Владимир Цивунин

Борис Марковский. Пока дышу — надеюсь…

Есть поэты, призванные временем, то есть течением жизни — своей или чаще социума, а есть поэты, призванные... поэзией. Для которых сама любовь ко всему созданному творческим постижением жизни — важнее их собственных стихов. И если первых условно можно отнести к “профессионалам”, то вторых, причем не боясь их обидеть, вполне можно назвать любителями.

Грань между “профессионалами” и “любителями” здесь весьма относительна и говорит не о качестве стихов (ни уверенность в собственной значимости, ни любовь к поэзии качества еще не гарантируют), а, скорее, о разном подходе к творчеству. Так, если первые стремятся сказать в поэзии свое слово, то вторые — и свое, никого при этом не потеснив. Разница довольно ощутимая.

Появилось бы это стихотворение Бориса Марковского, не существуй до него таких стихов, как “Я ветвь меньшая от ствола России...”, “Вы, жившие на свете до меня...”, “...А стол один и прадеду, и внуку...” — Арсения Тарковского? Возможно, что и нет. Точнее, его место могло бы занять нечто близкое по глубинному содержанию, но сказанное совсем иными словами, образами, размерами.

В книге Марковского немало эпиграфов. А эпиграф, обозначая как минимум круг чтения автора, косвенно указывает и на его вкусы как на границы некоей возможной “школы”. Однако в нашем случае впечатление “школы” не складывается. Встречая эпиграфы из Тарковского и Георгия Иванова, вспоминаешь, что в поэтике обоих этих авторов, при всем их различии, есть одно несомненное сходство: ни тот, ни другой никогда не допускали в своих стихах неточной рифмы. В обсуждаемой здесь книге рифмовка то строгая, то куда более вольная (да и сбои метрического строя не всегда выглядят оправданными)...

Есть, конечно, в ней отсылки и к другим авторам (Пастернак, Мандельштам), у которых слух на рифму и на метрику был совсем иной. Однако мне кажется, что у тех — и “музыка” была другая. “Звуков” в ней было больше. Поэтика же Марковского относится все-таки к куда более сдержанным и к образной пестроте не стремится. Не то чтобы автор старается успеть сказать многое и о многом — наоборот, он, кажется, не всегда и право себе дает на многоговорение. При таком подходе можно бы требовать и большей отточенности в форме. В такой поэтике нет места строчкам “гениальным”, заведомо выдающимся (поскольку здесь ничего не должно выпирать), зато и строчки неровные, которые оправдываются соседством с “заведомо гениальными”, точнее, “всепонятными” (за примерами — к раннему Пастернаку, Мандельштаму, Бродскому), при такой поэтике — появляться бы не должны.

Впрочем, может быть, я чересчур строг. Есть еще одно имя, о котором не раз напоминается в книге. Это живший в Грузии русский поэт Александр Цыбулевский. Именно с ним в первую очередь роднится, на мой взгляд, поэтический почерк Марковского. Хорошо ли это для нашего автора? Трудно сказать. Ведь Цыбулевский — поэт сам по себе очень интересный, а внимания к его стихам — немного. То ли отделки в них не хватает, то ли еще чего. Они не то что небезупречны, но я бы сказал — вызывающе небезупречны.

Бог с ними, с допускающимися инверсиями рифмы, размера (тут больше вкусовые пристрастия, а не показатель поэтического уровня, согласен), но слишком многое в стихах Цыбулевского остается... неподкрепленным. Особенно для далекого от него читателя, далекого во многих смыслах: по темпераменту, по жизненному опыту, по колориту места проживания, даже по климату. Автору нужды нет в “лишних” подробностях, но нам-то — нужда иногда есть, иначе понимание может и не прийти.

В такой же зоне риска оказываются и некоторые стихи Марковского. Формально эллипсис присутствует практически в каждом стихотворении у любого поэта (недаром стихи куда короче сказанного прозой). В поэзии достаточно штрихов, чтобы окружающие их “пустоты” заполнялись эффектом читательского зрения, когда предметы при удаленном рассматривании спокойно и классически просто дорисовываются в единую картину. Что поразительно удавалось тому же Георгию Иванову. В стихах Марковского такой эффект достигается не всегда. Да — при дружеском взгляде “своего”, уже знакомого с автором человека. И нет — при взгляде со стороны.

Точно ли здесь сказано ровно то, что надо, и именно столько, сколько надо?..

Есть много определений поэтического творчества. Хочу добавить еще одно (если, конечно, оно уже не было кем-то сказано прежде). Часто поэт напоминает мне человека, пытающегося передать кому-то свой только что увиденный, — такой впечатляющий! — сон. Вот он говорит, рассказывает, жестикулирует... И вдруг в какой-то момент, заметив ушедший взгляд собеседника, растерянно смолкает. Ведь слова передают только череду картинок, может быть, сюжетную динамику, но сути пережитого в этом чудном (или, наоборот, тревожном) сновидении они донести в принципе не могут. То, что так волновало тебя (и с чего бы?), другого оставляет почти равнодушным.

Тем и сложна задача поэта, что имеет дело с такой же почти зыбкостью. Ведь читатель, который не видел того, что видел ты, этими “снами” может и не впечатлиться. Стихи Марковского спасаются тем, что сам автор все это отчаянно понимает.

А. Цыбулевский

Но благодаря такому перекликанию отчаявшихся от непосильности задачи голосов и надежд на понимание становится вдруг больше. Тем более, что, как признался тот же Цыбулевский, “Может быть, у снов еще граница / И с другой какой-то стороны?”

Чем же, несмотря на некоторые стилистические барьеры, все-таки хороша для меня книга Марковского?

А собственно, обратной стороной того, о чем я уже сказал. Тем, в первую очередь, что автор и не пытается обременить кого-то слишком уж адекватным его, автора, пониманием. Ведь это редкость, когда стихи и не требуют непременного сочувствия. Не требуют! Иногда даже не замечаешь, что они грустны — настолько в этой книге светло и не тесно. И опять парадокс: не тесно от вложенных в стихи смыслов и приемов (что снижает шансы на внимание со стороны критики), но зато, благодаря именно этому, — светло (что притягивает признательного читателя). Светло, легко и несуетно.

Кажется странным, непривычным для поэзии, но есть ощущение, что стихотворения Марковского и не стремятся к накоплению энергии, готовой неким импульсом передаться затем читателю. Словно бы наоборот, они готовы разрядить, развеять ее: зачем лишняя энергетическая концентрация в этом и без того уже разрывающемся мире?

А способность передавать читателю ощущение спокойствия, сколь бы оно ни было грустным, и доверия к жизнеустройству — дар по нынешним временам не настолько частый, чтоб не захотелось к нему приобщиться.

Есть в книге шутливая, о беззаботной молодости, поэма “Боричев Ток”. Не пародия и не перифраз поэм Пушкина и Гете, а, скорее, веселое, легкое напоминание о них. Заканчивается она самоироничной, грустной (и при этом вовсе не тяжелой) ноткой:

Да нет, осталось — куда больше. Остались еще светлые следы легких сновидений. Тех сновидений, которые, однажды посетив, неуклонно истончаясь в памяти с каждой минутой после пробуждения, уходят, может быть, навсегда, но оставляют тебя — на целый день — в приподнятом и радостном расположении духа. Может, потому, что, не сохранив всех образов и сюжетов, помогают удержаться в чистом виде самим переживаниям?

А я-то думал, откуда это ощущение, что с появлением книги Бориса Марковского и у меня дома прибавилось легкости и света...