Анатолий Курчаткин

Убежавший в Россию

Это было в начале марта 1978 года. Мне позвонил один из заместителей главного редактора журнала “Дружба народов”, ныне уже покойный. То, что звонок нерядовой, я понял сразу, едва услышав его голос: никогда прежде он мне не звонил. “Ну, ты уже знаешь, нет?” — спросил он. “Что?” — удивился я. “О своем друге Юрьенене, — с ударением на первом слоге, как привычней было произносить эту фамилию на русский лад, сказал он, и я сразу понял, о чем речь. — Из ЦК КПСС сейчас наш куратор звонил, по “голосам” заявление Юрьенена, опубликованное во французской “Монд”, передавали. “Тридцатилетний советский писатель выбирает свободу” называется. Политического убежища у Франции твой друг попросил”.

А четырьмя месяцами раньше (5 ноября, как раз под 60-ю годовщину Октября) я провожал своего друга на Белорусском вокзале в поездку в эту самую Францию, к жене-иностранке — непродолжительную поездку, месяца на два, на три. На перроне, кроме меня, было еще двое-трое человек, из литературного сообщества, кажется, я один, и вот, помню, когда обнялись, прощаясь, я вдруг ни с того ни с сего сказал: “Сережа! Только не оставайся. Если бы ты был не писатель. А русскому писателю нужно жить в России”. Несмотря на спонтанность своего пожелания-наставления, я прекрасно осознавал, почему у меня вырвались эти слова. Потому-то, как только зам. главного “Дружбы народов”, где до того работал Сергей, спросил, знаю ли о своем друге, я понял, о чем речь.

Тогда, четверть века назад, когда сделался невозвращенцем, С. Юрьенен был автором одной небольшой книги прозы “По пути к дому”, вышедшей в незабвенной памяти “Советском писателе”, теперь он автор многих романов, повестей, рассказов — написанных там, по ту сторону рухнувшего железного занавеса, автор, по-настоящему состоявшийся именно в эмиграции. Его писательское возвращение в Россию изрядно задержалось по сравнению с его коллегами этой волны — и теми, что старше, и теми, что несколько помоложе, — чему, надо сказать, не в малой степени виной и он сам: возвращению писательскому способствует возвращение физическое, интервью, данное у трапа самолета, пресс-конференция где-нибудь на “Эхе Москвы”, появление в редакции одного “толстого” журнала, другого, а еще лучше — на какой-нибудь ответственной редакторско-издательско-литературной тусовке. Вместо же всего этого — все тот же его уютно-узнаваемый голос по “Свободе”: Сергей — ведущий “Поверх барьеров”, “Экслибриса”, он представляет других писателей, полностью скрывая себя в их тени, будто собственные писательские амбиции ему совершенно чужды.

Нет, надо сказать, и в начале 90-х, и в их середине кое-какие книги его в России выходили, а в собственно 90-м роман “Сделай мне больно”, когда тиражи были фантастически высоки, вышел вообще тиражом 300 тысяч, и все же подлинного возвращения писателя на родину не состоялось. И по той причине, что указана выше, а также еще и потому, что все это были непрезентабельные издания. Топырящиеся обложки, вульгарный, лотошный облик — издатели зарабатывали на писателе деньги и ни о чем больше не думали.

И вот у меня в руках три замечательных, хорошего, “карманного” формата, изящно изданных, стилистически тонко оформленных томика — пять романов С. Юрьенена: “Беглый раб”, “Сделай мне больно”, “Сын империи”, “Дочь Генерального секретаря”, “Фашист пролетел”, последний из которых прежде вообще не издавался, — едва, пожалуй, не половина того, что написано писателем за жизнь*. Не обинуясь, можно говорить: запоздалое возвращение состоялось. Что, собственно, и было отмечено легкой кавалерией критической мысли — критиками газет, полуглянцевых журналов, интернет-изданий, как водится, отозвавшихся полуаннотационными рецензиями решительно-покровительственного аристократического тона. Тона, который, как всегда, откровенно и предательски свидетельствовал где о галопно-формальном прочтении, где о чтении какой-либо одной вещи, а где и нечтении вообще.

