, как и всегда после праздника, поехал за город, в родную деревню. Он уже два дня не принимал таблетки, память к нему потихоньку возвращалась, но по-прежнему тайной оставалось, почему он сюда приезжал — чтобы ощутить, чего добился в жизни, добавить адреналина в кровь или просто набраться вдохновения.

На въезде в деревню стоял огромный плакат с изображением человека в комбинезоне, сжимающего мускулистой рукой камеру, и надписью

Родное телевидение — на страже мирного неба™.

Выйдя из автомобиля, Иван Петрович посмотрел на небо — оно было таким же пожухлым, как и раньше. Иван Петрович вздохнул, сунул руки в карманы и медленно побрел по узкому четырехполосному проселку, вдоль которого стояли покосившиеся двадцатиэтажные дома с каменными балконами и похожими на бородавки старыми спутниковыми тарелками. На улице никого не было — только несколько собак осторожно обнюхивали большую кучу баллончиков от дезодоранта, образовавшуюся у поддерживающего плакат стального столба, — но со стороны площади доносилась невнятная многоголосица старых телефонов, а в воздухе ощущался легкий запах пены для бритья.

По лицу Ивана Петровича проползла ностальгическая улыбка, и он зашагал быстрее.

На площади было многолюдно. Возле клуба, на фронтоне которого был укреплен плакат

Монетаризм — светлое будущее человечества™,

отдыхала большая группа молодежи с дезодорантом. Почти у всех было по два баллончика, и от клуба неслась бесконечная стая похожих на вздохи звуков распыления.

Мужики сидели вокруг огромной бронзовой скульптуры телевидения, в основном с телефонами, но кое-кто и с видеокамерами. Иван Петрович заметил даже двоих коренастых рабочих с фотоаппаратами. Несколько человек возились вокруг старых четырехместных машин, вывезенных из заполнявших промежуток между клубом и зданием банка “ракушек”. Там же играли дети с пластмассовыми червонцами.

Иван Петрович достал телефон, сделал несколько снимков и отправил их Толику. Почти сразу отпустила мучившая с утра головная боль.

— ...ты что ж, сука, делаешь? — выделился из звуковой панорамы разочарованный голос. — Ты что ж, гнида, батарею нарочно разряжаешь?

— Петр, да она случайно, в кармане. У меня же такого никогда...

Тут раздалось несколько очень сильных ударов, и из-за памятника — поэтому Иван Петрович и не видел начал драки — вышел белобрысый парень лет тридцати. По прижатым к лицу ладоням текла кровь.

— И чтоб я тебя не видел здесь больше, — крикнул невидимый Петр.

Парень всхлипнул и позорно побежал, не отнимая ладоней от лица.

И тут Ивана Петровича осенило. “Ах ты, мать твою”, — подумал он и, оглядевшись по сторонам, быстро зашагал к расположенному напротив клуба зданию сельтелевидения.

В закутке, образованном кирпичной стеной и гаражами, было довольно темно и на удивление тихо, словно звук здесь, как и свет, распространялся прямолинейно. Иван Петрович заметил впереди что-то белое. Сделав два шага, он понял, что это стопка плакатов. На верхнем было написано

и виднелись следы резиновых пуль — недавно здесь снимали митинг антиглобалистов.

Иван Петрович принялся быстро отстегивать от майки весь свой иконостас орденов. И как только в голову могло прийти припереться в деревню с этими побрякушками.

Поначалу Иван Петрович спрятал ордена в карман, но потом подумал, что так заметно, и переложил их в портфель.

— Ну все, — тихо сказал он. — Теперь бы до дома добраться.

Несколько раз глубоко вдохнув, Иван Петрович развернулся и вышел на свет. Но — опоздал.

У закутка стояли трое, причем Иван Петрович почему-то сразу понял, что в середине стоит тот самый Петр.

Были они одинакового среднего роста, с до блеска выбритыми щеками и бугрившимися силиконом татуированными бицепсами. У того, что стоял справа, голова была покрыта геологическим слоем бинтов, тот, что слева, массировал глаз, пытаясь вернуть на место цветную контактную линзу. Несмотря на возраст — а все трое явно разменяли четвертый десяток — в руках они держали дезодорант, правда, довольно дорогой.

Забинтованный обильно полил дезодорантом бритые подмышки. По-видимому, это было чем-то вроде условного сигнала, потому что Петр шагнул к Ивану Петровичу и негромко спросил:

— Ты на телевидении служил?

Иван Петрович почувствовал, как затряслись колени. Ему показалось обидным, что здесь, на родине, его так неприветливо встречают.

— Служил, — соврал Иван Петрович без особой надежды.

— И на каком канале? — спросил Петр, не для того, чтобы уличить Ивана Петровича во лжи — ему и так было все понятно, — а просто чтобы хоть на несколько секунд продлить волшебный миг.

— На Тихоокеанском, — ответил Иван Петрович.

Били его долго, сильно и больно, но безо всякой злобы.

Раздавшийся вскоре после пяти часов звонок окончательно восстановил память Ивана Петровича, но, как это часто бывает, слишком поздно — а как было замечено давно и не нами, поздно и никогда на самом деле одно и то же.

