Роман Арбитман

Виктор Топоров. Похороны Гулливера в стране лилипутов: Литературные фельетоны

Виктор Топоров. Похороны Гулливера в стране лилипутов: Литературные фельетоны. — СПб.: Лимбус пресс, 2002. — 496 с. (Инстанция вкуса).

Английское словцо “cash” (читается “кэш”) — а именно наличные деньги — вошло в российский обиход в 90-е годы прошлого века, и тогда же литературные киллеры-одиночки (отдельные мутировавшие особи из подвида литературных критиков) перестали у нас быть экзотикой, вроде жутковатой кроненберговской “Мухи” с безумными фасеточными глазами. Собственно критики-убийцы существовали и в советские годы, однако то были лишь придатки единого партмеханизма, железные псы Большого Брата: разномастные ермиловы-бровманы шустро реагировали на хозяйскую команду “фас!” и шустро же заползали под хозяйскую лавку, если линия партии изгибалась и вдруг выяснялось, что давеча нахамили не тому, кому надо. Когда же начальство ушло (вернее, плюнуло с высокой кремлевской колокольни на литературу — не до нее, блин), вчерашние верные русланы захирели, так и не сумев сорваться с виртуального поводка. Зато поразительно быстро начали отвязываться вчерашние кухонные демосфены, домжуровские цицероны и робеспьеры совписовских буфетов. Скандальные инвективы стали теперь не просто безопасны (максимум дадут в морду), но и довольно прибыльны: из всех разновидностей литературной критики читатель массовый признавал только крутое “мочилово”, которое неплохо оплачивалось...

Так на петербургском горизонте возник экс-переводчик (говорят, раньше недурной), ныне профессиональный литбуян Виктор Топоров, начавший с ходу устанавливать в литературе свою табель о рангах, гвоздя левых, правых и виноватых. Родовая фамилия критика-киллера сразу стала выглядеть эдаким мрачноватым псевдонимом, зримым напоминанием о другом жителе Петрополя, выползшем на брега Невы с целью нарубить немного бабок. В своей поэтической антологии “Поздние петербуржцы” (печаталась в газете “Смена”) Топоров карал и изредка миловал сограждан, но, будучи сугубо местной акцией, “ПП” за пределы Северной Пальмиры не вышли. А вот статьи в прохановских “Завтра” и “Дне литературы” не остались незамеченными. “Хорошо ругаться можешь!” — по-ленински радовались патриоты, прощая Топорову за размашистость ударов и остроумие даже знание иностранных языков и неарийское происхождение.

Репутацию литдебошира наш герой закрепил, опубликовав в московском издательстве “Захаров” свою мемуарную книгу “Двойное дно (Признания скандалиста)”. Если верить мемуаристу, его самого всю дорогу окружали люди весьма низкого пошиба — косноязычные переводчики, слепоглухие критики, безрукие писатели, бесчестные издатели и недруги-собутыльники, подло наполнявшие его стеклотару ниже ватерлинии. Все они перебегали герою дорогу и выхватывали куски прямо изо рта, однако не сломили мемуариста и не уронили его величия в собственных глазах. Бесцеремонность тона, обилие интимных подробностей жизни питерского писательско-переводческого бомонда привели проект “Топоров” к коммерческому успеху. Ну а то, что некоторые граждане перестали раскланиваться с мемуаристом, так что ж поделать? Против натуры не попрешь. Карма такая. “Этот человек болезненно мнителен, мстительно тщеславен и тщеславно одинок. Людей он за редчайшими (да и то временными, так сказать, скоропортящимися) исключениями ненавидит. Талантливо подмечая в каждом любой изъян: физического, психологического, нравственного, творческого, наконец, свойства. Люди — все люди — виноваты в главном: ему недодано и постоянно недодается”... Нет, то не отзыв о Викторе Топорове. Это отзыв Виктора Топорова о Юрии Нагибине, вошедший в новую книгу критика, изданную “Лимбус пресс”. Понятно, что новую серию “Инстанция вкуса” главный редактор “Лимбус пресс” обязан был начать с главной инстанции. С себя. Кому же еще первым бросаться на амбразуру?

