Олег Хлебников

Стихи для Ерёмы

* * *

                          Александру Ерёменко
Он живёт как поэт — он не пишет стихов,
только странные строчки припоминает.
Ничего нет в рисунке важнее штрихов,
и достаточно их, если кто понимает.
То не помнит себя, то не любит себя,
а поэтов иных помнит и почитает —
почитает, собьётся, опять начинает
и бормочет та-та, тайный смысл торопя.
Если даже в норе обитает поэт,
то особенной — где-нибудь, скажем, в Кулишках
иль на Божьих прудах, где, как денди, одет,
бродит чёрный чудак в золотистых кудряшках.
О поэт — не бездельник: работа его —
ночь-полночь разливать пустоту по бутылкам
и — на свалку, и мессиджи слать теофилкам:
мол, на свете прибавилось много чего,
что не снилось ничьим мудрецам...
					Ну а список
на пруды прибывающих кораблей
всё ещё недочитан.
			А рассвет-то близок —
вот мелькнул за окном, вот звонит у дверей —
с отвратительной бритвою брадобрей...

* * *

Обострились черты природы,
засквозили пустоты в лесах.
И полсуши покрыли воды,
снова грезя о небесах.
Если ты отражаешь что-то,
обольщайся, что и внутри —
то лазурное с позолотой,
то угрюмое, как сизари,
но всегда такое большое,
что вместить бы никто не смог...
Всё, что есть у меня за душою, —
крылышкующий этот листок.

Перед Рождеством

От ночного ветра —
снег, летящий с веток,
накануне Святок,
на исходе света.
В снеговом тумане,
спрятанном лесами,
все остались — с нами
связанные снами.
И на плёнке снежной
отделять не нужно
замерших прилежно
от бегущих дружно.
С нами эти лики,
шёпоты да вскрики,
хоть несут их реки
в океан великий.
В этом Ледовитом,
в этом Тридевятом —
сходства не лови там
по родимым пятнам.
Будут все с тобою
дымкой голубою.
Лёгкою стопою
сам найдёшь дорогу
к снежному прибою,
к маленькому Богу.

* * *

Не ожидал, что этих существ скоро не будет на свете:
с бабушкой в погремушки играл
					сын мой почти годовалый.
Стал он и двухгодовалым и трёх...
				Вот пятнадцатилетье
справили — нету младенца того,
					словно и не бывало.
(Сам-то я точно такой же, как был,
				соискатель бессмертья —
вот уж второе столетье, и всё-то мне мало).
Бабушка годы и годы лежит под раскидистой елью —
давит вечнозелёная тень,
				к свету не отпуская...
Как же смеялись они и агукали!..
					 Над колыбелью
время кружило —
			немая голодная стая.
(Старый да малый, добыча её,
				    перед вами робел я,
в морок приснившейся книжки глаза опуская).

* * *

Удаляются огни машины,
расстояние творя.
Собираются морщины
в паутину бытия.
Ею пойман, ею очарован,
загнанный пытаю дух:
разве ты из всех жаровен
вышел слеп и глух?
Почему не научил прощаться
и прощать светло,
если знаешь: то и счастье,
что проехало, прошло?

* * *

Иду между небом и небом
по мартовской, мокрой земле,
по талому льду, по нелепым
делам, награждаемым хлебом.
А снег ещё тлеет в золе.
Ну вот и опять проскочили
пустыню и морок зимы.
Всё выше и выше качели —
ура! Мы того и хотели,
к тому и готовились мы, —
чтоб нам воздавалось сторицей
за холод вселенский сквозной,
чтоб стали приветливей лица,
как день над макушкой; чтоб длиться
короткой прогулке земной.

...Старик сорока-с-чем-то-летний,
по юному миру иду.
Меня поражает, что дети
становятся взрослыми. Эти
дела предвещают беду.
Уж сам-то я точно не старше
своих восемнадцати лет,
и туча над городом та же,
а я легкомысленней даже,
ещё молодёжней одет...

* * *

           Памяти Александра Аронова
Я был моложе всех
и вот почти со всеми
сравнялся. Без помех
течёт по венам время.
Привет, мои друзья —
вы торопили сроки
рожденья, но скользя
в том родовом потоке,
я вас догнал уже.
Ноздря в ноздрю отныне
рулим на вираже
по первозданной глине.
Лишь этот путь открыт
для гонки бесшабашной.
Кто всех опередит?
Тому — не страшно.

