Дарья Маркова

Русская современная проза. — М.: Андреевский флаг

Некоторое время назад в “Афише” появился раздел “Правда о книжных сериях — что читать и кому верить”, по сути — путеводитель по самым заметным из них: “Последние годы книжный рынок стал выглядеть по-другому — на нем не осталось просто книг. Каждое из новых наименований приписано к той или иной серии. Количество серий растет с каждым месяцем”. Если выбор “Афиши” (среди честно проаннотированных двадцати двух (!) серий явно преобладает переводная литература) и ее рекомендации могут вызывать возражения, то с самим утверждением не поспоришь. Интересно, что на сайте “Клуба 36.6” в списках серий фигурирует такая: внесерийные издания. Конечно, так теперь удобнее находить нужный раздел, сам факт включения внесерийных изданий в каталог практически на правах одной из серий не только несколько забавен, но и показателен.

Когда-то, века полтора назад, серийность изданий использовалась в том числе для того, чтобы очистить рынок от низкопробной литературы — серии задумывались как своего рода коллекции. Сейчас они нередко больше похожи на собрание предметов в доме Плюшкина — в эпоху размытых критериев это, наверное, закономерно.

Основа любой коллекции — некий общий признак всего собрания предметов — может еще помешать этому уподоблению, но в последнее время встречается и множество совершенно загадочных “коллекций” вроде “Непраздного интереса” (“Махаон”) или “Зебры” (“Фантом-Пресс”). При виде красивого ряда одинаково оформленных книг останавливаешься в глубокой задумчивости: что же побудило издательство объединить под одной шапкой, например, Бакланова с Пелевиным, Веллера с Васильевым, Радзинского с Искандером? Когда же берешь в руки книги из серии “Русская современная проза” издательства “Андреевский флаг”, вопросов возникает много.

Что касается границ современности, так они оказываются и вовсе не определены. Впрочем, в этом “Андреевский флаг” не одинок — кто-то датирует начало современной литературы 1985-м, кто-то 1991-м, а иные и серединой 90-х годов. Но включение в серию произведений 1960—1970-х годов все же вызывает вопросы. Издатели пользуются очень коварной установкой: “Роман, написанный в N-м году, читается так свежо, будто написан вот только что” — год сюда, как вы сами понимаете, можно подставить любой. Конкретно эта фраза сказана о “Любостае” Личутина (1987).

Похоже, что самое однозначное слово здесь — “проза”: от стихов отличаем — и хорошо. Но — открываю книгу прозы Юрия Арабова, а там — стихи. Я имею в виду его повесть “Времена года”. Конечно, и “Евгений Онегин” — роман, поэтому — кто может точно определить границы стиха и прозы? “Поэтичные “Времена года” — изящно обходят этот вопрос в аннотации.

По названию серия — кровный брат вагриусовской Современной российской прозы. Вот только акцент на национальности, а не на государственности. Для патриотического издательства, каким является “Андреевский флаг”, за словом “русский” стоит такая идеологическая база! Показательно уже то, что вся серия издается в рамках Всероссийского проекта Центра Национальной Славы России “Я люблю Россию” (интересно, каким боком сюда вписывается киноповесть Юрия Арабова “Мистерия горы” — литературный вариант сценария фильма “Молох”?).

“Городской и деревенский роман, исторический экскурс и современный политический детектив, фантастический рассказ и сентиментальная повесть — все это в новой серии, выпущенной издательством “Андреевский флаг”. Признанные мастера слова и прозаики, известные лишь знатокам, представили на суд читателей свои лучшие произведения. В них есть всё: закрученный сюжет, искрометный юмор, философские размышления, воспоминания и предвидения и надежда на возрождение души и России”. Объединяющее слово “всё” — коллекция с таким объединяющим признаком получается плюшкинской. А “надежда на возрождение души и России” пытается заместить неработающий общий признак, что особенно бросается в глаза при знакомстве с “околосерийным” материалом — интервью с авторами “Русской современной прозы”, заметками о них и о самой серии.

“Все наши былые сетования на “секретарскую” литературу, на идеологический гнет — ничто по сравнению с тем, что сотворили с великой книжной державой в последние пятнадцать лет”. Это Вячеслав Дегтев (Советская Россия, 17.04.2003).

“Сталинский тоталитаризм по сравнению с “новым порядком” кажется ахмадулинскими черемухами”. Это Лидия Сычева (Сквозь мглу // Москва, 2002, № 2).

“Пятнадцатого марта (2000 г.) в Большом зале ЦДЛ состоялся вечер патриотической интеллигенции под девизом: “Русская муза — за Победу”. Конкретным и важнейшим поводом для вечера стал юбилей великого русского писателя конца ХХ века Владимира Личутина <...> Свое слово о юбиляре сказал Геннадий Зюганов. Вел вечер Александр Проханов”. Это, как вы уже поняли, о Личутине.

