С. Боровиков, О.а. Коростелев

В.В. Прозоров, О.О. Милованова, Е.Г. Елина и др. История русской литературной критики: Учебник для вузов

Ах, учебник, сколько связано с тобою! Помнится, в конце лета идешь в школьную библиотеку получать новенькие книжки. 1-го, ну 2-го, много — 3—5 сентября еще бережно перелистываешь не наводящие пока злобную скуку, не заданные (и не выученные) страницы, и учебник, возможно, радуется прикосновению твоих испачканных фиолетовыми чернилами пальцев, не подозревая, глупый, что очень скоро он, подобно пиджаку Кисы Воробьянинова, “не будет как новый”.

Вузовский учебник, конечно, столько ностальгии не навеет. Им уже не били по голове одноклассника, не пририсовывали к изображению статуи Венеры Милосской рук с папироской и бутылкой, не писали на форзацах: “Гулида — дура!” Надругательства над ним носили строго прагматичный характер: вырезать необходимый текст или таблицу.

И все же учебник оставался пришельцем из иного мира, фамилия автора запечатлевалась навеки в миллионах сердец. Кто не знал Перышкина или Киселева? Поэтому держать в руках изданный в столице нашей Родины и “рекомендованный для...” учебник, авторы коего твои знакомые, довольно непривычно и где-то даже волнующе. А если обнаружить в указателе имен, наряду с такими фамилиями как Шекспир, Белинский или Евтушенко, фамилии знакомцев, друзей и даже собутыльников... и, наконец, свою собственную — это впечатление не для тщеславных!

Но я не загордился.

Тем более что меня упомянули лишь разик.

В списке.

Вообще списки — в главах 11 и 12 “Советская литературная критика 1970—1980-х годов” и “Литературная критика России 1990-х годов” — мне показались не совсем удачными. Более буду вести речь про эти главы, так как принимал непосредственное участие в том, чему они посвящены.

Я коснусь также и глав 10, 9, 8, 7, отданных соответственно критике 1950—1960-х (отлично), 1930—1950-х (хорошо), 1920 — начала 1930-х (удовлетворительно) и 1880—1910-х (кое-как, три с минусом). Оценки выставлены не “Истории”, а моему знанию тех периодов этой истории.

Я вовсе не коснусь других глав, включительно тех, где речь идет о критике Тредиаковского и Ломоносова, потому что не знаю о них вовсе ничего. То, что в положенном месте положенного курса о них сообщали преподаватели филфака, на котором я учился в пору главы 10-й “Учебника”, я не слышал, ибо на лекции отсутствовал, распивая пиво и крепкие напитки в обществе таких же оболтусов. Правда, если бы я покорно сидел на лекции вместо того, чтобы обретаться на скверике или в детской песочнице, затуманенно читая собутыльнику Есенина, Пастернака или свое собственное, тогда вряд ли бы мне удалось принимать непосредственное участие в том, о чем рассказывается в главах 11 и 12.

Но это все, по определению убиенной графоманки из экранизации чеховской “Драмы”, “момэнты личные, автобиографические”. Мне же остается сказать про учебник.

Хороший учебник! По нему надо хорошо учиться. Авторы явно неравнодушны. Критика и критики для них не мертвый предмет, а живое дело. Они по возможности широкоохватны и объективны. Что не исключает справедливого гнева там, где речь идет о рапповской дубинке, или тех выступлениях журналов типа “Наш современник”, где в угоду “патриотической” концепции критика (в данном случае Ст. Куняева) отринуты нравственные нормы русской литературы.

Словом, есть добротный учебник. Что толку повторять это, лучше сказать о том, чего, на мой взгляд, ему недостает.

Практически отсутствует (5 обзорных страниц в “Послесловии”) критика русского зарубежья, что для учебника издания 2002 года непозволительная роскошь. Ведь уже давно доступен корпус публикаций, проведена значительная работа по систематизации и анализу критики русской эмиграции как первой, так и последующих волн, существует достаточно широкий спектр оценок этой критики. К тому же самое понятие “критика русского зарубежья” достаточно расплывчато, ибо между воззрениями и текстами, скажем, Федора Степуна и Андрея Синявского или статьями Юлия Айхенвальда и радиоголосом Анатолия Гладилина дистанция огромного размера.

Нет характеристики одного из ярчайших критических дарований ХХ века — Юрия Тынянова.