* * *

Самозабвенно проживая день,
не думая о старости и смерти,
лежим себе на пляже — набекрень
надев кепчонки, солнышко по смете
дополучаем и уходим в тень
от облачка... Беспечна жизнь на свете!
А в темноте — как в видеокассете:
таятся страх, соблазн и дребедень
с извечною мечтою о сюжете,
который будет досмотреть не лень.

* * *

Те мужчины в семейных трусах,
				  выпивавшие под кустом,
а потом входившие в воду,
			  зажимая носы и уши,
это было вашей свободой
		  на советском необжитом,
лишь замусоренном куске
		  окружённой врагами суши.
Вы отстаивали его
	  и в боях, и в неравных трудах,
этот горький ничей кусок,
		  но порою могли упиться —
шелестеньем ничьей травы,
		  пересвистами божьих птах,
а случалось, что пели вам
		  и совсем уж райские птицы.
И надеюсь, что там, в раю,
		   есть незанятая земля,
хоть какой-нибудь да нектар,
		    пара-тройка озёр негрязных —
то, чем даже в родном краю
			   опоздал насладиться я.
Всё равно наследство моё —
			 этот светлый и пьяный праздник.

* * *

Вспыхнет чёрная звезда,
смерч промчится по планете,
полземли зальёт вода —
много лишнего в сюжете
о единственной на свете,
лишь твоей — и навсегда —
Даме. В честь её любви
одолеешь все рогатки,
сам восполнишь недостатки
льда и пламени в крови.
И научишься свои
вещи содержать в порядке.
В том порядке, что берёг
Блок, — ведь может каждый вечер
вдруг условиться о встрече —
среди пира, между строк —
Незнакомка и навечно
чёрный возвратить цветок.

Похороны барда

Булат Шалвович Окуджава,
так проходит земная слава —
по Арбату, в сто тысяч ног.
Это вы уже сверху видели:
проигравшие победители
девяностых — всему итог
подводили — под мелкий дождик,
под колеблемый ваш треножник,
скрипку Моцарта, скрип сапог.
Вслед за песенкою короткой
поднимался беззвучный рокот,
по Арбату-реке волной
шёл, вздымался, бился о небо,
на людей глядевшее слепо,
нависавшее над страной.
Булат Шалвович Окуджава,
так приходит земная слава:
не крикливо, не величаво,
к небу тягостному спиной.

Уроки закона Божьего
I
Он был. И слепил эту Землю
и мыслящих тварей земных,
и эти счастливые семьи
капустниц и совок ночных.
Вообще — что хотел, то и сделал:
в поту добываемый хлеб
и все обручённые с телом
ловушки грехов и потреб...
Давайте признаем, отметим
заслуги Его наконец,
расскажем продвинутым детям,
кто самый великий творец.
Он выше и Джойса, и Гейтса,
и Спилберга — что там Шекспир!
Повсюду — и некуда деться —
всё Им же отлаженный мир.
И тот механизм образцовый
запущен на тысячи лет.
Какой был механик толковый —
да жалко: преемника нет.
II
...А уж если нынче нету Его — и всё
разрешено — ну, был, а теперь вот нету
(в этом случае победили Ду Фу и Басё,
следившие за оттенками тени и света —
в них разгадка тогда, и знак, и примета),
всё равно, получается, мало разрешено:
ну, погубить себя — и способы есть (немного),
ну, убить, изнасиловать, с грузом пойти на дно,
ну, украсть и в унынье впасть у черты итога —
глупо на этом свете, когда без Бога.
Кто-то же должен за тем, что творишь, следить
(ловко ли крал, убивал, горевал), иначе
смысла стараться нет и не столь сладим
(как для ребёнка — в игре его или плаче)
привкус любой удачи и неудачи.
Разве не ты Адам — весь в глине, смотри! —
за что из Эдема тебя? — ты плевал на Еву
с душным её моллюсковым плодом внутри,
с яблочками с отцовского стыдного древа —
по одному за пазухой: справа, слева...
III
Этот способ существованья белковых тел
я не то чтоб видеть в гробу хотел —
доводилось, видел — и много раз,
с ветхими адамами дружить горазд.
Я и сам-то ветхий, хоть не Адам,
но ни клетки тлению не отдам.
просто так, а только — за обещанье
что недолгим будет с собой прощанье.