Сергей Боровиков

В русском жанре

* * *

Закурил...

Сколько раз этот глагол присутствует на страницах книг. В детективах пишут обычно, чтобы заполнить паузу между ударом и выстрелом: “Он (я) закурил” без затей. Который пытается изобразить художественность, укажет марку сигарет.

Впрочем, и в хорошей прозе, — пришел первым на ум Шукшин, — авторы, бывает, обходятся сообщением “закурил”.

Но как в жизни закуривают очень и очень по-разному, так и литературе случается укрупнить это бытовое и заурядное действие до важной детали.

Итак, в жизни.

Обращали ли вы внимание на то, как много развелось нынче курильщиков, стереотипно и не всегда осознанно копирующих рекламно-американскую манеру закуривания: в правой руке зажигалка, левая мужественно согнутая ладонь прикрывает огонек от ветра? Особенно комична эта суровая манера в помещении в отсутствие воображаемого ветра и когда вместо мужественной ладони заборчиком вокруг огня выставляются пухлые пальчики.

Попробуем еще — интересно ведь, правда? — обозреть курение в жизни и книгах...

У наблюдательнейшего Бунина, как ни странно, почти нет сколько-нибудь развернутого описания курения, зато очень часто он сообщает: “жадно закурил”, особенно после любовной сцены. Из конкретного впечатляет Шаляпин морозной ночью на лихаче, который “курит так, искры летят по ветру”. Нет, надо повнимательнее полазать, найдется и “теплый, человеческий дым папиросы” в сырую мглу.

У Алексея Толстого: “бережно, словно драгоценность, достал из портсигара папиросу”.

Впрочем, надо прерваться: подобный обзор займет слишком много места, а с комментарием тянет на отдельный текст.

* * *

Два мальчика лет по десять беседуют на ходу:

— А у тебя в классе враги есть?

— Три.

* * *

Был в Советской России тип мужчин-алиментщиков. Не злостных неплательщиков, что перемещались по стране, скрываясь от уплаты алиментов, но исправно их платящих, однако более опасных, чем первые. Такой персонаж, женившись и разведясь раз, другой, третий, оставив за собою одного, двух, трех детей, доходил до предела в 33% заработка, и впредь ему нечего было страшиться. Страшиться надо было невестам. Я знал одного такого господина.

Высокий угрюмый молчаливый тип с долгим армейским прошлым, лет сорока пяти, он служил вахтером, часто меняя место работы. Женился на замкнутой старой деве из нашего подъезда и тут же забабахал ей сынка. Первое время Женя, так ее звали, ходила похорошевшая, масленая, гордая своим пухнущим животом: “дорвалась до...” — объясняли мудрые соседки. Муж был мрачен, его редко видели рядом с Женей, с коляской. Он не здоровался с соседями. Он не выпивал, во всяком случае зримо. С нескончаемой сигаретой во рту, сутулясь, проходил утром из дома, вечером в дом. Прожив года полтора-два, исчез, оставив Женю с новым животом. Тогда-то, на чьи-то слова “Платить-то парню не переплатить на двоих...” я и услышал о его постоянном, многолетнем перемещении из семью в семью, как и с работы на работу. Как молча он подавал заявление по собственному желанию, так же молча собирал чемодан и уходил из семьи, и не оставался долго один, но тут же обженивался вновь. Я был тогда молод и невнимателен, а сейчас жалею, что не попытался разговорить этого мрачного отца многих семейств — почему не сиделось ему на одном месте, и зачем, наконец, он обязательно регистрировал брак? Из наших писателей, думаю, Василий Шукшин смог бы заглянуть под его черепную коробку.

А Жене скоротечный брак пошел на пользу: она сделалась бойкой и разговорчивой.

* * *

То, что сейчас я скажу, вероятно, зажжет негодованием пламенное сердце шестидесятника. Булат Окуджава на бумаге никогда не получил бы и тысячной доли того признания, какое обрел с гитарой. И что в том дурного? Если я уподоблю его Алексею Фатьянову, Ст. Рассадин, к примеру, вероятно, оскорбится, хотя, согласимся, — Фатьянов был “тоже” автором прекрасных песен, пусть и в ином роде. Или вот — приготовились! — Николай Доризо, отличный романсовый поэт, многие из текстов которого, как, например, из кинофильма “Разные судьбы”, ну никак не уступают текстам Окуджавы.

* * *

“Вестник” Сарат. пис. о-ции 1998—2001, Саратов, 2001 вып. Все друг друга поздравляют с престарелыми юбилеями.

В. Сафронов: “Его замечательные книги [...] в художественном отношении выше и значительнее всяких там гулаговских писаний и заслуживают всемирного признания. [...] достойные Нобелевской премии” (18).

* * *

“Бунин почему-то называл его “кавалеристом””. Его — Катаева. Из письма Г. Адамовича В. Лихоносову от 10 апреля 1968 года.

