Галина Ермошина

їоюз писателей. Харьков

їоюз писателей. Харьков. — 2002. — № 1 (4). — 184 с.

Наверное, в каждом крупном городе есть свой доморощенный авангард, призванный не столько обновить и оживить литературный процесс, сколько шокировать добропорядочную общественность, заставить о себе говорить. Но именно этого желания начисто лишен харьковский журнал молодых и ироничных авторов, не ставящих своей целью ни учить, ни декларировать, ни проповедовать.

“Рубрик нет; есть белльлетр — изящное письмо (изящное — в главном, первоначальном смысле: изъятое, избранное у хаоса-пустоты...). Метацель пишущих (и писавших, и долженствующих писать) — процесс, процесс, процесс: от начала лишенный начала, до конца не имущий конца — нижЕ рамок — нижЕ, черт дери, смысла; тачанье единой ткани, где — основою там, утком либо просто прорехою — бытийствует всяк, кто смел. На то и їОЮЗ. На то и попытка: не потрох письма, но пункция такового... впрочем, предисловий с извинениями мы и сами не жалуем”. (В бумажном варианте журнала не удалось найти ссылок на имена редакторов. Пришлось воспользоваться электронной версией, где из-под названия “редакция” выплывают три имени: Константин Беляев, Андрей Краснящих, Юрий Цаплин.)

Иллюстративный ряд, состоящий из расплывающихся теней, зыбких отражений в асфальтовых лужах, масляных капель, расплывающихся по бумаге, — черно-белые фрагменты неотретушированного мира, оказавшегося под рукой. Вообще, фрагментарность, осколочность, сознательное нежелание целостности как завершенности проходит сквозь весь журнал. Именно это и объединяет авторов, какими бы разными они ни были. Завершить — умереть, застыть. И что делать потом с ними — с мертвым, безукоризненно отшлифованным шаром, кубом, пирамидой — законченными и неподвижными? Разве что поставить на стол, пытаясь поймать счастье, но это уже было — “расположение вещей на плоскости стола” (А. Кушнер). Играть в перемещение предметов больше не хочется, гораздо интереснее эти самые предметы трансформировать, добиваясь дробности деталей, в попытке приблизить бесконечность. Харьковские авторы прекрасно понимают, что достичь ее можно, уходя в глубь предмета, события, состояния. Пространство растягивается тем охотнее, чем ближе подходишь к его границе. Ускользающая черепаха бесконечности всегда оказывается впереди Ахиллеса. Иногда способность видеть детали захватывает настолько, что не остается времени на их распределение. Перечисление — как шаги вдоль того, о чем идет речь. Или это, действительно, шаги речи? Движение, заставляющее не описывать, а констатировать, пытаясь запомнить увиденное? “Ливень. Я. Промокший. Скользкая глина. Грязь. Пытаюсь подняться на гору. Нет. Снова вниз. Сносит. Скольжу. К воде, вниз. Проклятая яма. Как огромная воронка, залитая водой. Снова вверх. Глина. Скользкая. Под ногти. Капли дождя. Соленые. В глаза. В рот. Пот. На коленях. Нет. Снова вниз” (Вадим Масич). Речь, пульсирующая в голове, на языке... Или это и есть тот предел, в который упирается слово, чтобы не перейти в бессвязное или слишком осмысленное бормотание.

Этих авторов привлекает возможность выбора, причем они любят не “или-или”, а “и-и”. Быть одновременно в нескольких местах, почти не занимая пространства в любом из них. Им нравится исчезать, не прятаться за словами, а становиться ими. Растворяться в чужих текстах? Нет, скорее, в своих, параллельных, живущих на языке прикушенных слов.

(Виталина Тхоржевская)

И спираль раскручивается там, где “существует иное метро, Silver Line, о котором никто не знает” (Андрей Пичахчи). И рассказывают жизнь в ритме молчащего отрицания или соглашения, переходящего в “нет”. Конечно же, их бросает от плюса к минусу, и дурная бесконечность настигает, как внезапная тошнота, замыкает в кольцо, искрящее и бьющее электричеством, притягивающее разноименные заряды, как это и положено по законам физики. Вынужденные опираться именно на это пространство, полагаясь только на себя.

