Олег Ждан

Рассказы

Ы-а-о-у!

Весна в этом году выдалась теплая и солнечная, и к середине июня, когда начала выколашиваться рожь, никто не сомневался, что урожай будет, какого еще не было на здешней земле. Тогда-то и заморосил дождик. Легкий такой, спорый. Ну что ж, подумали те, кто кормится от земли, поморосит — перестанет. Каждый год бывает такая небольшая подлянка. Успеется, еще и до середины лета далеко.

Но дождик моросил и неделю, и две, и три. “Господи Боже мой! — сердито возопили к концу месяца даже те, кто не знает, как хлеб растет. — Когда это кончится? Что это за е-мое?” А вот на втором месяце все примолкли: что-то будет. Ой-ей. И тут подошло календарное время жатвы. И хотя колос не сформировался... В общем, на республиканском селекторном совещании выступил президент и сказал: эй вы, чтоб все было как надо. Не то... Затем состоялись областные совещания, потом и районные. Не было совещаний лишь в колхозах-совхозах: с кем совещаться? кого пугать?

Дождь моросил...

На втором месяце стали ждать новых радостей, не то землетрясения, не то градобоя. А когда был сформирован при президенте штаб, все поняли: началось. Главные лица государства — министры и всякие заместители — были распределены по областям, где образовали штабы поменьше, а те, в свою очередь... Ну, понятно. Могилевскую область, несомненно, главную в республике, поскольку — родина президента, предстояло курировать Башлыкову, по слухам, другу президента, то есть человеку, куда более важному, чем какой-либо министр. (“Курировать” — несомненно, от слова “кура”, хотя правильнее было бы образовать такое понятие от “петух”, то есть не курировать, а петушить. Тем более что Башлыков, к примеру, мужик крепкий — так отпетушит, если что, — долго будешь за причинное место держаться.)

И вот как дунула эта дружина по городам и селам... Многие заволновались в Могилевской области, а больше всех два председателя, Иван Хорькович и Семен Штых. Дело в том, что... Нет, надо по порядку.

Судьба сводила Хорьковича с Башлыковым уже не первый раз. В прошлом и позапрошлом годах тоже создавался штаб — тогда-то и приметил Хорьковича Башлыков. По крайней мере, в прошлом году, когда подводили итоги и начальник управления сельского хозяйства помянул его имя, Башлыков сказал: “Как, он еще работает?”. С того дня фраза эта стала в районе популярной шуткой. Когда друзья-приятели встречали Хорьковича, обязательно спрашивали: “Как, ты еще работаешь?”. Так же и между собой: “Как, ты еще...”. Короче, Хорьковичу совсем не хотелось опять встречаться с Башлыковым, тем более в нынешних условиях, когда хвалиться нечем и колхоз его в районной сводке, считай, в самом низу...

Что касается Семена Штыха, он заволновался совсем по другой причине. Его колхоз тоже хромал на обе ноги, но в прошлом году, когда Башлыков с эскортом мчал из одного района в другой, захотелось Башлыкову по-маленькому — и всем, естественно, захотелось. Это и есть сила власти: еще минуту назад ты ничего не хотел, а тут еле успеваешь до кустика добежать. Приостановились они в хорошем месте: с одной стороны чистая березовая роща, с другой — поле его, Семена Штыха, колхоза. И хотя вообще рожь в колхозе была неважная, на этом поле стояла стеной. И тогда, справив малую нужду, оглядевшись, Башлыков сказал: “А вы говорите — нельзя работать”. Хотя никто ничего похожего не говорил.

Тут надо заметить, что белорусы, особенно в малых городах, может, и не очень смелые люди, не какие-нибудь чечены или грузины, но — насмешливые. Посмеяться над кем-либо или чем-либо для них — первое удовольствие. (Ну, а что делать, если нет других радостей: денег нет, счастья нет, здоровья маловато...) Вот и эта фраза стала известной. Как встретятся двое, а лучше трое-четверо в чистеньком райисполкомовском туалете, чуть не хором кричат: “А говорите — нельзя работать!”.

