Геннадий Русаков

Стихи Татьяне

1
Это осень, Татьяна, и больше не надо резонов.
Ты шатнулась в окошке — и на полсудьбы не со мной.
А сегодня замахом снялись с почерневших газонов
непонятные птицы, ушли шелестящей стеной.
Есть у нас возле горла какая-то мелкая жилка,
подсинённая вена, c рожденья больная струна.
Как она во мне бьётся, сжимается горько и пылко,
будто хочет сказаться, а всё никому не нужна!
Знаешь, это бывает в начале седьмого десятка,
моросящим полуднем, у брошенных веком мужчин,
с их тяжёлой любовью, которая — форма припадка,
затяжное похмелье, концу обречённый зачин.
В этом возрасте любят как стонут сквозь сжатые зубы.
Это осень, Татьяна, сезонная тяга к теплу.
И огни нам, и воды...Остались лишь медные трубы.
Вот и тень твоя гаснет, уже отсветив на полу.
У, как я тебя к жизни — к твоей, непришедшей — ревную!
К той, где я просто снимок, да память касанья во сне.
К той, в которой не буду, умру, не увижу, миную...
Это осень Татьяна, но ты вспоминай обо мне,
потому что так любят, себя выдирая из хвори
или в стенку до крови костяшками пальцев стуча —
так нелепо, так глупо, что счастье похоже на горе:
тоже юшку пускает, когда заезжает с плеча.
Видишь, рыжее утро глядит в приоткрытые створки,
лишь глаза продирает, не хочет ступать на жнивьё,
на капустные грядки, где сушатся листья-оборки...
Это осень, Татьяна, любимое время моё.
2
Взойдут Стожары, и дитя проснётся,
посмотрит в темноту из-под ресниц,
увидит Бога, вспомнит, улыбнётся —
и снова в сон, лицом в подушку, ниц.
Сады вздохнут своим коровьим вздохом
и занавески выгнутся в дому,
как будто нам с тобой, полночным лохам,
идти куда-то, а куда, к кому,
когда ленива плоть от насыщенья
и кровь стучит и дышит под рукой?
Не может Бог не даровать прощенья,
когда он даровал такой покой!
Когда, отпрянув после тесной смычки,
душа лежит, как тело, в наготе,
и продолжает помнить по привычке
о Боге, о тебе, о темноте;
когда сквозь километры мирозданья,
ещё в поту, по медленной кривой,
безгрешные полночные созданья
плывут, соприкасаясь головой...
3
Жена-птенец, куклёныш в одеяле,
последний шанс, нелепица моя!
Сугробы на бугре перестояли —
вот-вот начнётся смена бытия.
Ты не болей, ты плачь — слеза врачует.
Отвары пей, на градусник гляди.
Душа одна в снегу переночует, 
чтоб ты уснула с грелкой на груди.
Но чтобы век подрагивала плёнка,
когда ты перелистываешь сны,
чтоб, словно у растущего ребёнка,
размеры за ночь сделались тесны...
Как ты от хвори стала большеглаза!
Испуг проходит у начала слёз.
Поплачь. Все страхи до другого раза.
До новых умираний невсерьёз.
4
Ах, юность глупая с кошачьими глазами!
Бумажку-вертушок на нитке потрясут —
и ты уже вскочил, уже в прогибе замер...
И горла сухота, и плоти душный зуд.
Ах, юбки-клинышки, небрежные батисты,
cамарские хлыщи в сиреневых угрях!
Как вспомнить — до чего ж бывали мы
                                 речисты!
И путались в белье прельстительных 
                                     нерях.
Любови прежних дней, спасибо, 
                             что забыли...
Мне странен прежний пыл 
                      и ваших губ расквас.
Но как я обмирал, как трепетны вы были!
Любови прежних лет, благословляю вас.
Ты, молодость моя, ни в чём не виновата.
Остынут тополя — я сам к тебе приду.
Пусть лишь отмельтешит 
                       их старческая вата
и петел отхрипит в карякинском саду.
5
Пойдём, Татьяна, городом Озёры,
посмотрим жизни в жёлтые глаза,
поскольку всё иное — разговоры,
а им не до’лжно верить и нельзя.
Там банк, больница, баня за базаром,
собес, гортоп, четырнадцать ларьков,
районный храм в строении нестаром —
инфраструктура скудных городков.
Там девушки, белёсые, как моли,
но с формами тучнеющих наяд,
гуляют, безмужчинные, на воле
и в воздухе на цыпочках стоят.
Там я в сиренях — символе разлуки —
ещё хожу, бессмысленно любя,
с той, с незабвенной, чьи уста и руки
меня благословляли до тебя.
И ничего не вижу и не слышу —
купил «Коровку», фантиком шуршу.
А боль уже шагнула через крышу...
И я назавтра смерти запрошу.
6
Где гуд моих лесов? 
               Где звон моей печали?
Моих красавиц шаг с прогибом на ходу?
Опять мои сады надолго замолчали.
Я больше никого под праздники не жду.
Не то, чтобы я стар: я попросту немолод.
Мне ломких женских плеч 
                    недолго обнимать.
Там вовсе не часы — 
                    там громыхает молот,
под выпуклым стеклом живёт 
                            чужая мать.
Я на Татьянин день, 
                    который мной просчитан,
нырну в копну волос и не вернусь 
                              из них:
лишь женщина теперь от времени 
                                 защита.
Благословляю всех сиделок и врачих!
(Не помните меня — и я о вас забуду!)
И пусть полудитя, упрямица, жена
глядит, как пауки летят навстречу чуду
на стропах паутин, застрявших у окна...
7
Всё в бедной памяти моей
смешалось: даты, поколенья,
рожденья, смерти, запах тленья,
двух женщин лица, смена дней.
Оборотился — так видней.
Чадят мои года-поленья...