Зато почти восторженно пишется о пустозвонной деятельности Анатолия Луначарского.

Особенно пунктирны главы о периоде конца 30—50-х годов — самого мрачного периода в русской критике всех лет ее существования. В подкрепление абсолютно верного тезиса “В конце 1940-х — начале 1950-х годов советская литературная критика умирала” приводится единственное имя — пресловутая фигура Владимира Ермилова, обличению которого отведено три страницы. Гораздо больше, чем Аполлону Григорьеву, Александру Блоку или Александру Воронскому. Когда же следом за Ермиловым возникает превосходных степеней характеристика автора “прекрасных образцов критики публицистической” — Константина Симонова, студент, быть может, и поверит авторам, а мы нет. Даже и не тому, что она “блестящая” — дело вкуса, а тому, что как образец симоновской критики названы посмертно опубликованные (интересные!) мемуары “Глазами человека моего поколения”. Но речь-то шла о послевоенном периоде, и знающие воистину неугомонно-погромную критико-публицистическую деятельность Симонова именно в 1949-м и последующих годах вправе удивиться.

Справедливо постоянное обращение к писательской критике, однако отбор имен порой удивляет: всерьез ни слова не сказано о разнообразном критическом наследии В. Маяковского, И. Эренбурга, “Четвертой прозе” О. Мандельштама, “Ключах Марии” С. Есенина, зато уважительно повествуется о юбилейной критике Л. Леонова и К. Федина. В освещении самого последнего, еще “неустаканившегося” периода заметна некоторая робость, опора на апробированные имена, стремление выстроить побольше обойм.

Но не это, не это, по устойчивой концовке рецензий пера советских критиков, не это определяет работу коллектива саратовских филологов во главе с В.В. Прозоровым, а те неоспоримые достоинства, о которых шла речь выше. А также обширный и строго выверенный список рекомендуемой литературы и прелестный “Задачник”.

И я спрашиваю себя: неужто, имея такой учебник, современный студент филфака, подобно автору этой рецензии 35 лет тому назад, предпочтет ему пиво?

Нет мне ответа.

Новый жанр учебной литературы открыть трудно: слишком уж консервативная отрасль. Однако сотрудникам кафедры общего литературоведения и журналистики Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского это удалось. Созданный ими учебник, по их собственному определению, — “книга-ориентир, впервые последовательно освещающая историю русской литературной критики на всем ее протяжении: от истоков до нашего времени”.

Книга начинается с верного замечания: “Все существующие версии учебников и учебных хрестоматий по русской литературной критике принципиально неполны”. В доказательство авторы приводят ссылку на четвертое издание известного учебника: Кулешов В.И. История русской критики XVIII — начала ХХ веков / Сост. А. Г. Соколов. 4-е изд. М., 1991. Полнота рецензируемой книги, стало быть, заключается в том, что к уже известному материалу добавлены несколько последних десятилетий ХХ века — значит, этим главам и стоит уделить основное внимание.

Теоретическая часть “Предисловия” весьма простодушна. Авторы делят критику на “профессиональную, писательскую и читательскую”, сразу же четко оговаривая: “Наш учебник по преимуществу представляет собой курс истории русской профессиональной литературной критики”, затем разницу между критикой профессиональной и писательской авторы долго и безуспешно пытаются обосновать: “Писательская критика подразумевает литературно-критические и критико-публицистические выступления литераторов, основной корпус творческого наследия которых составляют художественные тексты”. Механическая попытка отделить писателей от критиков на основании количества написанного в том или другом жанре вызвала замешательство и у самих авторов учебника — часть литераторов не укладывалась в прокрустово ложе предложенной систематизации: “В творческой практике некоторых авторов складывается относительное равновесие между поэтическим и литературно-критическим творчеством (А.С. Хомяков, И. Аксаков, Ап. Григорьев, И. Анненский, К. Чуковский)”. Тогда к количественной характеристике была добавлена еще и качественная: “Писательская критика — доверительные оценки и отклики лирического характера, черновые, домашние, для себя и для узкого круга посвященных, отзывы, не предназначавшиеся для печати”. Вероятно, осознав, что такой подход запутывает дело окончательно, авторы поспешили оговориться: “Принципиальная разность между критикой профессиональной и писательской отсутствует, когда писатель специально берется за литературно-критическое перо”. Это уже ближе к истине, поскольку писателей в списке ведущих русских критиков окажется гораздо больше, чем критиков-профессионалов. Само содержание учебника свидетельствует об этом красноречивее всего: Тредиаковский, Сумароков, Ломоносов, Карамзин, Жуковский, Вяземский, Волошин, Блок, О. Мандельштам... Непонятно только, зачем вообще понадобилось вводить нелепое и ничего не объясняющее деление, да еще строить на нем всю теоретическую часть. Не проще ли предположить, что критика — литературный жанр? Когда прозаик берется за стихи, у него далеко не всегда получается удачно. Точно так же и не всякий поэт и прозаик профессионален в критике. Тогда имеет смысл говорить не о том, являлся ли тот или иной автор критической статьи профессионалом в прозе (а также стихосложении, драматургии, издательском деле, партийном строительстве или вязании веников), а о том, насколько профессионально он проявил себя в критическом жанре.

