Евгений Ермолин

Георг Брандес. Русские впечатления. Перевод Т. Чесноковой

Брандес посетил Россию в 1887 году. За сто с лишком лет изменилось многое. Во-первых, прочно забыт в России этот плодовитый датский писатель, критик и литературовед, когда-то избалованный европейской славой. Во-вторых, нет уже и самой той России. Но книжка осталась — и вот теперь она переведена на русский язык Т. Чесноковой, тщательно прокомментирована А. Сергеевым, снабжена ценными статьями Д. Шарыпкина о русских контекстах Брандеса и аналогичным библиографическим указателем Б. Ерхова и А. Поливановой — и издана в мягких корочках в Москве не без участия датских посольства и литературно-информационного центра. Зачем?

Тираж — 2000 экземпляров — таков, что этот вопрос можно бы и не задавать. Книга для специалистов, для чудаков и оригиналов. Но: истолкуем ее появление как манифестацию ожиданий, как сигнал нового общественного настроения. Почему нет?

Брандес, конечно, временами утомительно занудлив. Зато он очень добросовестен и обстоятелен. Пристрастен, но честен. Он сообщает немало забавных подробностей, взятых из первых-вторых рук, типа: Владимир Соловьев “дышит мистикой и скипидаром” (за ними — милости прошу в книжку!). К тому же он был весьма расположен к России и к русским, выступал в Европе как пропагандист-популяризатор русского искусства. Он верил, что Россия — страна будущего. Чем не вдохновляющий стимул для того, чтобы нам перечитать эти старые очерки впечатлений сегодня, когда приливная волна русского патриотизма сметает не успевших увернуться скептиков и оппортунистов? Уже и минувший век хотя бы частично оправдал надежды прекраснодушного датчанина, а то ли еще будет?

Что было, что будет. Вникнем в логику Брандеса: “Мы видим перед собой необъятную, но малонаселенную землю, отстающую в образовании, которую необходимо одновременно распахивать, и заселять, и облагораживать европейской культурой, — землю (...) которой управляют почти как в Турции”.

В России ему многое не понравилось. Климат. Однообразие ландшафта. Деспотизм власти. Засилье канцелярщины в жизни и мракобесов в прессе (Катков и кумпания). Поразительна рассказанная им история разорения правительством купца-благотворителя барона Гинцбурга, живо напомнившая совсем недавние страницы истории... Заметим, что мракобесие для Брандеса — не ругательство, а почти научное понятие. Изоляционизм, ксенофобия, славянофильство и панславизм, консервация старых порядков, обеспечивающих всевластие царя и чиновничества и препятствующих народному волеизъявлению, — вот что он имеет в виду. И тогда, и ныне не все бы с ним согласились. Но что с него взять, с европейца, либерала и сочинителя?

Ведь и нравится Брандесу в наших краях преимущественно то, что напоминает ему Европу. Например, писатель Тургенев, о коем датчанин рассуждает с большим пониманием. (А вот разобранным по косточкам не менее подробно Достоевскому и Толстому он скорее сочувствует. Удивляется им, великим и ужасным воплощениям национального вывиха.)

Брандес понимает, что Россия — не Европа. И его волнует, что для прогресса, для вхождения в сообщество цивилизованных народов России нужно преодолеть нечто сущностное, связанное с базисными элементами национального духа. “Просвещенному русскому” приходится решать эту задачку не для хилого ума. “Чем великодушнее и горячее он желает блага для родины, стремится к справедливости, гуманности и свободе, тем очевиднее для него становится то, что все эти блага могут быть достигнуты только при условии неутомимой, открытой борьбы с вековыми национальными наклонностями. Он чувствует, что совместить прогресс и свободомыслие с упрочением национализма в России невозможно. Не только квасной патриотизм, но и справедливое в своей основе национальное самосознание неизбежно становятся здесь реакционными”. Итак, “он всегда оказывается перед необходимостью выбора: либо национализм, жертвующий идеалами свободы и культурного прогресса, либо свободомыслящее западничество, не укорененное в русской почве и не связанное тесным образом с народом”.

Осмелимся ли мы утверждать, что эта дилемма — ложная? Осмелимся. Но не только потому, что прогресса, как выяснилось, нет, а некоторые цивилизованные народы выронили из рук знамя свободы. Может быть, это и так; но отсюда не понять, как нам сегодня сочетать любовь к родине и к свободе. Совместимы ли они в принципе?

К счастью, да. Вот и сам Брандес, не вполне это понимая, уже себя опровергал и дал нам обильный доказательный материал, когда писал о русском духовном авангарде той эпохи. Судьба подарила ему встречи и общение с представителями лучшей части русского народа (не сугубо простонародья, нет, а большого народа, в который входят и студент, и аристократка, и еще много кто). Он рассказывает истории, цитирует, перелагает... и видно, что он просто зачарован “чувством реальности”, искренностью и бескомпромиссностью главного русского культурного типа, чуть ли не влюблен в русскую радикально-деятельную молодежь. Ее моральные принципы, проницательно отмечает Брандес, “иногда могут вызывать сомнения, но в любом случае более достойны, чем то буржуазное варево, которое именуют моралью в Европе; это чистый и молодой мир, горячая юношеская вера, пассивность типично русского героизма, стойкость в страданиях. Их поддерживает вера в свое историческое призвание и сознание собственной духовной силы”. “Нигде нет лучшей молодежи. Ни в какой другой стране не любят так пламенно свободу и мир свободных идей”.

Не такой уж Брандес вовсе наивный оптимист, чтобы, перечитывая, скажем, Чехова, не различать острого проблематизма, наличествующего в способах и средствах самореализации русского человека. ...“Неспособность развить энергию в нужный момент”, слишком переменчивое одушевление; слишком быстрая перемена идеалов; мужество, поглощаемое унынием; никак не разрешающийся протест; готовность потерять себя... Но Брандес все-таки готов сделать ставку. Обещанием грядущего является для него, разумеется, не мощь империи, а “широкая, открытая, богатая и горячая душа” русского человека. Она сродни девственному чернозему. “И когда задумываешься о некоторых определениях: бескрайность просторов, наполняющая как скорбью, так и надеждой, непостижимость, таинственность, материнское лоно новых миров и новой мистики, — определениях того, что такое Россия, то обнаруживаешь, что все они применимы к описанию будущего, и возникает вопрос, не всматриваемся ли мы в будущее самой Европы, пристально разглядывая эту страну”.

Не хочется это комментировать. Все, по-моему, понятно. Не первый век живем. Но я о другом: разве есть у русского человека другой шанс сбыться, кроме как на путях истового правдоискательства и жертвенного героизма?.. Сегодня, когда остыл жар русского сакрума (а и о нем ведь свидетельствовал европейский гуманист), когда угашен пафос и почти мертва страсть, когда — как знать — вероятно, входят в серьезную и ответственную жизнь те, кто, если Бог даст, избегнет модных болезней расслабленности и своекорыстия, — положим им в походную сумку томик этого старого дурня из Копенгагена. Может быть, не сразу истреплется. Успеют перелистать.