Татьяна Бек

Юрий Коваль. Живопись, скульптура, эмаль

Ю. Коваль

В феврале этого года выдающемуся прозаику Юрию Ковалю (1938—1995) стукнуло бы шестьдесят пять лет — в марте журнал “Знамя” открыл у себя в редакции выставку его картин, скульптур, эмалей и прочих изобразительных шедевров. Что называется — “Любимый писатель у мольберта” (арт-проект “Знамени” ведет Ольга Всесвятская, и ей спасибо).

Увы, я была в отъезде и на вернисаж (то бишь торжественное открытие) не поспела... Кстати, за словцо “вернисаж” я бы от Юры наверняка получила расписной ложкой по лбу или, скорее, он бы его моментально переиначил на свой ковалиный лад во что-либо вроде “Верни сажу!” или “Вернись, Яша...” (имея в виду своего лучшего друга и соратника по словесности Якова Акима). Так, придя в юности делать беседу с большим писателем для серьезного журнала, он представился ему как “интервьЮра”. Но я отвлеклась.

На вернисаж я не поспела, но Наташа Коваль — Юрина жена, муза и модель — записала мне все юбилейно-вернисажные речи на диктофон, да и просто рассказала по памяти, как было хорошо и как много прозвучало на открытии и мемуаров, и соображений, и песен, и стихов. Сергей Чупринин, приветствуя гостей редакции, жанр выставки Коваля определил как праздник. Пускай — добавлю — зачастую и праздник в трагических тонах...

Потом, когда я в Москву вернулась, мы с Наташей Коваль и Ильей Булычевым (это они в первую очередь организовали, или лучше сказать, как Юра — о своей прозе, укатали и уладили состав и композицию выставки) долго-долго по редакции, в тот день опустелой, бродили... Возле каждой работы останавливались, и Наташа то очерчивала, что называется, историю создания, то открывала нам диковинные тайны Юриной техники. Кто бы, например, подумал, что все эти потрясающе одухотворенные и философски загадочные эмали Коваль обжигал в казенной печи, добившись левой договоренности на маленькой советской кастрюльной фабрике!

Итак, бродим и бродим кривыми кругами по редакционной выставке... Готовая ответить на любой вопрос, Наташа лишь на мои идиотские вопросы относительно того, к какому направлению Юра себя причислял или к какой школе он принадлежал, неизменно отвечает, словно бы разводя руками: “Из ряда вон! Из ряда вон...” И впрямь — из ряда вон.

А вообще, она так ярко, нежно и достоверно рассказывает о Ковале, что я уговариваю и уговариваю ее обо всем этом написать. Верю — напишет.

...А пока обратим-ка внимание на уникальность самоопределений этого художника. Вот его личный точкизм, причем не как русская калька с пуантилизма, а именно материально первооткрывательское направление. А вот — в развитие кубизма — шаризм: это когда художник, как пояснял Коваль в “Самой легкой лодке в мире”, насобачивается писать шарами и дугами даже кубические формы и прямые линии. А вот и столб-арт — его персональный жанр, его ерническое изобретение (по модели поп- и соц-арта), его личный ковализм. Поясню: Коваль, тонко пародируя языческих идолов, мастерил деревянную скульптуру из бревен и дров. Работая в технике столб-арта средь стружек и опилок, Наташе он напоминал папу Карло в процессе создания Буратино... Вообще-то, Коваль-художник вышел из школы Владимира Лемпорта и Николая Силиса, по-своему учителей переросши, но — вбок.

И живопись, и графика, и керамика, и эмали, и резьба по дереву — все у этого художника экспрессивно и остро характерно. Один из прототипов, глянув на свой портрет карандашной работы Коваля, закричал: “Я весь тут как тут!”

Тут как тут на знаменской выставке Коваля — и все его странствия, и раздумья, и природа с птицами, рыбами, зверьем, и близкие друзья, и первые встречные, и вообще весь окрестный мир. Кстати, неуемной более чем любовью художника — и в жизни, и в искусстве — пользовались лесные и полевые букеты цветов. Конский щавель, донник, иван-да-марья, калина, просто безымянные стебли и ветки... Натюрмортов этого важнейшего ряда на выставке немало. О них на открытии прочла свое стихотворение поэт Роза Харитонова (однокурсница Коваля по Пединституту и его друг сквозь всю жизнь):

Коваль, как я помню, обронил в нашем едва ли не последнем телефонном разговоре, что замышляет особую серию миниатюр — разные сухие букеты на подоконниках и чтобы сквозь ягоды и колючки был виден (но ими странно преображен) город. Здесь таилась некая глубоко личная метафора Коваля, но я в ответ промолчала и развивать мысль не стала. Юра наотмашь отвергал болтовню про символику и проблематику.

