Александр Уланов

Критическая масса (Москва)

В обращении “К читателю” президент издающего журнал фонда “Прагматика культуры” Александр Долгин говорит о необходимости экспертов, которые помогли бы читателю ориентироваться в море продукции неопределенного качества, о необходимости обращения к наиболее актуальной проблематике... Первый материал первого номера — “Истина порнографии” Олега Аронсона. Следующий — “Об эротике, политике и цинизме”, беседа Надежды Григорьевой с И.П. Смирновым. Педофилия, мастурбация, порнография — разумеется, с применением философского и психоаналитического концептуального аппарата. Но интересно представление журнала — о том, с чего надо начинать.

Причем текст О. Аронсона — в значительной степени реферат Делеза, Гваттари, Бодрийара и еще десятка других авторов. Сделать это подробно на двух страницах физически невозможно — в результате пропадают все оттенки, остается только схема, местами разорванная. Столько же остается от сюжета в порнографическом рассказе. А беседа с И.П. Смирновым начинается со слов о “государственной травле лучших русских писателей”, Владимира Сорокина то есть. Травля, конечно, не почтенное занятие, но Смирнов сам говорит о типе известности Сорокина: “С ним в ресторан было без проблем не сходить: только чокнемся по первой, сразу подваливает какой-нибудь отрок в пиджаке фирмы “Boss” и тянет Володю за свой стол — угощать да ублажать”.

Видимо, редакция “Критической массы” решила сделать примерно это же. Четвертый материал номера — опять о Сорокине, опять И.П. Смирнов. (А во втором номере — интервью с композитором, пишущим оперу на тексты Сорокина). Причем филолог хорошо представляет, с чем имеет дело: при чтении Сорокина сегодняшний потребитель искусства “испытывает особый, поставторитарный катарсис, делающий вообще ненужным бегство из бытовой рутины, всецело оправдывающий социального человека, упоительно лишающий его той тревоги, которую ему всегда прежде внушала духовная культура”. Но это — описание механизма воздействия эстрады. То есть Сорокин — поп-писатель, и журнал начинается фактически с разговора о поп-литературе. И продолжается им же. Пятый материал — о Кирилле Медведеве. Н. Кононов: “Новый контекст неискореняемой публичности. Громкой речи на виду и слуху публики”... “Мне видится умелая пиаровская пружина, закрученная поэтом-акционером”...

Почему бы не поговорить о литературной эстраде — тем более что эта тема в России мало отрефлектирована. Но тут лучше подошел бы не философский или литературоведческий, а социологический анализ: на какого потребителя рассчитано, как этот расчет выражается в тексте? Пожалуй, только В. Шубинский анализирует тексты Медведева как востребованный (примерно так же, как в свое время, а в провинции и сейчас, Эдуард Асадов) рынком проект, свидетельствующий о “социокультурной одаренности” автора, “а смелость и последовательность, с которой он осуществлен, внушают уважение”. И только в этом качестве о них и есть смысл говорить. А Кононов отправляется искать у Медведева “безрифменный четырехударник”, например. Вряд ли поклонникам Медведева есть дело до безрифменного четырехударника.

Тема поп-литературы продолжается и дальше. Александр Скидан в своем подробном анализе книги Александра Бренера и Барбары Шурц “Апельсины для Палестины” поминает лубок, агитпроп, отношения эстетики и политики, маоистскую “культурную революцию” и просто революцию... Но в конце концов и в его рассуждениях по поводу авторов вполне обоснованно появляется слово “демагогия”. “Может статься, ими движет не поза, не карьерные соображения (на художественном рынке сегодня ничто не пользуется таким спросом, как радикализм), а искреннее нетерпение, подлинная ярость и гнев. Однако тот же эмоциональный экстремизм (если только он) подводит авторов к двусмысленной крайности пропаганды”. А Олеся Туркина и Виктор Мазин обнаруживают в “Господине Гексогене” Проханова те же клише, что и в “Мифогенной любви каст” Ануфриева и Пепперштейна. Удивляться нечему — массовое сознание однородно. И наконец появляется социология: “Проханов пишет для мелких буржуа, для класса, скучающего в своей повседневности...”.