Подобного отношения Сергей Юрьенен не заслужил. Точнее, не он — во всей совокупности своей литературно-радиожурналистской деятельности, — а его проза. То, что он говорит ею вот уже более четверти века, как говорит, с какою артикуляцией и интонировкой, с какой, наконец, мерой настойчивости, — все это требует чтения серьезного и сострадающего, прочтения глубин, что содержатся в этих текстах, и такого анализа, что учитывает законы, по которым они созданы.

Внимательное чтение книг С. Юрьенена сразу откроет, что все его книги практически об одном: выборе судьбы. Что в расшифровке читается как выбор места и обстоятельств жизни. Более того, даже и герой во всех этих произведениях один, большей частью выступающий под именем Александр и лишь иногда меняющий его на другое — Алексей. А профессиональное занятие что того, что другого — писательство. Налицо, по сути, существование единого, лишь формально разделенного на романы и повести метапроизведения, которое, сам не зная, как дальше будет развиваться его сюжет, писатель начал писать еще здесь, по эту сторону железного занавеса (см. повесть “Пятый угол” в совписовской книжке “По пути к дому” 1977 года), и которое продолжилось и развернулось уже там, по ту сторону занавеса. Причем — и это надо не просто отметить, а подчеркнуть, выделить курсивом и прописными буквами — не могло бы продолжиться, не стало бы текстовой реальностью, если бы молодой писатель Сергей Юрьенен в возрасте 29 лет не стал невозвращенцем.

Потому как это метапроизведение С. Юрьенена — не о ком другом, как о нем самом. Нет, конечно, ни писатель Александр, ни писатель Алексей, герои его романов и повестей, — не сам автор, такая буквальность была бы странна и лишала автора свободы художественного маневра, но по сути они — alter ego своего создателя, дистанция между ними и С. Юрьененом ничтожно мала, их сюжетное существование — лишь текстуальное отражение жизненного сюжета самого писателя. С. Юрьенен сделал художественное произведение прежде всего из собственной жизни: женитьба на иностранке, что уже само по себе было известным “нарушением границы”, ко всему тому не просто иностранке, но еще и дочери одного из секретарей коммунистической партии Испании (находившейся тогда еще на нелегальном положении), что сразу внесло в сюжет его жизни суровые обертоны, а затем — использование обстоятельств своей личной жизни для бегства за границу (статья 66 “Измена Родине” Уголовного кодекса РСФСР, наказание — “лишением свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества и со ссылкой на срок от двух до пяти лет или без ссылки или смертной казнью с конфискацией имущества”). Сюжет собственной жизни оказался слишком крут, внутренне даже и патетичен, чтобы отпустить от себя, и писатель сделался его пленником. Не знаю, помнил ли он слова, что я сказал ему в наше прощальное объятие на перроне Белорусского вокзала, но такое впечатление — будто затем, в жизни по ту сторону занавеса, всем своим творчеством он доказывал неправоту моего постулата, как, равным образом, правоту своего поступка.

В “Сделай мне больно”, где действие происходит в середине 70-х годов, герой юрьененовского метаромана в составе довольно большой делегации советской творческой молодежи — как представитель молодежи литературной — едет в Венгрию. Две с половиной недели пребывания там — вот содержание повествования. Отношения между членами группы, членов группы с присматривающим за ними комсомольским и партийным начальством, отношения героя со страной пребывания, выражающиеся прежде всего в завязавшемся романе с приставленной к делегации молоденькой переводчицей Иби. Тщательное, подробное фиксирование всего, что видит глаз, слышит ухо и переживает душа. А до этого — идиотизм прохождения через выездную комиссию в райкоме КПСС, вычеркивание в последнюю минуту имени героя высокопоставленными “комсомолятами” из списка отъезжающих то ли в целях перестраховки, то ли для того, чтобы вставить вместо него кого-то “своего”. И постоянным фоном — мысли о 56-м годе, когда советские танки не позволили Венгрии уйти из социалистического лагеря, разговоры героев о тех событиях, оценка их с позиций “тех” и позиций “этих”.