На выставке — много пейзажей, выполненных в самой разнообразной технике. Северные, дремучие, заброшенно сельские — и городские, замоскворецкие, кирпичные. Он во всех своих ипостасях проявлял полную неангажированность — урбанист-деревенщик в одно словосочетание.

Хорошо помню его любимую мастерскую в переулке на Яузе (“узы Яузы” — еще один ковализм) и то, как, часами стоя у мольберта, Юра говаривал: “С улыбкою шизофренической / я прихожу в Серебрянический”...

Порой ему казалось, что, троясь меж литературой, музыкой и изобразительным искусством, он, дескать, разбрасывается. Нет. Коваль как писатель асимметрично обогащался всеми жанрами, в коих вдохновенно трудился. Николай Силис сказал как-то: “Глаза Коваля — это не просто глаза. Это окуляры с увеличительными стеклами”... А знаете, кто еще — помимо папы Карло, Лемпорта и Силиса — были его любимые учителя-художники? По свидетельству Наташи: Леонардо да Винчи и Сальвадор Дали, причем именно в нерасторжимой паре.

Выставка в “Знамени” не столь велика, сколь вместительна. Энергичные ритмы, густота, плотность, прозрачность. Портреты всегда граничат с шаржем, но не с издевательским, а с влюбленным — зачастую они, как мы теперь видим, пророчили, каким персонаж станет с годами. А цвет у Коваля всегда звучит: красный ликующе восклицает, синий обиженно стонет, желтый яростно вопит. Коваль цветом и мыслил, и страдал, и куролесил, и горевал. Здесь мы наблюдаем особый в живописи случай — шаржирование не только линий, но и красок, когда художник, отталкиваясь от реального тона и натурального оттенка, их с бешеной “увеличительностью” утрирует. Петушиные гребешки у него не просто, а стократ алые, коты сногсшибательно пестрые, небеса истошно голубые... Я бы назвала Коваля-художника непревзойденным максималистом цвета! А Наташа обратила наше внимание еще и на то, как цветовые предпочтения менялись у Коваля с возрастом. Смотрите, тихо восклицала она, в юности Юра особенно любил тона охристые, карие, ржавые, кофейные и подсолнечные: они для него олицетворяли радость и восторг бытия, пусть и не без грусти. За пятьдесят, ближе к концу, он больше полюбил синеватость, лиловость, серофиолет и серебро — они стали для него цветовыми знаками скоротечности жизни, премногого знания и еще более премногой печали.

Сердцевина выставки — серия “икон” работы Юрия Коваля: “Вход в Иерусалим”, “Богородица”, “Положение во гроб”... Поразительный сплав древнерусской школы и авангардистского лубка, дисциплинированной традиции и мастерски озорного наива, храмового иконостаса и детской игрушки. Сам он остерегался называть эти вещи иконой как предметом возможной молитвы — он считал их вариацией или даже разговором на библейскую тему. “Икона отвечает запросу души. Когда я пишу эти свои вещи, я тоже отвечаю естественному запросу души...” — скромно говорил он об иконописной линии своего высокого искусства.

Не сразу, но вдруг я обратила внимание на то, что все свои работы Юрий Коваль подписывал не, как принято, фамилией или инициалами “Ю.К.”, но огромной и одинокой буквой Ю. Объяснений таковому выбору может быть много: у Наташи опять “Из ряда вон!”, у меня свое. Вглядитесь в Ю — и вы увидите, что это — примитивистский рисунок-эмблема, означающий: художник стоит у мольберта (перекладина есть рука с кистью)... Юра, так?

Юрий Коваль сказал однажды, что у художника в руках непременно должно быть ощущение уверенности и счастья. У него было и то, и другое — и оно чудесным образом передается. С выставки мы уходили увереннее и счастливее (“с улыбкою шизофренической...”), нежели на нее с улицы Малая Бронная пришли.