Современный интеллектуал способен вывести бездну смыслов хоть из телефонного справочника, хоть из Сорокина. Но, кажется, с должной иронией к своему предмету только Туркина с Мазиным и относятся... “Некоторые “левые” критики с удовольствием отмечают, что интеллектуальное издательство “Ad Marginem”, печатавшее Фуко, Деррида и Нанси, переориентировалось... По крайней мере, это выявляет определенную тенденцию: теперь не нужно читать этих французов, которые “не работают” на нашей территории”.

Тут — да еще после маленькой публикации записей Л.Я. Гинзбург — начинаешь ожидать рецензии на что-нибудь посложнее, чем Проханов... И получаешь разговор Елены Рабинович и Аркадия Блюмбаума о Б. Акунине и Гарри Поттере. “А.Б.: В чем же причина успеха Акунина? Е.Р.: Наверное, главное все-таки — качество. Акунин хорошо пишет, складно”. Чувствуешь себя идущим по улице около рекламы сигарет: “Главное — качество”. И ведь все на самом деле всё знают, и Елена Рабинович, и Акунин-Чхартишвили... “Он знает, до какого предела можно умничать. У нас ведь есть интеллигенция, у нас ее прямо-таки прорва. Интеллигенты натурально хотят, чтобы их считали образованными, и вот Акунин адресуется к образованному человеку. Но так вежливо, что если он чего-то не знает, он тут же может узнать все это непосредственно от Акунина”. А дальше — мало было статьи о Бренере, продающем свой бунт и прекрасно встроенном в систему арт-бизнеса, только на словах им отрицаемую — вот еще и беседа с ним самого главного редактора Глеба Морева.

Раз в первом номере был Бренер, во втором появляется О. Кулик. Темы интервью схожие — Россия, Запад, карьера, успех, лейбл... Многие рецензии угнетают самоочевидностью. Да, “Доро” Веры Хлебниковой — роман в письмах, да, концептуализм... Закрадывается мысль, что, может, роман такой, что из него и Н. Григорьевой выжать больше нечего? Не всякая альтернатива коммерческой беллетристике хороша только потому, что некоммерческая. Да и такая ли уж некоммерческая? За “Инкрустатором” Андрея Башаримова настолько явно просвечивает любимый герой “Критической массы” Сорокин, что А. Скидан даже пишет о “резиньяции в силу невозможности превзойти радикальный проект предшественника”.

Но постепенно начинают проявляться профессионалы, рассказывающие не о том, что и так все знают, а о том, что знают они. Ян Левченко, специалист по семиотике из Тарту, лучше многих других способен увидеть дилетантизм Евгения Штейнера (“Искусство советской детской книги 1920-х годов”). Это открытая аргументация, из которой читатель действительно что-то узнает и способен делать свои выводы. Огрехи в переводе легенд средневекового Уэльса, в комментариях к ним, и должен выявлять специалист по средневековому валлийскому Александр Фалилеев. Английский знают больше, чем средневековый валлийский, но Ирвин Уэлш в подлиннике не до всех дойдет — и так и говорить о воссоздании его сленга на русском: построчно, приводя фразы самого Уэлша. Во втором номере проблемам перевода отведено еще больше. Юлия Подорога показывает, как переводчики нейтрализуют язык Бланшо, не опознавая (переводя всякий раз иначе) термины, как вольно интерпретируют, приписывая, например, слова о “праведной”, а не “истинной” смерти. Отношение к Бланшо — не просто следствие нехватки времени, денег, переводчиков — “оно, увы, отражает общую тенденцию, общий характер состояния нашей культуры на сегодняшний день”. Россия не одинока. Француз Гандильяк, переводя Беньямина, вместо “переводим” дает почему-то “непереводим” (а потом Деррида на этой ошибочной интерпретации выстроит целую вавилонскую башню). Ж.-Ф. Пуарье, вместо “боги заставили человека проливать пот”, заставляет проливать пот богов. Так что превращение мономании в Мономаха, а рисунка в газету в рецензируемом переводе Беньямина Н. Берновской встраивается в богатую традицию.