В деревне любят хоронить.
Поминки — слёзы с мордобоем.
Где пьют, там бьют, притом гурьбою,
боясь посуду уронить.
Тут грех покойников винить:
всё как-то так, само собою.

А те две женщины, они
стоят, друг другу не мешая:
уж очень жизнь была большая.
И, только руку протяни,
как рядом кто-то из родни.
И тихо говорит: «Душа я».

И то на цыпочки встаёт,
то мнётся, жалится, томится.
Года, беда, двух женщин лица...
Чья тень мене руку подаёт?
Душа её не узнаёт...
А всё равно за всё винится.
8
Мне носить бы, Татьяна, штаны кавалерского плиса
и платочек на шее, чинарик по краю губы...
Я прошёлся бы фертом в сезон созреванья редиса —
футы-нуты-Анюты, не надо фартовей судьбы!
Я гулял бы вдоль сада, ходил бы по тропке зелёной
и глядел от забора, как после ночного дождя
закипают деревья, мотая кто гривой, кто кроной,
после каждого взмаха по-женски плечом поводя.
Ах, какой бы я был бы примерно бы тридцатилетний
и, наверно, Татьяна, анфас (да и в профиль) неплох!
Но к чему мне, такому, окрестные вздохи и сплетни,
потому как женатый, хоть в общем и целом не лох?
А редис в стрелкованьи и весь среднесортный сортамент —
это овощ, Татьяна, но всё ж разновидность травы.
...Даже юные вишни с такими багровыми ртами,
повстречавшись в проулке, меня б называли на «вы».
9
Уже вот-вот просунутся дороги,
нашатырём запахнут лозняки...
Татьяна, это вешние тревоги,
они стращают попусту, в итоге,
живущих в километре от Оки.
Надень дублёнку, нынче сильный ветер,
а ты давно не гощевала тут.
Что из того, что запад снова светел:
уже с неделю как соседский петел
фальшивит на вокалах от простуд.
Но даль чиста и яблони корявы,
графитом по стволам обведены.
Вот-вот падут грачиные оравы.
А бабки из автобуса не правы:
не будет ни потопа, ни войны.
У всех, Татьяна, собственные страхи.
И я боюсь назавтра умереть.
Тогда чужой петух, сугробы, птахи,
старухи и порубочные плахи —
они со мной уже не будут впредь...
Что любят в милых? Чтоб стояли рядом.
Хоть издали на жизнь мою смотри
твоим немного удивлённым взглядом,
как я иду над временем, над садом,
где воздух выдувает пузыри.
Да, дни мои источатся и минут.
Но я иду и вижу с высоты,
как треугольник лика запрокинут,
как волосы развяжутся и хлынут,
как мне рукою машут... Это ты.
10
Ещё цветут усталые сирени,
а жизнь прошла и птица не поёт.
Но женщины блаженные колени
рука ещё на ощупь узнаёт.
Столетье за окном отколготело.
Отплакало недужное дитя.
Душа летит, ногой касаясь тела,
но в нём уже гнездиться не хотя.
Они вдвоём, они на жухлой нитке,
как пуговица, ждущая упасть,
друг другу надоевшие пожитки,
над временем утратившие власть.
Всё больше стало в воздухе вкраплений.
Всё чаще нитка ходит ходуном.
Но женщины блаженные колени
под бережно натянутым сукном!
11
Всей нежностью, всей верой, 
                       всей разлукой,
твоих волос касаясь через дни,
я снова вижу небо над излукой
и помню то, что помним мы одни:
что светел мир от мартовского снега,
что время в глинах проложило паз.
Что дом не просто место для ночлега,
а у судьбы отобранный запас.
Никто нас больше не научит слову,
сдвигающему с места дерева’.
Татьяна, годы выткали основу.