Иван Петрович, всю ночь смотревший телевизор и снимавший на камеру вид из окна, с трудом достал из кармана телефон. Он, конечно, понимал, что в такую рань гости могут прийти только из одного места, но для порядка вывел на экран телефона изображение с висевшей над дверью камеры. Один из мебельных инспекторов, худой, высокий и явно догадливый, приветливо улыбнулся в камеру и помахал невидимому ему Ивану Петровичу рукой. Второй, пониже и поплотнее, с сосредоточенной отрешенностью ковырял в носу.

Иван Петрович открыл дверь.

Выпуск новостей, в котором показывали замечательно изуродованное лицо Ивана Петровича с его собственным подробным комментарием случившегося, вышел два часа назад. Дожидаясь, пока инспектора доберутся до гостиной, Иван Петрович с вялым интересом думал, позвонил ли им Лаптев или они пока еще не все знают.

— Здравствуйте! — весело крикнул худой и высокий, войдя в комнату. Без приглашения усевшись на диван рядом с Иваном Петровичем, он задал формальный вопрос: — Багамский Иван Петрович?

— Он самый, — ответил Иван Петрович.

Второй, пониже и поплотнее, подошел тем временем к окну и принялся очищать вторую ноздрю.

— Наш столик, — сказал высокий и худой. — Я тоже такой прикупил. Но теперь уже поменял. Нам больше недели нельзя, — добавил он с какой-то грустью, словно ожидая встретить у Ивана Петровича сочувствие.

Иван Петрович кивнул и, неожиданно для самого себя, протянул собеседнику видеокамеру.

— Не откажусь, — сказал худой и высокий. Взяв камеру, он тут же проявил себя настоящим гурманом, направив объектив прямо на телеэкран. Иван Петрович на такое никогда не решался, хотя и слышал от того же Толика, что так прет намного сильнее.

Второй инспектор, пониже и поплотнее, отошел от окна и, засунув в ухо мизинец, внимательно посмотрел на кресла, шкаф, люстру и диван. Потом, взяв в руки стоявшую на столике бутылку с нефтью, повернулся к Ивану Петровичу и строго сказал:

— Подарки не считаются.

Иван Петрович опять кивнул. Он очень плохо соображал.

— Да, — сказал первый, высокий и худой, положив камеру на диван. — Шесть лет. И это не считая “вертушки” и битой морды.

“Донес-таки, гад”, — беззлобно подумал Иван Петрович, даже не определив про себя, о Толике или о Лаптеве.

— Где? — спросил он. Голос у него был немного хриплым. Скорее всего, из-за сломанного ребра.

— Где? — неожиданно зло отозвался второй, пониже и поплотнее. Иван Петрович вдруг подумал, что второй совсем не низкий и не толстый, просто друг его своим ростом и худобой создает у посторонних невыгодный перцептивный гештальт. — Ты, может, на тридцатый надеешься? Думаешь, дружки отмажут?

С этими словами он достал из кармана телефон. Иван Петрович понял, что начался суд. Пару лет назад он сам в таком участвовал в качестве присяжного.

— Здравствуйте, — сказал второй. — Вы приглашаетесь к участию в суде. Обвиняемый, Иван Петрович Багамский, сорока девяти лет, ранее не судимый, имеет шестимесячную задолженность. Кроме того, в задней комнате принадлежащей подсудимому квартиры находится запрещенный музыкальный инструмент. И еще у него битая в уличной драке морда. Обвинитель — мебельный инспектор Козловский.

Иван Петрович, по правилам, мог бы слушать обсуждение своего дела по телефону, но так как исход стал уже ясен, он молча выключил телевизор, встал, подошел к окну и уставился на установленный на крыше райконторы агит-экран.

Первый, высокий и худой, коротко докладывал аргументы защиты:

— ...двадцать пять лет... стоял у истоков... имеет поручения уважаемых людей... до сих пор был активным потребителем...

Иван Петрович откашлялся и провел рукой по начавшим седеть дредам.

— Мир ванн, — сказал второй, пониже и поплотнее, и Ивану Петровичу показалось, что в голосе инспектора звучит торжество. — Семь лет.

— Семь? — спросил Иван Петрович, повернувшись и чуть не плача.

Первый, высокий и худой, встал с дивана, с улыбкой пожал плечами и, подойдя к Ивану Петровичу, надел на его голову наушники.

Стряхнув с колен хлебные крошки, Иван Петрович встал с кресла, застегнул комбинезон, повесил на шею служебный бинокль и, быстро пробежав глазами по украшавшим Уголок потребителя плакатам, вышел в торговый зал.

Перед ним расстилалась гигантская мраморная равнина, на которую с невидимого — смотреть вверх заключенным не давал специальный пластиковый ошейник — потолка лились яркий белый свет и журчание воды.

Равнина была заставлена ваннами. Промежуток между ними был не больше метра и, как говорили на линейке каждое утро, на всей равнине невозможно было отыскать две одинаковые.

Иван Петрович вздохнул и, приложив бинокль к глазам, стал искать покупателей.