Вообще подход журнала к проблеме рецепции знаний очень честный. Рецензент знает, что книга М. Диллона и Н. Чедвик о кельтских королевствах устарела с 60-х, но соглашается с переводом именно ее — там много качественно подобранной информации, а последующие труды часто затруднительны для неподготовленного читателя.

Пишущий, конечно, может увлечься — как Екатерина Андреева Павлом Пепперштейном: “Паша считает погонные метры провода, реек; и эта картина сняла с искусства вес работы, оставив впечатление, что все совершается и совершится само собой, чудом, без видимого труда, как нам никогда не заметен труд, пошедший на все радостное, лучшее, замечательное”. Это о концептуалистском-то произведении, по определению пропитанном иронией. Но журнал уравновешивает следующая статья — многосторонний взгляд Томаша Гланца на “Серые тетради” художника В. Пивоварова.

И начинают ставиться действительно серьезные проблемы. “Почему все труды отечественной арт-критики, опубликованные с момента ее возникновения, — это компиляции, подборки, сборные солянки” из статей для каталогов или газет? Постмодернистская ризома? Следствие тусовочности современного искусства (Анна Матвеева)? Как всегда, парадоксален Б. Гройс, отмечающий совпадения идей, расхожих на Западе, и идей национал-патриотов: и те, и другие объясняют распад СССР исключительно внешними причинами. Интересны проводимые К. Кобриным сопоставления Витгенштейна с Кафкой и Джойсом.

Хорошо, что журнал замечает музыковедческие книги — даже 500-экземплярного тиража. Игорь Вишневецкий, напоминающий об известных в мире, но пока не очень-то дошедших до России русских композиторах Петре Сувчинском и Иване Вышнеградском, действительно выполняет работу эксперта.

В области литературы это стремится сделать В. Шубинский, говоря о не слишком известном петербургском поэте А. Миронове. Но он так любит давать оценки: “лучший период в творчестве А. Миронова”, “лучшее стихотворение Миронова и одно из лучших во всей русской поэзии второй половины ХХ века”. И так торопится... “Ирония Миронова традиционно романтическая”, — но развития этой мысли, сопоставления Миронова, например, с неоромантикой Елены Шварц (обозначенной как редактор сборника), мы не увидим. Ненадежно сопоставление бессмыслицы Миронова и Александра Введенского. У последнего это и поиск новой логики, и семантическая свобода, и многое другое, у Миронова — отсылки ко множеству анекдотов об окрещении мяса рыбой под пост. Хотя разговор идет честно: Шубинский может и сказать, что те или иные стихи “лобовые” или бесформенные, что Миронов не вполне понимает слова, обозначающие современные технические реалии.

Философская часть журнала опять поворачивает к моде. Публикация Алена Бадью — разумеется, об 11 сентября 2001 года — и с огромными упрощениями. Бадью совершенно не рассматривает Запад как образ мыслей, направленный к индивидуальности, ответственности, свободе, динамическому равновесию общества — следствием чего, в большой степени, и явились нынешние демократия и богатство. Есть вроде бы дискуссия во втором номере — но А. Секацкий лишь в тысячный раз демонстрирует способность психоанализа к редуцированию чего угодно к своим формулам (современная женщина успешно преодолела “зависть к пенису”, считает его символом агрессии и предполагает у мужчины скрытую “зависть к отсутствию пениса”), и повторяет слова об отсутствии сырой, необработанной чувственности (будто она еще в Александрии не исчерпалась). В. Сальникову легко объяснить, что это не так, напомнить о разнообразии и динамичности современного мира, неспособности любого языка к его полному описанию — и общий результат получается нулевой.