Уто’к без нас приточит к ней слова.
Как долго длится жизнь моя вторая...
Я пальцами лицо твоё найду.
И ты, от детской ласки замирая,
сместишь волос тяжёлую гряду.
12
Кто ходит с ветром, тот не сеет хлеба.
Кто гонит о’блак, тот подёнщик неба —
его зерно не выбросит ствола.
Уже опять кузнечик тяжелеет.
Потом падёт на землю и истлеет,
как ос опорожнённые тела.
Столетие протиснулось в окошки.
Нам от него — ни колоса, ни крошки.
Ты где, жена, в каком своём тепле?
Найди меня, вложи мне пальцы в рану —
и я очнусь, и вспоминать не стану
об этих днях, налипших на стекле.
Моя печаль идёт к тебе кругами.
Она стоит огромными ногами
на лысых глинах нашего бугра.
Когда уснёшь, тебе опять приснится,
что я не твой, а не в чем мне виниться
за тридцать лет, досмотренных вчера.
Свернули дни к продавленному насту,
к смеженью солнц, трудам, Экклезиасту,
к пахучей тесноте твоих волос.
Эй, кто-нибудь? Живые есть в округе?
Ау, погодки, побратимы, други!
Столетье завершилось. Началось.
13
На кого б знатоки ни грешили,
по развалам судьбы за гроши
это я накопал себе Шиле —
торопливый набросок души.
Но в безделке с потешной ценою,
в угловатых сцепленьях пера
я не душу узнал, а земное —
то, что видел всего лишь вчера:
ту же ломкость подро’стковой стати
и движений пружинную прыть.
Никакое суровое платье
эту плоть не сумеет укрыть.
Ах, Татьяна, ведь мы же не дети...
Убери-ка коленки под плед.
Я с тобой — о серьёзном предмете,
хоть ты есть этот самый предмет.
Плох мой слух и совсем обедняет.
Лишь упорное зренье следит,
как черты твои время меняет:
прежде грело, теперь холодит.
Но как в том торопливом наброске,
где теснятся штрихи, мельтеша,
как на жёстко твердеющем воске,
проступает из плоти душа.
14
Устанет — приволакивает ногу.
Слегка косит: безделица, ей-богу!
Чуть шепелявит, если заспешит.
И хорошо: чего трещать без дела?
Ест за троих и балуется белым...
Да кто сегодня этим не грешит!
Мышей боится и ключи теряет.
На всех покупках сроки проверяет
и по три года ценники хранит.
Конечно, можно всё понять превратно:
в конце концов, на солнце тоже пятна!
Но любящий поймёт и извинит.
— Ты где, — кричат, — 
                   нашёл себе такую?
А я сижу и радуюсь-ликую:
— Вот подфартило! Клад, а не жена!
Хромает? Значит, не сбежит к другому.
Косит? Так мне же лучше, дорогому:
кому она, раскосая, нужна!
В покупках дока? Значит, экономна.
Глядит на ценник? 
                Жить привыкла скромно.
Ест за троих? Здоровый аппетит:
вот потому-то, лапушка, и в теле...
А уж какие делает тефтели!
А как в объятья, пылкая, летит!
15
Я мучим жаждой продолженья рода,
желаньем нянчить крошечных детей,
чтоб рядом — куча мелкого народа.
Все на горшках, сидят и ждут гостей.
Наверно, это возраст — с опозданьем:
погодкам — внуков, мне бы сыновей.
Что женский род с его преобладаньем?
По-моему, мальчишки здоровей.
Не спи, жена, у нас с тобой работа.
Какие наши, в сущности, года!
А дети — это вёдра слёз и пота.
Да жизнь вприклад, да счастье иногда.
Пусть будет много в мире Русаковых!
И чтоб торчали щётками волос,
пучком кистей расхожих, колонковых:
на них, поверь, всегда бывает спрос.