Так что основа у серии вовсе даже идеологическая — “Завтра”, “Советская Россия”, “Народно-патриотический Союз России”... Отмечу, что эта серия призвана объединять еще и читателей-единомышленников: с августа на последних страницах книг печатается анонс: “Издательство “Андреевский флаг” имеет честь пригласить лично Вас в наш клуб “Книжная Лоция” (название в общем-то тоже прозрачное: руководство для плавания в этом “бассейне”). Заявленная цель — “наладить устойчивую, надежную и полезную “межпланетную связь” в литературной вселенной”.

Как в “литературной вселенной” “Андреевского флага” связаны планеты Владимира Личутина и Лидии Сычевой, понять легко: из этой четверки они лучше всего подходят этой серии. В уже упоминавшемся обзоре “Афиши” для каждой серии был найден свой “идеальный автор”, так вот, по-моему, Личутин — один из вариантов “идеального автора” для “Русской современной прозы”; другой, пожалуй, постарше — родился он в 1930-х. Может быть, это Белов. Или Распутин. Насколько я знаю, их книги тоже должны выйти в этой серии.

Читать Личутина даже не тяжело — тяжко. Весь “Любостай” распялен на злобе и умилении и оставляет ощущение почти физического удушья. Очевидно, что с оформителями серии мои впечатления расходятся: на обложке — фрагмент картины Константина Васильева “У чужого окна”. Самому слову “любостай”, звучанию его, смыслу — по народному поверью это бес-искуситель — он очень подходит, а вот книге... Мне по мере чтения виделось превращение васильевских персонажей в личутинских: неряшливые, “скатавшиеся” волосы, “скомканная на сторону сивая борода”, “желтая впалость щек”, “ладони тяжелые бугристые, с набухшими венами и обкусанными слоистыми желтыми ногтями — нелепые уродливые клешни”, которыми герой “втайне гордился”; у нее же худенькая “тоненькая шейка”, не голова — “головенка”, “кудерьки”, “топорщащиеся на затылке воробьиными перьями”.

Герой (известный уже писатель, решивший “перелицевать собственную натуру” — стать мужиком, осесть в селе Спас) мечется между “подлинной” и “искусственной” жизнью, причем писательство для Бурнашова в конце тоже становится подделкой, “литературной хворью”: “Собственно говоря, все писания в этой обыденной жизни воистину чушь, извивы больного ума — и не более. Но как же хорошо, когда голова свободна, промыта родниковой водою, можно просто смежить веки и уснуть”, но даже в гробу сначала он не может “отмякнуть, оттеплиться”. В Бурнашове очень много палачества (надо сказать, что он пытался написать исторический роман о палаче), “любостайности”, ему всех надо “растравить” — жену, родных и врагов, мужиков и городских.

Противопоставление подлинной и искусственной жизни преследует и читателя Сычевой: есть тут и “мираж яркой судьбы” — городской, светской, научной, модной, вытесняющийся в сознании героини образом “доброй, дородной, беззлобной деревенской мадонны, пахнущей молоком”. Есть и “железная музыка в асфальтовых джунглях” в стране “Победившего Стиля”. Стиль здесь — искусственный отбор вместо естественного, люди, не мыслящие себя без “механических подпорок”: “Они начинали болеть, когда вдыхали чистый воздух или выпивали глоток ключевой воды; всякое гармоничное, живое слово, выбивающееся из привычного ряда, ранило их и заставляло страдать”.

Если вы хотите читать Сычеву и получать удовольствие от ее лиричных, очень женских рассказов о любви — то лучше не читайте ее, во-первых, сразу после Личутина — перекличек много, а его властная агрессивность наложится непременно и будет давать о себе знать; а во-вторых — после ее же публицистики. Потому что в противном случае придется думать не о том, что “нет на свете счастья, а есть любовь и красота” — их действительно очень много в этой книге, а о том, что “писатели — родники народа”, писательство — нравственное дело, о Льве Толстом; о том, что нет в современной литературе ни Татьяны Лариной, ни Анны Карениной, а есть “брючные” женщины — “ущербные, закомплексованные, злобные существа”, которым противостоят женские образы Сычевой: “И вот я иду в Михайловское пешком, в босоножках, похожих на лапти, и оделась так, как нравится Ванечке и, наверное, понравилось бы Пушкину — под барышню-крестьянку: в длинной цветастой юбке, белой блузке с короткими рукавами...”. Словом, “Милая моя Акулина, расцеловал бы тебя, да не смею!”