И опять спокойные профессионалы говорят свободнее. “Первые “Проблемы идеализма”, обозначив поворот к “идеализму” в общественном сознании 1900-х, явились вместе с тем и манифестацией кредо авторов, ставших в недолгом последствии признанной гордостью и славой русской мысли. Вторичное рождение сборника через сто лет, возможно, станет их братской могилой” (Анна Резниченко). Вообще рецензии на социологические книги в журнале интереснее — не признак ли того, что социологи сейчас могут сказать больше многих философов?

“Критическая масса”, к счастью, неоднородна. Раскопанные в архиве шуточки Сталина по поводу сообщений западной прессы о его смерти. Патетический ответ “нетрадиционных филологов” Григория Амелина и Валентины Мордерер на критику — а рядом аккуратная рецензия А. Лаврова на традиционно интересную филологию Лены Силард. Интервью Елены Петровской и Георгия Левинтона о читательских впечатлениях — и ехидные замечания Маргариты Меклиной по поводу раскопанного Сьюзен Зонтаг нового русского гения Леонида Цыпкина: “Вместо того, чтобы принять Россию, как она есть, Запад, слюбившийся с сотворенной классиками девятнадцатого века загадочной русской душой, с удовольствием внимает России прежней, обласканной в колледжах на уроках русской словесности и неопасной”.

Рецензент и должен быть ехидным. Вадим Руднев глаголет о характерах, а В. Мазин подмечает: “На с. 123 читаем: “Проекция — это эпилептоидный механизм защиты”, а на с. 183: “главный механизм защиты параноика — это проекция”. Получается, главный механизм защиты параноика — эпилептоидный”. И все примеры у Руднева из литературы, а наука сводится скорее к употреблению соответствующего стиля, формулам и таблицам. Уверенность астролога: “прямота и отсутствие интеллектуальной глубины и тонкости не позволяют эпилептоиду делать открытия и строить новые теории”. Не наука это, а роман, основанный на идее всеобщей классификации... А Л. Степанова замечает, как устойчиво Р.И. Хлодовский вводит идеи Канта через цитаты итальянских коммунистов — раньше Тольятти, теперь Грамши.

Часто слишком заметна — свойственная сейчас, к сожалению, не только “Критической массе” — общая тенденция к упрощению. “Не могу не вспомнить здесь нашу общую знакомую, которая написала как-то, что в молодости она сходила с ума от Хиндемита, будучи модной девушкой, а теперь нашла себя и с удовольствием слушает Чайковского. Или Глинку...” — вспоминают Глеб Морев и Елена Фанайлова. Дело не в том, что Хиндемит лучше или хуже Глинки (да и вряд ли им обоим нужно схождение с ума или нахождение себя). Дело в направленности — не на поиск многообразия и сложности в Чайковском, а на демонстративное утверждение его как простого-вечного. Закономерно возвращение фраз вроде: “в манере изложения ярко сказалась творческая личность Свиридова и даже его творческий метод” (Р. Рудица). После этого статью можно не читать. Будут общие места о традиции, нравственности, эпигонах — с лошадиной дозой идеологии.

Но рядом продолжаются слова Мориса Бланшо: “против публичного интереса, против рассеянного любопытства, непостоянного, всеобщего и всеведущего, пускается в чтение читатель”, — уходя в “движение отпущенной и открепленной речи, которая предпочитает ничего не сказать претензии сказать все”, речи как бесконечности значений, которая “не обманщица, ибо не обещает и не говорит ничего, обращаясь всегда к одиночке, но безлично, обращаясь внутрь, но сама вне...” (перевод В. Лапицкого).

И что из такого соседства выйдет дальше — неизвестно.