Александр Касымов

Игорь Клех. Охота на фазана

Эта книга вышла в новой серии, которая называется “Современная библиотека для чтения”. Что интересно, ответственный редактор — тоже Игорь Клех.

Считать ли данное издание в какой-то степени манифестом? Тем более что оно вышло в год, когда автору исполнилось пятьдесят.

Все тексты, включенные в книгу, уже публиковались по отдельности, а рассказ “Псы Полесья” даже был отмечен премией имени Ю. Казакова. Потому в сборнике более интересна конструкция, сопоставление произведений разных лет. Она подразумевает текучесть времени, может быть, взросление, даже старение персонажа. В “Диглоссии” ранние эротические впечатления мальчика связываются с ощущениями тридцатилетнего. Другая повесть — “Частичный человек, или Записки сорокалетнего”. Двойное название — уже жест в сторону опять-таки не столько поколенческих проблем, сколько — восприятия темпоральности мира и жизни, совпадения/несовпадения личного времени персонажа (который не всегда, конечно, равен автору) и времени как текучести бытия. В “Поминках по Каллимаху” жизнь героя имеет начало и свое завершение, причем это жизнь, исполненная страсти, превращающей любовь в искусство, а искусство в любовь. Уходит чувство — прекращается художество, а стало быть, и теряет смысл существование. Возгорание страсти (любовь — необходимая составляющая творчества!) — ее скачкообразное угасание. На этом фоне время длится неравномерно, его плотность в каждое следующее мгновение различна, эта секунда, минута, этот час не равны предыдущей доле.

Человек живет, чтобы любить и наблюдать. Эротизм — это жажда любви и ее признаков, чисто телесных. Низ и верх не существуют отдельно друг от друга. Низкое может быть возвышенным. Искусство греховно по своей природе, и это свято, и это имеет религиозную природу.

“Или литература, или мы должны вновь научиться говорить о главном. То гибнет, что не научится говорить об этом. Только после этого мы можем научиться молчать”. Я цитирую “Диглоссию” — с. 11 рецензируемой книги. Дальше там еще интереснее: “Мы выросли в пыли и топоте табуна, в глухоте трескучих фраз, на стройплощадке, где в мерзлую землю вбиваются сваи, — и скоро должны будем заплатить за бессмыслие целой нации. Ждать осталось недолго. Нас позовут”.

Нас призовут к ответу?

Проза Клеха — барочная. В ней можно разглядеть фрагменты, части. Синтаксис — тут сразу и тяжесть, и легкость длительных словесных конструкций. Автор пользуется курсивом, чтобы отделить один голос от другого. Причудливый полифонизм, когда голоса перехватывают друг у друга партию, а персонажи запросто продолжают, развивают и опровергают мысли друг друга, проявляется, конечно, через продуманную архитектуру каждого произведения. В просторных помещениях текстов звук отдается, дробится, множится и сливается в целостность.

И во всех опусах присутствует философ, который сразу и художник, и зритель, и органист, и неслучайный слушатель... А эротизм прозы — в традициях Ренессанса, когда тело уже задышало и требовались только слова для описания этого дыхания... Слова и время. Ибо человек дышит не только воздухом, но и временем.

Диалоги Григория и Каллимаха концентрируют то, что в других произведениях книги говорится как-то иначе, потому что имеет более конкретную датировку*. Каллимах и вечен, и безвременен. Все якобы исторические (о сухой язык хроникера! страсть пригодится в этом же тексте, но для другого!) обозначения в этом тексте — обозначают лишь построенный художником монастырь, где и дух, и плоть свободны. Свободны, скажем так, от излишней злободневности.

* «И уж совсем достоверно известно, что в 1483 году Каллимах, состоя на службе у польской короны, стал шпионом в пользу Венецианской республики и до самой смерти регулярно посылал совету дожей шифрованные донесения. Кстати, заботясь о прогрессе, он ввел также <...> шифр в польскую дипломатическую переписку, что ставят ему в заслугу историки дипломатии», — языком исторических хроник бесстрастно сообщает автор на с. 84.

Конечно, до поры до времени. Ибо актуальность — палка о двух концах. Хотя бывает ли хороший конец у палки для битья или подхлестывания? У средства принуждения...

Илья Ильич Обломов у Гончарова жаловался: “Не жизнь, а кузница”. Он не был деятелем, а задумчивый сквозной персонаж Игоря Клеха, при всем при том, весьма энергичен. Не всегда в тексте, но за текстом — непременно. Его рефлексия — скорее остановка в путешествии во времена, где он уже был или где никогда не будет. Надо разобраться, где какое. Прошедшее совершенное и будущее недодуманное. Надо приложить усилия к тому, чтобы не потеряться в здании его сочинений. Ведь как посмотреть!..

