Фаина Гримберг

Галина Корнилова. Кикимора

Малые прозаические формы (рассказ, новелла) с преобладанием пейзажной лирики, взволнованным описанием смутных чувств и наличием сверхъестественного, глубоко утопленного в быту и пейзаже, имеют в истории русской прозы достаточно давнюю традицию. Помимо таких “классиков жанра”, как Одоевский и даже Пушкин, здесь и Тургенев с его поздними текстами, Тургенев “Клары Милич” и “Эллис”... Серебряный век сделал “полуфантастическую”, “мистическую” прозу фактической нормой — Андрей Белый, Брюсов, М. Кузмин, Амфитеатров и т.д., и т.д. Но проза Галины Корниловой восходит, разумеется, не к Одоевскому и Тургеневу и не к Брюсову и Амфитеатрову, но к таким советским авторам, как Юрий Нагибин, Юрий Казаков и, естественно, Константин Паустовский, последовательницей которого Корнилову смело можно назвать. Впрочем, и сам Паустовский явно полагал Галину Корнилову своей ученицей и последовательницей. Поэтому вполне закономерен выход ее книги в издательстве Московского литературного музея-центра К. Паустовского...

Вероятно, Корнилова относится к разряду прозаиков, то ли пишущих мало, то ли очень взыскательных и очень тщательно составляющих свои сборники. Примерно четверть века тому назад, когда вышла ее книга, многие рассказы из которой вошли в рецензируемое издание, — большинство представителей интеллигенции твердо знало, “что хорошо и что плохо”, и рассказы Галины Корниловой производили впечатление достаточно смелых. Но тогда ведь все произведения, так или иначе противоречащие официальной идеологии, производили такое впечатление. А лет пять-шесть тому назад вдруг выяснилось, что необходимо не только отрицать, но и утверждать нечто, одного голого отрицания мало; должно быть, приходит время некоего тщательного анализа. Поэтому, наверное, такие рассказы Корниловой, как “Странная девочка Леля”, “Игры в парке”, “Остробрамские ворота”, могут показаться многословными и скучноватыми. Ну да, тоталитаризм, массовое убийство беззащитных женщин и детей — это, конечно же, очень плохо!.. Но зачем ломиться в открытые двери, старательно это доказывая?! Пафос осуждения явственно звучит и в пьесе “Дом ворчества Мени Мани, или Варфоломеевская ночь”, замыкающей книгу; но персонажи и сама атмосфера этой пьесы-фарса слишком уж напоминают историю меховой шапки, рассказанную Войновичем!

Галине Корниловой — увы! — порою мешает прямолинейность мысли. Эта прямолинейность портит рассказы, написанные в целом весьма добротно. Прямолинейно выражена мысль о необходимости внимания к отдельно взятой личности (“Заблудившийся автобус”); и столь же прямолинейна мысль о счастье довольства малым (“Гость издалека”). Сусальными выглядят и современная “святая” (“Марья Ивановна из этого города”), и идеальная жена и муза художника с многозначительной фамилией Синеглазов, названная столь же многозначительным именем — Василиса (“Художник и модель”)...

В рассказах, где доминирует тема сверхъестественного, внезапно прорывающегося в обыденную жизнь, Корнилова выглядит ученицей даже и не Паустовского, а его же учителя — Александра Грина; и ученицей умной и талантливой. Хотя нотки “социальной критики” нарушают изящную тональность “Кикиморы”; и вот хрупкая мистическая оболочка рвется, и мы уже видим, что никаких кикимор не существует, а просто-напросто брюзгливая литературная дама обзывает “кикиморой” бюрократку — гостиничного администратора... Но в своих лучших “фантастических” рассказах Галине Корниловой удается счастливо избежать всех разновидностей прямолинейности и сохранить убеждающее обаяние сверхъестественного, вдруг возникшего в толще обыденного бытия. Здесь особенно показательны рассказы “Машинистка в полете” и “Звенящее море” с их отрицанием, неприятием заурядной жизни. Характерно, что это настроение неприятия “окружающей действительности” охватывает внезапно и властно самых обыкновенных женщин, “малых сих”, бросая их — телами и душами — в царство стихий — в небо, в море, сливая мощно с природой.

(“Звенящее море”)

Любопытно, что, если женская природа вполне способна гармонически слиться с “большим” пространством природы вселенской, то для мужского, “логического” сознания в интерпретации Корниловой поиски “смысла” оборачиваются личной трагедией смерти, фактического самоуничтожения; так погибает Андрей Андреевич, пытающийся отыскать конец бесконечной дороги (“Дорога без конца”). Но сама смерть вдруг уступает, отступает, идет навстречу простому желанию заурядного человека, старика — пожить еще малость... впрочем, прелесть рассказа “Memento mori” — в достигнутом эффекте сочетания бытовых деталей и странно естественного мистического настроения. Подобного эффекта автору удалось достигнуть и в одном из лучших рассказов сборника — “Кафейница”: сверхъестественная встреча женщины с самою собой, девочкой, воспринимается удивительно естественной, реальной...

Убедительны и изящны рассказы-зарисовки — “Платье с синими и фиолетовыми цветами”, “Вот фиалка”. В этюде “Вот фиалка” нет сюжета; не происходит ничего, кроме искренней любви рассказчицы к Тбилиси, к улицам и людям этого города; но это искреннее чувство любви захватывает и придает значимость самым простым деталям и действиям...

Так же убедителен и трагизм жизни безвестной учительницы музыки (“Музыка в Скатертном переулке”); и то, что конкретика этого трагизма так и не раскрывается, делает его парадоксально особенно убедительным, чрезвычайно реальным...

Женское сознание, женская суть в рассказах Галины Корниловой выступает (кстати, вопреки традициям и русской и советской прозы) более свободным, более креативным, нежели сознание мужское, суть мужская. Должно быть, поэтому, когда вырываются на свободу от постылой действительности героини “Машинистки в полете” и “Звенящего моря”, это завершается мощным слиянием с бесконечным пространством природы; но вырвавшийся от постылой тещи герой рассказа “Свобода, воля”, побродив недолго без цели, возвращается назад, домой, к домашней еде и домашним тапочкам...

Но в рассказе “Весло на воде”, также одном из лучших в сборнике “Кикимора”, речь идет не о мужчинах, и не о женщинах, и даже не о творчестве, а об ответственности человека творческого, встретившего на своем пути чужой талант, во многом, быть может, превышающий его собственную “обыкновенную” одаренность. Ирония, с которой говорится в рассказе о преуспевающем писателе Василии Никитиче и его преуспевающей вдове Марии Николаевне, легка, словно пыльца; автор не намеревается тратить свой пыл на обличение; автор не об этом, автор совсем о другом хочет сказать... Василий Никитич, обыкновенный “крупный” писатель, человек вовсе не злой и даже с определенной репутацией “порядочного”, мимоходом растоптал, быть может, будущность отечественной литературы, попросту не заметив таланта, раскрывшегося в рассказе, присланном молодым человеком “И.А. Кузьмичевым”...

“Пообломали рога” молодому Кузьмичеву прежде всего равнодушие и себялюбие “отцов и кураторов” литературы, которым он доверчиво посылал свои рукописи. И позднее “признание”, приезд молодых литераторов, готовых “пробивать” произведения состарившегося Кузьмичева, уже ничего не могут изменить; “рога обломаны”, нет желания писать, погиб талант, погибли рукописи...

И на этой печальной ноте вполне можно завершить рассмотрение книги Г. Корниловой. Старомодна ли эта книга? — О нет! Получилась ли книга живой, состоялась ли? — О да!..

Фаина Гримберг