Учебник поневоле вынужден быть обобщающим и схематичным, поэтому хочется внятного объяснения, на основании каких принципов строились обобщения в тех главах, где говорится о критике славянофильской и народнической, демократической и консервативной, утилитарной и “философской” и т.д. Критики могут быть классифицированы, исходя из их методов, литературных течений, идеологий, даже стилистики — и тогда становится понятно, пойдет ли речь в первую очередь о разных критических методах или о газетно-журнальных полемиках, о точности в оценках творчества конкретных писателей или о наиболее литературно одаренных персоналиях; а может, и ориентации на конкретные группы: адресации высказывания писательской аудитории, квалифицированному читателю, массовому читателю... Разумеется, жизнь богаче любых схем и классификаций. Но если не ставилась задача превратить учебник в справочник, построенный по нехитрому принципу: а вот был еще такой критик; если сложные категории употребляются — не грех бы и объяснить, что имелось в виду.

Не лучше в теоретической части обстоит и с обоснованием периодизации. От попыток построить ее, основываясь на теории прогресса и механическом делении на десятилетия, авторы сразу же отказались, пустившись в глубокомысленные рассуждения: “Важными основаниями периодизации истории литературной критики следует признать эволюцию отношения критиков к глубине и объему исторической, историко-литературной, общекультурной памяти, способы реакции на социально-нравственный спрос литературной современности, собственно эстетические подходы критиков к феномену словесно-художественного текста”. Что это означает, я, признаться, не понял. Авторы тоже сочли нужным пояснить свою мысль: “Периодизация — это еще и род мозаики, исторический узор из скрепленных между собой и разных по своим очертаниям многоцветных кусков, кусочков, фрагментов прошлого”. Определение красочное, но не конструктивное. Понимая это, авторы перешли к примерам и совершенно справедливо заявили: “Трудно, согласитесь, будучи в ладах с объективно-историческими реалиями, представить такое описание истории русской критики первой половины XIX в., в котором творчеству Белинского был бы отведен крохотный абзац, а литературно-критическим суждениям издателя журнала “Маяк” Степана Бурачка — большой раздел”. (В некоторых разделах, однако, у авторов книги картина получилась именно такая.) Окончательно запутавшись, авторы нашли весьма остроумный выход из положения: “Длина определенного текстового периода равна нашему представлению о периоде историческом”. Предисловие они завершили “приглашением к открытому профессиональному диалогу”.

Что ж, последуем приглашению и посмотрим на текстовые периоды.

Критике XVIII века в книге отведено 18 страниц. Хорошо изученный и многократно описанный в учебниках XIX век рассмотрен наиболее обстоятельно и добротно, на 150 страницах — на них можно не останавливаться, так как сказать в учебнике что-то радикально новое о Белинском мудрено. Рубеж веков, худо ли, хорошо ли описанный ранее в нескольких книгах, занимает шестидесятистраничный раздел. Из критиков Серебряного века в учебнике так или иначе упоминается почти треть — вполне достаточно для самого общего очерка.

А вот с ХХ веком, на который приходится 106 страниц, вышла просто беда. Вопреки обещаниям авторов к известному ранее материалу оказался добавлен вовсе не весь век в целом, а лишь советская критика, и заявленная в предисловии “характеристика каждой исторически значимой эпохи” получилась весьма однобокой.

