Галина Ермошина

Продолжение (Калуга)

Течет красавица-Ока
Среди красавицы-Калуги,
Народ-красавец ноги-руки
Под солнцем греет здесь с утра.

Оказывается, народ-красавец не только греет ноги-руки, как точно подметил Дмитрий Александрович Пригов, но и пишет стихи, рассказы, сказки, легенды, тосты... Руками, разумеется. Калужане — народ веселый и ироничный. “Говорят, что первыми поселенцами местности, которая теперь именуется “Калуга”, были пришельцы. Говорят, что и теперь существуют глубокие подземелья, в которых прятались то ли язычники от христиан, то ли христиане от язычников. Есть мифы, связанные с водой. Не считая множества водяных, русалок и банников, отмечают также тот факт, что Ока течет не в правильном направлении, а как-то наоборот, делая около Калуги особенный зигзаг. Ясно, что в Калуге что-то происходит”. Именно это и пытаются понять обычные жители — калужане. Потому что при чтении альманаха складывается такое впечатление, что все жители только и делают, что рисуют, дирижируют, сочиняют, исследуют. Что они все вместе и каждый по отдельности составляют особый провинциальный мир, который в наше время воспринимается как ненормальный, особенно на фоне всеобщего космополитизма или оголтелого национализма. Одно у них общее — на всех: они любят свой город, любят спокойно, тихо, светло — как близкого человека, зная его недостатки и прощая его слабости. Альманах — это гимн Калуге, даже не гимн, а мягче, теплее, ближе, может быть, повседневная колыбельная, в которой важны даже не слова, а мотив, ритм, некие модуляции голоса. Что-то такое мирное — не опасное, не острое. Ощущение того, что, если войти внутрь этого мира, то тебя примут как давнего знакомого, как своего, предложат молока и чаю с бубликами.

“Калужское небо — домашнее, свойское небо. В нем так много уюта, тепла, что оно составляет как будто жилой верхний ярус Калуги. И, наверное, там, в этом ласковом небе, хорошо летать ангелам — тем, кому предназначено охранять и спасать калужан”. Андрей Убогий умудряется простыми словами рассказать о своем городе и не впасть при этом ни в высокопарность, ни в умиление. Наверное, это и есть любовь. Это путеводитель для тех, кто ищет в другом городе не “достопримечательности”, а, может быть, его душу, которая рассеяна в таких мелочах, что остаются живыми надолго, даже если все остальное разрушится — голубятники на Птичьем рынке, осенние костры на окраинах, которые откроются глазу “пешехода, входящего в город с востока”. В каком путеводителе вы сможете узнать о местном нищем Демьяне, часовщике-азербайджанце, о банях и двух питейных заведениях — “Пивнушке” и “Кофейне”. И можно вместе с автором пройти по местному рынку, спускаясь все ниже: проулок — овраг — свалка. Воздух — вода — огонь — земля. Все четыре стихии мирно уживаются рядом, взаимодействуют, поддерживают друг друга и калужан.

Надо сказать, что альманах иллюстрирован П.П. Козьминым (1924—1998) — “легкие летучие зарисовки”, острая прозрачная графика. Иногда в стиле русского лубка — женщина с рыбьим хвостом в капустных грядках, птица Феникс или обычный деревенский петух. И баба, стирающая белье на берегу круглого, как Земля, пруда, отражающего дома, облака, деревья, внутри которых — воздух. Иногда из лубочного ряда зрителя вышвыривает в совершенно другую область сознания, где высокая ваза заполнена глазастыми человеческими головами.

И о других городах калужане повествуют иронично и добро (Марина Улыбышева о литературной жизни Омска конца 70-х). Вообще, эпитет “добрый” приложим ко всем авторам альманаха. Нет ничего от ставших уже привычными провинциальных литературных разборок с выяснениями, кто талантливее и главнее.

Житие калужан просто. И такие же простые, спокойные стихи — о том, что происходит перед глазами, или в душе, или просто происходит: сменяются времена года, поэт входит в эту размеренную цикличность и сам становится попеременно то одним сезоном, то другим, изнутри разглядывая молчание снегопада или осеннюю усталость. Они все — части друг друга, поэтому, наверное, их стихи так органичны, невымученны, ненатужны. Впрочем, читать их опасно — затягивает в тихий калужский омут, где, как известно, и обитают черти.

Качается деревьев мишура.
Является из воздуха ночного
звенящее неведомое слово,
которое ты знал еще вчера,

а я не знала. Строго январи
мне закрывают слух 
студеным паром,
прозрачно намекая, что недаром
нас, женщин, не пускают в алтари...
                         (Светлана Львова)

Стихи, как телеграфные провода, продолжаются ровным, спокойным гудением. Калуга из детской колыбели вырастает до размеров античного мира, вносящего хаос в размеренный провинциальный быт.