Венгрия предстает глазам героя как форпост социализма, как выдвинутый далеко вперед, едва не в глубь вражеской территории, эдакий сухопутный социалистический Кронштадт, но благодаря ли этому, еще ли чему, она одновременно явлена ему и в образе эдакого “лазутчика” того, другого мира, и как же соблазнителен для героя этот мир, насколько предпочтительнее и для повседневного, бытового существования, и бытия духовного! И не только ему. Одна из членов делегации, танцовщица по фамилии Мамаева, одновременно и любовница главы делегации, пытается бежать в тот, иной мир, но разбивается на машине вместе с взявшим ее с собой турком-эмигрантом. Поездка делегации советской творческой молодежи, замышлявшаяся как демонстрация эстетических достижений советского образа жизни, заканчивается конфузом и фиаско. Герою стыдно и больно быть членом этой делегации, стыдно и больно быть представителем страны, предстающей в глазах симпатичного ему народа полупьяным монструозным образованием.

Предстанет ли сам герой перед читателем симпатичным или не очень, для автора несущественно. Вопроса о жене, оставшейся в Москве, когда герой занимается любовью с переводчицей-венгеркой, для С. Юрьенена не возникает. Вот он, герой, такой и никакой другой. А нравится или не нравится он читателю — что ж, это проблема самого читателя. Не в вопросах морали суть. Суть — в проблеме выбора. Герой в своей венгерской поездке выбирает вот такую жизнь, такой образ ее, отвлечение от магистральной линии чувства, владеющего героем, рассыплет повествование, уведет его за горизонты, где автору нечего делать, и автор не позволяет себе уводить туда Александра Андерса.

Впрочем, уходя от проблем морали, С. Юрьенен вовсе не делает вид, что они не существуют, не сущностны и не судьбоопределяющи. Он лишь отстраняется от них. Не его тема. И делает это простым и чрезвычайно кратким ходом: записка в пустом холодильнике, найденная героем по возвращении из командировки (еще до поездки в Венгрию), по смыслу которой можно судить, что жена ушла от него. Ушла — и герой “свободен” для главной темы. Во всяком случае, на пространстве этой части метатекста, которому еще расти, распространяться, ветвиться, уйти в предначалие — в детство героя (“Сын империи”), его юность (“Фашист пролетел”), период совершения главного жизненного поступка — бегства за занавес (“Дочь Генерального секретаря”), дать боковой росток в виде варианта судьбы героя, если бы он совершил бегство не тем путем, что сам автор, а более тривиальным: просто остался за границей во время турпоездки (“Беглый раб”).

Выстраивая метатекст С. Юрьенена в пределах выпущенного “У-факторией” трехтомья, следует расположить эти пять романов в следующем порядке: “Сын империи”, “Фашист пролетел”, “Сделай мне больно”, “Дочь Генерального секретаря”, “Беглый раб”. Сделать это важно по той простой причине, что, не поставленные в хронологический ряд, романы много теряют в своей смысловой составляющей. Недоговоренное в одном восполняется в другом, смутное очертаниями в пределах отдельного текста проясняется контурами, когда становятся ясны связи, что существуют между сюжетами.

“Дочь Генерального секретаря” в смысловом плане — пожалуй, самый сущностный роман из этих пяти. Это словно бы их нервное сретенье, узел, который протянул нити связей и в прошлое героя, и в его будущее. Будущее определив, а прошлое высветив.