Глава “Литературная критика в Советской России 1920 — начала 1930-х годов” начинается на мажорной ноте: “После Октября в активный водоворот пришли огромные массы народонаселения, которые жаждали ощутить себя хозяевами жизни”. При этом “несмотря на разницу в отношении к социально-литературной ситуации литературные критики приветствовали резкие сдвиги, происходившие в общественном сознании”. Однако почему-то литературно-критическая деятельность целого ряда авторов “по разным причинам <...> оборвалась вскоре после революции”. Видно, сами были виноваты. Тональность такого рода обобщений определяется, вероятно, тем, на каких изданиях они базируются. Если ограничиться “Правдой” и “Известиями”, то совпадение почти полное, а если добавить “Речь” или “Новый сатирикон” последних лет существования — картина получается не столь жизнерадостная. Однако далее энтузиазм только нарастает: “В первые послеоктябрьские годы появляются новые формы литературной критики. Она проникает в рукописные издания, озвучивается в литературных кафе, проговаривается в живой газете, входит в текст докладов, оживает в бесконечных диспутах”. Я-то всегда склонен был объяснять это менее восторженно: после закрытия большевиками всех буржуазных газет критикам стало негде печататься.

Если в разделе о рубеже веков речь шла по преимуществу об авторах, то теперь уже чаще о группировках — Пролеткульт, ЛЕФ, имажинисты, конструктивисты и почему-то “Серапионовы братья”, о которых рассказано весьма подробно, с оговоркой, что они “редко включались в литературно-критическую работу”. Персональные главки очень кратки и какого-то единого принципа не придерживаются: у одних критиков перечисляются изданные книги, у других только должности, у третьих — факты биографии. Особо замечательна главка о Д.А. Горбове, которую хочется привести целиком: “Дмитрий Александрович Горбов (1894—1967), автор книг и статей о М. Горьком, Л. Леонове, Ю. Олеше, А. Фадееве, С. Есенине, писателях-эмигрантах, в творчестве которых он находил “глубокие, художественно-цельные откровения <...> стоны, извергнутые из самых недр умирающего прошлого”, мог прочитать о себе частушку, уже не казавшуюся невинной в начале 1930-х годов:

Но к самому неожиданному выводу авторы пришли, заговорив о ЛЕФе: “Увлечение формой художественного произведения привело крупнейших литературных критиков и литературоведов послереволюционной эпохи в русло формальной школы и ОПОЯЗа <...> По существу ЛЕФ стал предтечей серьезной академической школы”. Вообще-то всегда считалось, что ОПОЯЗ существовал с 1914 года, а ЛЕФ возник в 1923-м. Утверждение насчет ЛЕФа как “предтечи” можно считать открытием саратовских исследователей. И то, что “лефовцы работали исключительно на литературном поле, давая писателям-современникам резкие оценки, связанные только с художественными, но никак не с идеологическими просчетами”, — тоже оставим на совести авторов. Пусть посмотрят в номерах “ЛЕФа” отзывы Н. Чужака, Б. Арватова или О. Брика и попробуют примерить на себя. Это еще, конечно, не рапповская критика — но тех вообще никому не удалось переплюнуть, кроме разве хунвейбинов.

Напрасно также авторы считают, что читателям 20-х годов была важна как “источник информации” о фрейдизме работа В. Волошинова — работы самого Фрейда в те годы в России обильно печатались и были доступны.

В следующем разделе — “Советская литературная критика 1930 — середины 1950-х годов” — самая большая персональная главка уделена Ермилову. По заявленному рецепту получается, что именно его авторы и считают центральной фигурой эпохи. Что ж, для характеристики эпохи такие имена весьма показательны, и в истории свое место они заняли — но больше как персонажи, любопытные с социологической точки зрения. Вряд ли их критические работы окажутся в списке образцов, по которым школьники будут изучать литературу ХХ века.

Главка же о Святополке-Мирском начинается невинным оборотом: “Заслуживает внимания и советский период деятельности бывшего литератора-эмигранта Дмитрия Петровича Мирского (Святополка)”. Вообще-то антисоветский период его деятельности заслуживает внимания не меньше. Его лучшие критические работы были опубликованы много раньше разбираемого периода — о них в книге ни слова.

Но, хоть и есть просчеты в персональных главках, общая характеристика этому периоду дана исчерпывающая.