В сборник вошли топоровские статьи 90-х годов, из которых мы вынесем много чего. Например, что Андрей Сергеев “извлечен из литературного небытия нелепым присуждением Букеровской премии” (Сергеев несколько лет назад трагически погиб, но траурной сносочки-2002 мы не дождемся). Что стихи Бориса Чичибабина “лишь по неразвитости общего поэтического вкуса сходят за поэзию”. Что Александр Кушнер “всегда писал плохо”. Что Лев Рубинштейн — “тихая картотечная зануда”. Что Анатолий Найман — “некондиционный стихотворец”. Что Генрих Сапгир — “никак не фигура”. Что Даниил Гранин — “не совсем писатель”. Что Михаил Веллер — “самовлюбленный и самоуверенный подражатель” Довлатову. Что Юрий Любимов — “показушник и мастер политических и кулуарных спекуляций”. А есть еще “сграфоманившийся Саша Соколов”, “никому ни в каком качестве не интересный Пьецух”, “какой-нибудь Эмиль Брагинский”, “человеконенавистник” Владимир Маканин и прочие, живые или мертвые, но одинаково виноватые перед Топоровым.

Временами доходит до смешного. Скажем, автор клеймит писателя Ефимова и издателя Захарова за публикацию обидной тирады из письма Довлатова — об “алкоголике Вайле и мудаке Генисе”, — хотя сотню страниц назад сам написал: “Михаил Генделев, о котором прочие израильские авторы за глаза сплетничают, называя его “мудозвоном” (что соответствует действительности)...”. Видимо, Юпитеру Топорову дозволено то, что возбраняется Захарову—Ефимову. А может, тонкое филологическое чутье помогло критику увидеть принципиальную разницу между moodak'ом и moodozvon'ом.

Справедливости ради надо признать, что в почти пятисотстраничной книге есть отдельные верные замечания, точные характеристики и занятные пассажи (типа размышлений об иерархии “литературного вдовства” и роли Анны Андреевны Ахматовой в этом или о возможной судьбе Солженицына и Бондарева — кабы первый получил Ленинскую премию, а второго власть бы прижала). Однако эти и еще некоторые блестки тонут в потоке гневных обличений собратьев по перу. Как и положено литкиллеру, автор не снисходит до аргументов, работая то острием, то обушком и подтверждая правило: “Талант в отсутствие любви не может быть глубок”.

Нет, это снова не о Топорове. Это Топоров о Татьяне Толстой. Сам же критик отсутствие любви порою компенсирует элементарной бранью. “У “Звезды” два соредактора, Арьев и Гордин, — но извилина-то у них на двоих одна...” Или: “Хрен-клуб” (о питерском ПЕН-клубе). Или: “мелочь косопузая” (об Окуджаве). Или: “Братья Дурацкие” (о братьях Стругацких). Вообще младшего из братьев-фантастов, своего земляка Бориса Натановича, Топоров настолько не переносит, что пресерьезно уверяет читателей, будто писал только старший брат и подписывался зачем-то обоими (кстати, к младшему из братьев-детективщиков Вайнеров автор тоже не питает теплых чувств, а потому, ошибочно “похоронив” здравствующего Георгия Александровича, рецензент сердится за свою ошибку на самого Вайнера, посмевшего оказаться живым: Топорову проще счесть живого покойным, чем признаться в собственной неправоте). К концу книги уже не остается никого и ничего, что бы Топоров ни приложил с размаху. Самиздат — “либерально-прекраснодушная жвачка”. “Изначальное отсутствие ума и таланта” — это о большинстве питерских писателей. Ну и еще пару-тройку ласковых слов про “сомнительный сонм нобелевских лауреатов” — чтоб им премия медом не казалась. В общем, вокруг сволочи и бездари, графоманы и лизоблюды. Одному только прокуро... то есть Михаилу Булгакову “не откажешь в определенном величии”. Да и его “Мастер и Маргарита” уже “осознается как масскульт”. Теперь, кажется, всех обласкал. Последняя инстанция вкуса пройдена. Можно ставить точку.