В “Дочери Генерального секретаря”, в отличие от прочих романов, Александр Андерс, герой метатекста (реинкарнация его в “Беглом рабе” — Алексей, судя по совписовским “Пяти углам” — Божедомов по фамилии), не стоит в центре повествования, он смещен на его периферию, но лишь для того, впрочем, чтобы через судьбы других людей, да еще определенных совсем иной, инакой историей, открыть для себя мир, существующий за занавесом, сначала заглянуть в него и наполниться им, а затем и проникнуть туда. Инес Ортега, дочь секретаря находящейся в подполье коммунистической партии Испании, ее отец Висенте Ортега, отправленный в западный мир из советской эмиграции лично товарищем Сталиным вести борьбу за освобождение Испании от режима диктатора Франко, — вот люди, которых посылает судьба герою, чтобы он заглянул за ту сторону занавеса. В изображении их С. Юрьенен и беспристрастен, и зорок, а порою и ироничен. Замечательным примером тому может служить эпизод, описывающий восхождение железного Висенте на пирамиду Хеопса, когда они с Пасионарией, легендарной Долорес Ибаррури, оказываются в Гизе. Не однажды нелегально пересекавший границу франкистской Испании, готовый, если попадет в руки полиции, достойно, как подобает коммунисту, умереть, никого и ничего не выдав, железный Висенте, покорив усыпальницу древнего властителя мира, лицом к лицу встречается там с поджидающими вот таких “скалолазов” бедуинами, которые хладнокровно и без слов — все за них говорит почернелый от времени клинок — грабят его. Они его грабят — а он, беспомощный, вынужден подчиняться насилию, и вся его подпольщическая готовность к героической смерти в подобной непредусмотренной ситуации ничего не стоит и просто не нужна.

Суровое эмигрантское детство Инес — в Польше, в России, во Франции — написано так же лапидарно, как и подпольная жизнь Висенте, но вырастающий из этого лапидарного описания образ иной, обдающей ароматом свободы, нетоталитарной жизни и ярок, и соблазняющ. Воздействие, оказываемое им на читателя, именно такое, каким оно оказалось в конце концов для Александра Андерса, жившего себе своей нормальной студенческой жизнью до случайной встречи с Инес и об этой, иной жизни как реальности не помышлявшего. Хотя вместе с тем нельзя не отметить: вся реальность его взаимоотношений с советской действительностью полностью подготовила его к “соблазну”. Он был как камень, лежащий на горной круче, на самом ее краю; легкий толчок — и покатится вниз. Вот таким толчком встреча с Инес, которой понадобилась машинка с русским шрифтом, и оказалась. Камень стронулся с места и полетел.

Эта подготовка камня к “падению” изображена в “Сыне империи” и в “Фашист пролетел”. И если в “Сыне империи” еще много тепла самого раннего детства, если в нем еще отзванивает та лирическая струна, что явлена была в “Пяти углах”, также посвященных детству домашнему, дошкольному, где нет отношений с улицей, школой, отношений идеологизированных, то “Фашист пролетел” — это роман вступления в жизнь, и лирическое здесь умолкает. Возникает даже иной стиль: бритвенный, холодный, какой-то режущий. Мальчишеский быт обитателя заводского района с его драками, топтанием инакого, первые мировоззренческие разногласия с отчимом полковником, первые любовные отношения со сверстницами, первая попытка бегства из этого чуждого душе, угнетающего ее мира в иной, который пока мнится все в пределах того же, родного пространства — в Москве...

Эти “детско-юношеские” части метатекста С. Юрьенена имеют свою, особую ценность: странным образом поколением писателей, родившихся в конце или вскоре после войны, о своем детстве написано очень мало. Почти ничего не написано. Поколением предшествующим — тома и тома, а вот тут — практически зияющее пространство. Чему, возможно, и есть свое, вполне разумное объяснение — скажем, нежелание идти вослед за старшими, — но, как бы то ни было, отсутствие “детских” вещей в литературе того или иного поколения действительно образует дыру, нечто вроде белого пятна в портрете поколения, так что становится непонятен и невнятен весь его облик. Именно усилиями С. Юрьенена это белое пятно удалено. Он может не нравиться, этот поколенческий портрет, написанный писателем, может казаться кому-то однобоким, кому-то гиперболизированным в своей эротико-сексуальной составляющей, ну так что ж: так это он увидел, так прочувствовал, таким помнит; ведь писатель — это всегда субъективность.

Кстати, об эротике у С. Юрьенена должно сказать особо.