Зато следующему периоду — “Советская литературная критика середины 1950—1960-х годов” — характеристики не дано вовсе. Констатирован лишь сам факт: “Реанимировалась литературная критика как особая сфера научно-художественного творчества. Активизировалась писательская литературная критика”. Акценты расставлены убедительно: центральное место занимает критика “Нового мира” (в полемике с “Октябрем”) и “Юности”, причем критике “Нового мира” спета заслуженная ода, но как главное достоинство Твардовского-критика приведена такая особенность: “Беспомощную графоманскую поэзию Твардовский анализировал столь же сильно и страстно, сколь и серьезный текст”.

Общей характеристики “Советской литературной критики середины 1970—1980-х годов” опять-таки нет, поскольку “критические отклики второй половины 1970—1980-х годов не дают представления о едином литературно-критическом контексте <...> Это прежде всего время ярких литературно-критических индивидуальностей”. Однако особое место отводится спорам русофилов и западников, “Диалогам недели” в “Литературной газете”, за которыми следует оригинальное наблюдение: “Интересно, что поистине бойцовским духом оказался пропитан не литературный, а публицистический журнал “Огонек”. Интересно, могло ли оказаться иначе? Когда и где литература была бойче публицистики?

“Литературная критика России 1990-х годов” охарактеризована весьма коротко: “Рецензента заменил хроникер литературной жизни”. Однако тут же приводится более развернутая и предметная классификация, в которой отмечены “авторы глубоких аналитических статей” (И. Роднянская, Вл. Новиков, Л. Бахнов, К. Степанян, Д. Бак, Т. Касаткина, С. Боровиков, И. Ефимов, А. Зорин), “талантливые регистраторы литературной жизни” (Н. Елисеев, Е. Ермолин, С. Костырко, О. Славникова) и “пересмешники и пародисты” (Дм. Быков, Р. Арбитман). Из многочисленных литературных премий упомянута только одна — имени А. Солженицына (да еще вскользь Букер), а из первой десятки критиков, определивших своими публикациями ситуацию 1990-х, названы в перечислении лишь несколько человек и, к примеру, А. Агеев и Б. Кузьминский не упоминаются вовсе.

По мнению авторов, “важным симптомом литературной критики новейшего времени следует считать очередной “уход” части бывших обозревателей и рецензентов в академические сферы филологического знания”. Как раз в новейшее время наблюдается скорее обратный процесс: многие из самых активно действующих критиков — А. Немзер, А. Агеев, Н. Александров и др. — готовились к академической карьере и имели успехи на этом поприще, но затем переключились на текущую критику. Вообще картина получилась весьма причудливая, противоречия здесь на каждом шагу. С одной стороны, молодые критики, “являясь филологами по образованию или призванию, вернули литературную критику в лоно филологической науки”. С другой — они “пишут много и часто, а это порой оборачивается недостатком аналитической глубины”. Как это сообразуется — загадка.

В таящемся за задачником восьмистраничном послесловии, никак не обозначенном в содержании, есть несколько абзацев и об эмигрантской критике — “драматически сложной истории литературной критики русского зарубежья ХХ в., пока еще недостаточно оформленной”. Почему она показалась авторам менее оформленной, чем, например, критика советская, не вполне ясно. Эмигрантская критика, которая в ХХ веке дала лучшие образцы жанра, в основном корпусе книги тотально отсутствует. Творчеству целого ряда ведущих критиков ХХ века — Ходасевича, Адамовича, Бицилли, Вейдле, Бема и многих других — в книге не отведено и крохотного абзаца, их имена даны в послесловии общим списком. Зато упоминаются неизвестные мне М. Алатырцев и А. Клименко, за что особая благодарность авторам. О том, как “каждый из них вершил судьбу русской культуры вдали от дорогого сердцу дома”, читать прямо-таки неудобно. Странно читать и следующее: “Мы — не в изгнании, мы в послании”, — с упрямой безнадежностью твердила неутомимая Зинаида Гиппиус”. Фразу эту с упрямой безнадежностью уже который год неутомимо приписывают Гиппиус, хотя принадлежит она Н.Н. Берберовой — о чем уже устали писать литературоведы и историки.

Ошибок в книге много, есть и непростительные для учебного издания: в числе основателей нью-йоркского “Нового журнала” в 1942 году почему-то оказался П. Флоренский, погибший на Соловках пятью годами раньше... Но для студентов издание, конечно, сгодится: лучше такой учебник, чем никакого.