Только поменьше надо сравнивать.

А то непременно выстроится длинный ряд имен: и Умберто Эко, и Милорад Павич, и Джойс, и Генрих Гейне, название поэмы которого Клех разломал на кусочки...

Игорь Клех — писатель, конечно, весьма начитанный.

Однако он обычно не столько следует путем любимого предшественника, сколько оппонирует ему. Хотя бы стилистически.

Кто же может призвать писателя к ответу и когда это случится?

Что такое книга, как не авансовый отчет литератора, получившего когда-то аванс от господа литературного бога и теперь вот возвращающего его в кассу?

Кстати, в “Зимании” есть главка под названием “Удвоение реальности” — о фотографии. Не думаю, что формула удвоения верна для литературы. Новая реальность — во всяком случае, у нашего автора — существенно отличается от той, которой она была до прихода писателя. Приглашай его после этого в страну, води по ней за руку!..

Подозреваю, что название главки “Вспять” в той же “Герме” есть обратный перевод немецкого слова “Zurьck”, то есть назад, обратно. Склонный к филологическим разысканиям, автор даже в незнакомом языке находит нечто...

В данном случае мне интересно не конкретное событие и его отголосок, а то, насколько таковые отзвуки характерны для прозы Игоря Клеха. Проходят годы, а события длятся, просто переходя в какую-то свернутую форму, а потом опять выходя на поверхность. И получается, что географические карты имеют в нашей жизни значительно большее значение, чем мы предполагаем в повседневности. Время консервируется в этих картах.

Назовем это свойство прозаика любовью к рассматриванию карт.

Это красивое описание карты (где взять синоним для этого слова?), увиденной в витрине книжного магазина, убеждает в том, что перемещение в пространстве всегда есть перемещение во времени. А для персонажа Игоря Клеха, может быть, даже сильнее, чем для авторов обычных путевых заметок.

Дело тут даже не в пути, по окончании которого можно себя спросить: “Да была ли эта Германия?!”, — а в ощущении жизни везде и всюду. В которую может как-то войти и твоя собственная. Хотя может и не войти, а будто бы постоять в сторонке.

Придуманный Каллимах, в известной степени, и есть таковое стояние в сторонке. В “Поминках...” тоже есть путь... Даже много путей. Потому что шифрованные донесения и любовные песни — это все-таки разные дороги, разные судьбы. Но ассоциативный ряд, безусловно, получается интересный. Искусство как шифр и сразу — декодирование. Такая семиотика!..

О чем же ведут свои — хочется сказать, платоновские — диалоги Григорий и Каллимах?

Григорий: “Разум, действительно, в состоянии осветить темные углы мира и очистить их, но значение его инструментально, а права конечны — по своей природе он может давать только конечные ответы на конечные вопросы. Божественное же слово бесконечно, и Библия, оброненная нами в прах, остается, остается Библией — незапыленным Словом Божьим, и задача человека — принять Его и засвидетельствовать, ибо что человек без Бога?..”

У лорда Болингброка в “Письме об изучении и пользе истории”, между прочим, имеется мысль о непристойности “пустяшных доводов против этого доказательства” (то есть доказательства бытия Бога)*, но он толкует еще и о том, что Бог не постигаем только разумом. Для собеседников из романа И. Клеха пристойность заключается не в доводах о бытии Бога, а в том, чтобы пересмотреть (может быть, осовременить?) отношения человека с Господом, но путь к этому весьма интересен. Ведь что отвечает Каллимах! Он говорит об излишнем антропоморфизме (у Болингброка, кстати, есть мысль о том, что Бог, скажем так, дан в ощущениях и животным!) Священного писания. И дальше: “Не слишком ли очевидно в нем свидетельство человеческой косности — запах пота — его авторов, не так уж много в нем осталось от откровения?”

Город Дунаев, на почти пасторальном фоне которого ведутся эти беседы, лютня в руках Григория, прекрасные вина, стимулирующие жизнеутверждающие прения о боге и человеке, свободе и красоте, разуме и о том, что постигается посредством озарения... Месса Каллимаха (ибо как еще назвать это сочетание служения Господу, искусству и любви, — это действительно месса, а о почти еретической светскости этого торжества промолчим, в ней, тем не менее, особый пафос свободолюбия, пафос канонизации выхода за пределы канона!) проложена сугубо, на первый взгляд, бытовыми описаниями. Автор, он же хронист, он же просто человек, что-то пишущий, может задремать и задуматься: “В троллейбусе, пока он поднимался вверх по крутой улице, мимо старого парка, его морочили ускользающие обмылки снов... — о плеске вод канала под гнилыми половицами и о живущем в них канализационном кабане, о Гоголе, прочищающем нос за обедом белым полотенцем, пропустив его сквозь ноздри своего огромного муляжьего носа и таская за оба конца, как растирают плечи, и самый страшный из снов — будто он живет в фашистской стране...