Пока плыли по водам, удачу гадали 
                               по рунам,
рвали рыбу зубами, от гарпий 
                               спасали Фенея,
истончилось руно. У кифары 
                             полопались струны.
И вконец изолгалась Медея.
                       (Марина Улыбышева)

И пусть они рассказывают о простых вещах, о ежедневных событиях, но это — их взгляд — спокойный и пристальный; их жизнь — они идут вместе с дождем и сочиняют грустные сказки про котенка Васю. “Котенок Вася был змей. Не по характеру, а так. Хотя вообще-то он был котенок. Правда, у него не было усов. Ну и что? Он же еще маленький. Вырастут. Передних лап у него вообще-то тоже не было. То есть их вообще не было. Если честно, то и задних вообще и вообще-то. Зато хвост был что надо. Он начинался сразу от шеи. Хотя трудно сказать, где у Васи шея. Потому что там, где начинался хвост, начиналась и голова”. (Александр Киселев).

Но голоса этого альманаха не сливаются в один неразборчивый гул. Каждый слышен отчетливо и ясно, может быть, потому, что каждый говорит о самом сокровенном и не стыдится этого, не прячется за разнообразными масками, не встает в позу проповедника, не старается казаться лучше, чем он есть на самом деле, не играет на публику, не выходит на сцену, а стоит на земле, и поэтому видит и листья на деревьях, и облака в небе. Может быть, поэтому несчастья и горести здесь так органичны и спокойны, естественны. Авторам хочется верить еще и потому, что на 316 страниц поэзии, прозы, сказок, эссе нет ни одного злого слова, недоброжелательного взгляда в сторону соседа, все камни спокойно лежат в своих огородах, и рытье ям для других здесь явно не в чести.

Может быть, у таких небольших городов особая ментальность, что ли. Вообще в таких тихих местах России все смешано, как на одной из иллюстраций альманаха, — комната, окно открыто в поле, на столе — ножницы, лампа, подушечка с булавками и “Опыты” Монтеня. Почти по Маяковскому: “землю попашет, попишет стихи”. Но время здесь не застывшее, оно вращается, как деревянное колесо — чуть-чуть поскрипывая и подпрыгивая на российских ухабах.

“Продолжение” — это пространство, скрытое от прямого взгляда. Подводный мир с густым и плотным воздухом, которым еще нужно научиться дышать. Немного замедленные и как бы удивленные движения. Все скруглено, мягко и плавно — в этой среде невозможно иначе. И брошенный камень не расколет, только ненадолго возмутит спокойствие, а круги на воде истончатся к краям и исчезнут.

Немного вызывает недоумение рубрика “Класс Бежина”, в которой опубликованы рассказы учеников Леонида Бежина, ректора Института журналистики и литературного творчества. Рассказы хорошие, но подборка почти текст в текст повторяет публикацию в “Новой Юности” 2001 года.

Единственная бросающаяся в глаза неудача — работы студентов факультета журналистики и связей с общественностью филиала Московского гуманитарно-экономического института, где учатся люди “активные и творческие”. Активные — может быть, но все творчество сильно напоминает самодеятельность стенной газеты: заметки с претензией на юмор о студенческом быте; довольно банальные и даже не смешные советы из серии “как надо и как не надо сдавать экзамены”; маловразумительные очерки о том, что читает молодежь, сведенные к набору расхожих штампов, явно почерпнутых из каких-то псевдонаучных журналов. В этой “студенческой” рубрике, пожалуй, только рассказ Ольги Качулиной имеет отношение к изящной словесности. Может быть, потому, что автор относится с иронией не только к своему герою, но и к самой себе.

Вообще почти все в альманахе — несуетное, достойное. Авторы не стремятся переделывать мир или шокировать его. Им хорошо (или печально) там — в их калужском далеке. И чем это плохо, что на земле есть спокойное место, где могут говориться добрые и нежные слова, которых не хватает всем — в больших и малых городах. Со страниц альманаха веет чем-то домашним — уютным утренним сном и теплым вечерним молоком. Авторы не кричат, не размахивают руками, не торопятся все время мимо — вещей, событий. Они живут тем, что у них есть от рождения, — своей Калугой, которую они так любят, и читателю ничего не остается, как попытаться сделать то же самое: полюбить эту добрую Калугу — немного книжную и немного лубочную; но такой она и должна быть — из книги.

Прошлое вспоминается туго,
будущее — не в счет.
А в настоящем одна Калуга,
мимо Ока течет.
             (Александр Трунин)

И вообще, читая альманах, видишь Калугу каким-то сказочным царством, страной обетованной, и, как в известном анекдоте — “бросить бы все и уехать в Калугу”. И, может быть, и вправду жизнь в Калуге так же проста и естественна, как на рисунке Петра Козьмина — посреди куполов и деревьев сидит в русском сарафане калужская красавица и любуется спутником, внутри которого — Бог. Московские поезда на Калугу уходят с Киевского вокзала, дорога займет не больше трех часов. Нет ничего проще, чем купить билет и увидеть все своими глазами.

Галина Ермошина