(Яна Токарева)

Свобода — внутри. Именно та свобода, что не анархия, а просто из той точки, где они находятся, можно шагнуть куда угодно, в любом направлении. Способность к изменчивости с помощью изменения среды или изменения точки зрения. Взгляд, который имеет способность дробить и дробиться настолько, что из перевода одного стихотворения украинского классика появляется пять вариантов себя, выросшего оттуда, пять осколков, пять зеркал, образуя “тот необходимый зазор, в который проникает дуновение искусства одного из изысканнейших мастеров украинской поэзии” (Владимир Яськов). Когда воздух собирается в складки, густеет, застывает смолой, камень раскалывается, обнаруживая пустоту внутри (пространство для ухода? для заполнения? для дыхания?), становящуюся рисунком, угольной графикой, проступающей по белому мрамору.

(Елена Медведева)

Авторов “їоюза писателей” никто ни к чему не обязывает. Не нить, а скорее луч, не на веревке, а вдоль кромки света, на границе линии, готовой стать пунктиром. Можно раскручивать собственное состояние в нескольких параллельных зеркалах — неизвестных, пугающих, притягивающих. Пока еще много действия — разбить, отодвинуть, закричать. Пока еще реальность слишком выпукла, чтобы уместиться полностью в листе бумаги. Пока еще взгляд не успевает за движением; речь распадается на слова, не пытаясь их сортировать, а лишь боясь не успеть. Но расстояние, разделяющее разные времена, сокращается, и уже удается безболезненно переходить из одного в другое, постепенно приближаясь к попытке их наложения, к попытке создания в себе многомерности просвечивающих слоев. Уже поздно испугаться — вернуться назад все равно не получится. “Исчерпав возможности реальности, остается три варианта: умереть, сойти с ума или, избежав того и другого, с удивлением пронаблюдать, как реальность изменится” (Леонид Дрознер). Их привлекает заполненность. Не получается сквозь, пока еще — мимо, описывая окрестности, с равным вниманием — анемично красивую китаянку и растрепанную книгу. Предмет равен сообщенной о нем информации. Мир втекает в них жизнью, пронизывает, оставаясь в глазах, расплескиваясь от неосторожного движения. Это нельзя просто выучить, к этому можно идти. “Мне не важно, где. Я вижу — что” (Марина Сорина).

Что еще? Переводы Самюэла Беккета и Святого Патрика, размышления о выставке фотографий в Венеции и демонологии смеха. “Учит. Строит. Лечит (больное пространство). Смахивает на попытку двинуть вперед теорию шахмат, располагая обломком доски и неполной дюжиной фигур. И не о том речь, как написал бы А.К., что плохая игра “чапаев”, — скорее, об осознанной не-необходимости. На коей, по сути, и стоят литература, танец, рай, варенье без косточек, цивилизация, рифма, мода, сочувствие, жизнь, игра” (Ю.Ц.). Попытка концепции? Или, наоборот, попытка избежать какого бы то ни было манифеста, дабы не помещать содержание в рамки реалистической или не очень картины? Рама — да, рама окна, двери, зеркала — определяющая пространство, куда можно войти, оказаться по другую сторону привычного и надежного. Это такой способ находить свои легкомысленные растерянные истины. Пока еще смысл в движении, путешествие — образ жизни, становящийся мельканием кадров, среди которых авторы харьковского журнала безошибочно определяют тот провоцирующий — двадцать пятый. Иногда можно подумать, что их почти нет. Голоса, следы, расчерченные листы, вписанные в клеточку слова. Они там — на серебряной линии метро, в одном из ее переходов — бесконечное приближение отодвигающейся границы. Они — один из описываемых ими фрагментов, увиденный в наслоении подробностей, собранных взглядом. “Задыхаюсь. Встаю. Ничего не слышу. Нет. Просто тихо. Вот шорох. Рывок. В сторону. К земле. Нет. Просто желтый лист. Падает. Цепляется за ветви. Шелестит. Желтый. Касается земли. Тишина. Все, легче дышать. Иду. Просто иду. Не знаю куда” (Вадим Масич).