Но есть у нее, кроме этого, еще и листопад, и снег, и война — такая чужая и, к счастью, далекая, якобы не имеющая отношения к нашей жизни, и гибкие, сильные и влюбленные, беззащитные и одинокие, когда-то пьющие, когда-то смешные и жалкие персонажи. Ее тема всегда любовь, во всех рассказах, во всех трех сборниках книги — “Предчувствие”, “За счастьем”, “Вдвоем”, и пишет Лидия Сычева не только и, может быть, не столько о ней как о вечном чувстве, сколько как об ослепительной новости, которой любовь становится для каждого.

У меня осталось впечатление, что вне серии ей было бы лучше. И любовь не была бы проектом Центра Национальной Славы России. То же касается книги Михаила Тарковского, “убитой” в очередной аннотации: “О таких характерах столичные критики с удивлением и уважением пишут: “будто вырваны из самых глубин народной жизни”. Но как раз таких-то и нельзя ни “вырвать”, ни “изъять”...” (“Тебя и горе не задушит, тебя и годы не убьют...”), и тут же опять про жизнь больших городов — “пустую и блестящую подачку”, противопоставленную жизни в полудеревенских поселениях таежников... После таких рекомендаций просто руки опускаются.

Сопоставление Москвы и Енисея действительно занимает в книге Тарковского большое место, для его героев долго находиться в городе тяжело, как в гостях, но здесь подчеркивается, что это два разных образа жизни. Причем героини, любимые его персонажей-охотников, чаще всего городские, и каждый из них защищает свой образ жизни, “перекладывая на него собственную ответственность за их разлад”. Именно тогда и появляется слепое упорство, идеи, подменяющие живых людей.

Мир произведений Арабова резко отличается от всех тех, о которых речь шла выше. Его роман “Биг-бит”, давший название сборнику, — “детские воспоминания”, переданные со взрослой иронией. По сути, это роман о наваждении 60-х годов, для героя-подростка по имени Фет (Федор), выразившемся в пении “жучков”, в чувстве, что “в воздухе был разлит пульсирующий мир”. Голоса “на ребрах” — песни “хрипатого”, “гнусавого” и “доверительного” — для Фета только способ борьбы отчима с его “жучками”; диссидентство — “короткие сатиновые трусы вместо традиционных черных до колен” (“Здесь был вызов, не оцененный до сих пор историком и поэтом”), сама эпоха — письмо мамы к “Дикции”, Брежневу (“Подвела нас Дикция...”).

Фет воображает, что играет с “Beatles”, что ему удалось добраться до них, в Англию. Причем “шва” между реальным и воображаемым не видно — легенда о начале русского биг-бита (“Вам же Джон письмо прислал! Вы же встречались с Ленноном!”) вплетается в историю о пробах на киностудии и попытке вступить в комсомол, о встречах с отцом — “адским Николаем” — и повестке из военкомата.

По определению автора, это роман-мартиролог, выражающий “основной комплекс” его поколения: “вечную недовыраженность, недоформированность”.

Из 90-х шестидесятые выглядят едва ли не идеальным временем, но для героя Арабова это еще и время его детства и юности. Пустыня вместо страны была и тогда, но секретариат ЦК КПСС “тайным киванием” намекал, что так и надо. Теперь — “кивания” больше нет, а пустыня осталась, и прошлое выглядит так заманчиво. “Расскажи мне лучше про шестидесятые годы. Ведь это было клево, да?” — спрашивает сорокавосьмилетнего Фета случайная попутчица Настя Эппл. “Клево... Да вообще-то, ничего клевого”, — откликается он. Просто в 90-х, когда творческий импульс выродился в “мрачную пародию и коммерцию”, герой уже не слышит волшебного пульсирующего ритма, который, наверное, доступен Насте: она до сих пор отзывается на старый пароль “Леннон—Маккартни”.

Мартирологом можно назвать и киноповесть Арабова “Ужас, который всегда с тобой”. Эта ассоциация, вызванная абсурдным и страшным сюжетом, подкрепляется фрагментами киносценария 1944 года “Зоя”, включенными в текст повести, — героя преследует сон о казни Зои Космодемьянской фашистами. Гибель самого Марксена едва ли можно назвать мученической, в целом происходящее с ним напоминает о героях Кафки, больше всего — о Йозефе К.

Начав знакомиться с “Русской современной прозой”, я заглянула в один из книжных магазинов и в первый момент решила, что “Андреевского флага” в нем нет. Только присмотревшись, я обнаружила с десяток книг, разбросанных по всему отделу. Сейчас я понимаю, что в данном случае это лучший вариант, так как выбирать здесь надо не серию, а Арабова. Или Личутина — кому что по вкусу.