Факт, что русская литература ХХ века, подступивши в его начале к изображению сексуального, оставалась затем в этом отношении довольно невинной по сравнению с литературами западными в силу наложенных на нее извне табу. Обращение к этим моментам человеческого бытия, когда писатель оказывался вне досягаемости сформулированных властью запретов, совершенно естественно и закономерно. Хотя бы согласно той самой поговорке: “Запретный плод всегда сладок”. Иное дело, что ничто в литературе не самоценно. Если изображаемый предмет, явление, событие, человеческие отношения и т.д. лишены эстетической целесообразности, то литература как искусство здесь кончается и начинается нечто иное. Скажем, социологический трактат. Или трактат по медицине. Или педагогике. Метафора, иносказание — тот фундамент литературы, с разрушением которого кончается и она сама. Не знаю, кто как, а я всегда помню то описание соития у Музиля в “Человеке без свойств”, когда он с присущей ему иронией говорит о том, что верхняя часть тела у героев была в странном несоответствии из-за своей неподвижности с находящейся в бурном движении части нижней.

Как одному из первопроходцев, пытавшемуся найти адекватный ответ на прежде затабуированное, С. Юрьенену пришлось непросто. Без того, чтобы баланс не сбился, обойтись тут не могло. Из-за чего иные определили адресность его прозы как подростковую, иные нашли вечное подростковое сознание в самом писателе. Благо, что “детско-подростковые” части его метатекста легко позволяют отпасовать мяч в сторону и того, и другого заключения. Но ни то, ни другое из них неверно. Свобода в изображении эротического — всего лишь составная часть обретенной писателем свободы личностной: физической, творческой, идеологической, наконец.

О том, как опьяняюще действует эта свобода, как оглушает и ослепляет — боковой побег метатекста, роман “Беглый раб”.

Основное действие романа, хотя он и начинается с того, как герой, писатель по имени Алексей, покидает свою делегацию, чтобы попросить политического убежища во Франции, — это уже собственно французская жизнь Алексея спустя несколько лет после “невозвращения”, когда он состоялся здесь как писатель-эмигрант, обрел семью, обзавелся друзьями. И вот у него все это есть, а душа все так же алчет чего-то недостижимого и найти не может. Не может, и в результате Алексей со своим другом, французским журналистом Люсьеном, оторвавшись от семей, отправляются на машине в путешествие по Бельгии, Германии, Нидерландам — благо, это можно, доступно, все рядом, — отправляются, собственно, для того, чтобы нырнуть в ту самую свободу с головой, омыться ею как некой живой водой.

Путешествие оказывается бездарным. Мечта и реальность — две разные вещи. Взлетая в небо, не забудь, что ты не птица, а человек, и тебе положены пределы самою твоей человеческой природой. Таков смысл этого романа. Не пессимистический, не горький — отнюдь нет. Очень спокойный, трезвый — реалистичный, скажем так. И не случайно “Беглый раб” стоит в этом метатексте последним. Во всяком случае, на нынешний момент.

То, что метатекст С. Юрьенена будет им продолжен, нет сомнения. Опыт, поставленный писателем на себе, шире того, что явлено пока читателю. А значит, и должен быть переложен на бумагу.

Что это будут за части, к какому периоду его собственной жизни относящиеся — это пока ведомо ему одному. Во всяком случае, всей своей жизнью и созданным им метатекстом он доказал неабсолютность того мнения, которого многие годы придерживался и я: что русскому писателю жить за границей — это перестать быть писателем. Собственно русским писателем прежде всего. В силу особенностей нашей русской жизни, ее непохожести на жизнь других стран, иных жизненных коллизий и конфликтов.

С. Юрьенен, прожив четверть века за границей, сумел остаться именно русским писателем. А живя здесь, такого, что написал, он бы написать никогда не сумел. Просто потому, что не было бы опыта жизни, что обрел, скрывшись за железным занавесом. Занавес поднялся — и этот опыт, полученный им там, в тех, иных пределах, оказался востребован здесь, в этих, родных пределах. Как парадоксально все получилось: убежав из СССР, в итоге очутиться в России.

* Сергей Юрьенен, “Фашист пролетел”, роман, Екатеринбург, У-фактория, 2002 г.

Сергей Юрьенен, “Беглый раб”, романы, Екатеринбург, У-фактория, 2002 г.

Сергей Юрьенен, “Дочь Генерального секретаря”, роман, Екатеринбург, У-фактория, 2002 г.