* * *

Равнодушие и эгоизм вовсе не одно и то же. Равнодушный человек не заинтересован и в самом себе, эгоисты же поднимаются до высокой страсти, причем, надо заметить, подлинный эгоизм возможен в случае пережитой любви к другим, равно как подлинный атеизм — следствие страстной веры.

* * *

Мы дурачились, но за всем стояла та мучительная подоплека, что известна лишь невинным созревшим юнцам. И на пустынную оконечность пляжа мы высадились, конечно же, затем, чтобы, может быть, увидеть парочку в деле, и пихая друг друга в осеннюю, еще не холодную, но уже словно замершую воду всю в зеленой пыли мелких водорослей, скользя ладонями по мускулистым торсам друг друга, мы не могли при этом не воображать иные тела, и, наконец, все вылилось в безобразную выходку Леньки Н., когда, завидев впереди маленькую аккуратную моторочку со старичком и старушкой в панамках, он дождался, когда наша “гулянка” поровнялась с нею, и примостившись на борт на колени, спустил плавки и показал старичкам желтую письку.

* * *

Был поэт Василий Федоров, скорее всего плохой, любимый официозом за строки “Сердца, не занятые нами, / Не мешкая займет наш враг”. Но он был горький пьяница, и однажды, открыв его сборник, я прочитал строки: “В темноте головы моей тихая всходит луна...”. Там речь шла о том, что поэт, пьяный, прилег головою на руку на столе, и в его голове картина ночи, луна, дорога... Это здорово. Я видал его. С трясущимся красным лицом, вислогубый, дряхлый, хоть и не старый, суетливо-нетрезвый.

* * *

По безнравственности содержания “Лес” нецензурен в любую эпоху, меж тем и в эпоху Островского, и позднее никто не возмущался тем, что на сцену выведена помещица “лет 50 с небольшим” (что по тем временам было то же, что в ХХ веке 70-ти), которая жадно соблазняет “молодого человека, недоучившегося в гимназии”, годящегося ей во внуки! И сюжет соблазнения почти выводится на сцену, во всяком случае активно комментируется другими персонажами, самое большее с насмешкой, но не с ужасом! И ни Гурмыжская, ни ее внук-возлюбленный Буланов “не комплексуют”, не стыдятся чудовищной связи, не полагают нужным ее скрывать. А ведь, казалось бы, не Рим, не Версаль времен Людовика ХIV, или двор веселой Елисавет, но середина почтенного ХIХ столетия, действующие лица принадлежат к верхнему слою общества, к тому же обитают не в греховных городах, но в “лесу”. Тургенев недоумевал: почему Островский назвал свою комедию “Лес”?

Служанка, человек из народа, ключница Улита, столь же древняя, как и ее госпожа, признается: “разве когда мечта (нежно)... так иногда найдет, вроде как облако”. За Счастливцевым в роли лакея она резво ухаживает, приманивая выпивкой-наливкой.

И никто, кроме Карпа (“Добрые люди прикупают, а мы все продаем. Что одного лесу продано, что прочего! Набьет барыня полну коробку деньгами и держит их, и гроша никто не выпросит; а тут вдруг и полетят тысячи и полетят. <...> Доктору французу посылали? Итальянцу посылали? Топографу, что землю межует, посылали?”), не судит престарелую похотливицу. Соседи-помещики лишь цинично посмеиваются втихую и выражают наружную почтительность.

* * *

Интимнейшее место — холодильник. Чтобы открыть чужой холодильник, я должен сделать над собою усилие, настолько откровенны его содержимое и запах, что чувствуешь себя прямо-таки ворвавшимся в чужую жизнь.

* * *

Язык дворянина Добчинского вдруг приобретает поразительное сходство с языком персонажей Зощенко: “вы будете в большом, большом счастии, в золотом платье ходить и деликатные разные супы кушать; очень забавно будете проводить время” (Ревизор, действие пятое, явл. V).

* * *

Кагановичебадский район был в Таджикистане при Сталине.

* * *

При чтении рассказа Алексея Слаповского “Не сбылась моя мечта”, где герой, чтобы построить себе дом, ходит с рюкзаком вечером по городу, собирая и подворовывая кирпичи, которых ему требуется 15 тысяч, на память идет сказка Джанни Родари “Приключения Чипполино”, где Кум Тыква, также одержимый мечтой о собственном домике, покупает — не собирает! не Россия — по нескольку кирпичей в год.

Но я знаю вовсе не литературный сюжет, когда мой знакомый, человек не совсем бедный, но чрезвычайно бережливый, не только специально делал вечерний обход с рюкзаком, но и прихватывал по дороге в портфель или во что придется плохо лежащий кирпич, чтобы сделать пристройку к даче.

* * *

Расстояния Александр Дюма определяет мерой не длины, но времени: “В двадцать минут Д’Артаньян и его спутник доскакали до указанного места”, “через несколько минут они достигли ворот Лондона” и т.д.

* * *

Заменив одну букву, можно достичь неплохого результата: “Все новое — это хорошо забИтое старое”.