Из времени мессы выход только в скучный троллейбус, над которым витает еще не рассеявшийся туман сновидений. Тот, кто пишет якобы об истории, всегда будет видеть сны — то из прошлого, то из причудливого будущего.

И сам по себе роман, и закавыченные фрагменты (возможно, их и пишет наш эзотерический провидец), и эта проза городской современной жизни, и то, что сочиняет Каллимах Фаниоле, — все это пересекается, перекликается. Разноуровневые развязки (вот пригодился термин дорожников!), сложные узелки, способные связать в одно и блаженного Августина, и того инженера с закомпостированным талоном, и сочинение Каллимаха, которое нам не дано оценить. Был ли вообще Каллимах? Было ли время?

Философствующие литераторы ответственны за то, что наивный читатель ждет от романов ответы на бытийные, а также житейские вопросы. А автор “Охоты на фазана”, по сути дела, все листает перед нами путевые заметки. Все тексты в книге — поверх жанров — все равно имеют опознавательные знаки писем с дороги. Только цель пути когда более очевидна, а когда, к концу повествования, вдруг становится ясна тщета движения. Движения не только как перемещения в пространстве.

Очень русская особенность!

“Вернее ласточек показывают присутствие весны огневое убранство Елисейских полей по вечерам, открытие Ипподрома, где теперь раззолоченные короли Франциск I и Генрих VII встречаются в Camp-d’or (Золотом поле. — Ред.) и присутствуют на турнире, который, вероятно, богаче действительного бывшего во время оно”*.

В тех путешествиях, на которых специализируется Игорь Клех, все богаче бывшего во время оно.

Хотя, например, “Смерть лесничего” и “Псы Полесья” — тексты, написанные любителем Казакова и одиноких, даже если и в компании, странствий сквозь “окружающую среду” к естественному человеку, который, может быть, сидит, подремывая, в каждом и ждет своего часа. Тут другой синтаксис. Но тем не менее, входя в ту же конструкцию той же книги, повесть и рассказ описывают некоторое, я бы сказал, весенне-осеннее (демисезонное?) истончение жизни — неважно, в какое время года действие происходит на самом деле, — и, тем самым, рифмуются с романом** о Каллимахе. Например, через это: “Но чахла постепенно Фаниолина любовь, не подкрепляемая знаками внимания от нищего, как птица, Каллимаха”.

Нищий, как птица, — поразительное сравнение. Одна ласточка весны не делает. Вернее ласточек показывают весну огни на Елисейских полях...

В “Смерти лесничего” есть советские общественно-политические реалии, и есть клоунообразный Щек. И образ скороспелого кандидата в политики удивительным образом пародирует Каллимаха. Фельетонные моменты меня, читателя, не пугают, как не испугал трактат в диалогах. Это тоже — истончение жизни, мысли и чувства. В стране, которой уже нет, все гротеск.

Но гротеск 1989—1991 годов был смешным ужасом рождения. Может быть, чего-то монстрообразного. Истонченное — утолстилось!..

Удивительным образом актуалитет не убивает стремления прозаика рассуждать о вечном. Все проходит — и все остается. Кружит, кружит ветер и возвращается на круги своя.

Возвращается ли?

Концентрические круги, по которым происходит развитие человеческого духа (видимо, путем перескакивания, вопреки диалектике, с окружности на окружность, а порой даже и обратно), в отличие от кругов по воде от брошенного камня, видны долго.

Человек, вчитывающийся в прозу Клеха, переживает не только жизни персонажей, но и переживает заново себя, вечно находящегося в потоке (сновидения, обрывки школьных знаний по истории и географии, вырезки из газет, подборки вздорных анекдотов) информации/дезинформации. Рассказчик в текстах этого действительно современного писателя — не из монументов. Он скорее слаб, чем силен. Он скорее обычен, чем героичен. И потому он способен воспринимать и передавать, ничего не теряя. Нет никакого рупора автора, никакого горнила, через которое проходит чего-то там сверхисторичное. Но времена схлопываются не на манер, о котором толкует Фоменко, а по воле среднесоветского (все же) интеллигента, подученного автором. Схлопываются — и расхлопываются. Между ними разводятся и сводятся мосты... И в общем в результате оказывается, что время, неумолимое и жестокое, и есть главный герой книги. А вот положительный он или отрицательный, я не знаю...