Для Штыха, однако, главное, что Башлыков этой фразой не ограничился. Он поинтересовался, чье поле, кто председатель. И когда услышал имя, произнес: “Вот кого надо двигать, а не таких мудаков, как...”. Ну, если честно, человек, которого он имел в виду, вовсе не мудак, наоборот, очень даже толковый мужик, но... Короче, как и все белорусы, долго молчит, терпит, повинно опустив голову, а как вскинется — тут ему хоть сам президент! Потом будет всю жизнь раскаиваться, но в тот момент... Белорус! “Дурны, як бот, як варона, як пень...” Немало подобных фраз в национальном фольклоре. Вот и тот мужик. Когда его полоскали, молчал, носом шморгал, а когда закончилось совещание — выскочил. Да как выскочил! Глаза белые, губы трясутся. Ы-а-о-у! Ы-а-о-у!.. А потом локоть к животу: “Вот вам всем!”. Башлыков подошел к нему в коридоре, положил на плечо руку: “Тебе что, работать надоело или жить?”. Все засмеялись, а радостнее всех наш мужик. Не думаем, что от страха. Думаем, что от счастья. От обаяния власти.

К сожалению, ту, на взгляд Семена Штыха, главную фразу — “вот кого надо двигать” — никто в районе не повторял. И если Иван Хорькович не хотел попасться на глаза Башлыкову, то Семен Штых очень хотел. В самом деле, сколько можно пахать председателем? Пора двигать. Кто-то должен ввести эту идею в уши бестолкового районного начальства. Он даже купил себе белые штаны, чтобы отличаться от прочего председательского корпуса, но...

В общем, грядущий приезд Башлыкова беспокоил всех.

Могилевская область большая, районов много, и, куда первым делом поедет Башлыков, куда последним, предугадать невозможно. Но если, к примеру, поедет в Климовичи, то ясно, что на обратном пути окажется в Кричеве, а если в Оршу, то и в Дрибине, Горках. Хотя... Что ему лишних сто-двести километров? Может для конспирации махнуть, к примеру, в Глуск, а из Глуска в Мстиславль. Не сам крутит баранку. И не на стареньких “жигулях”.

Так и случилось. Побывав в Хотимске, он круто развернулся и так попер в обратную сторону, что только мелькнули Климовичи и Кричев. В Кричеве опять повернул и на третьей космической помчал к Бобруйску через Чериков, Славгород, Довск, Рогачев... В Бобруйске, будто бы, поменял машину, как меняют загнанных лошадей, и... В Могилев? Короче, всех запутал, непонятно было, что и думать. Хотя бы из Чаус дали телефонограмму, что едет, но — проспали, и утром третьего дня его командировки машина Башлыкова подкатила к парадному подъезду мстиславльского райисполкома.

А впрочем, если бы и не проспали... Что тут поправишь? Дождик как моросил, так и продолжал моросить, хлеб как стоял, так и продолжал стоять. На мокрые поля комбайны не погонишь.

Как Башлыков провел тот день на Мстиславльщине, будет восстановлено позже. Пока известно, что побывал в нескольких хозяйствах, обедал в ресторане, но пить водку отказался, будто и не заметил аппетитную рюмку на столе, полненькую, как глаз. После обеда провел совещание, на которое, однако, председателей колхозов не пригласили, и о чем там говорили, осталось тайной. Известно только, что раскрутку все получили страшную, вышли из кабинета предрика, то есть председателя райисполкома, будто из бани. Сразу все отправились в райисполкомовский туалет, и вот там редактор районного радиовещания — лысый, зубастый, бровастый, тоже неизвестно за что получивший на орехи, сказал: “Ну, поняли, кто будет следующим президентом?”. И никто ему не возразил, потому что когда-то, после первого выступления Лукашенко по могилевскому радио, он задал похожий вопрос, многие говорили тогда — ну-у, брось, ты что, не, куда ему, смотри, какие там, а он — не-е... Однако ощущение опасности уже тогда стыло в лицах.

В колхозах Башлыков побывал и в дальних, и в ближних, а вот ни у Хорьковича, ни у Штыха не побывал. А что ему там делать? Противно на отстающих смотреть.

Отъезд был назначен на 17 часов. Однако по какой дороге отбудет — неизвестно. На четыре стороны света вели дороги из Мстиславля: на Кричев, на Могилев, на Оршу, в Россию. Ну, в России Башлыкову пока делать нечего, не президент, а вот другие направления... Всем председателям было приказано включить рации в машинах и ждать на дорогах, что идут по полям. И потому в 17.00 Хорькович и Штых оказались рядом — их поля разделяла лента шоссе. Поморщились, увидев друг друга, но делать нечего, надо выйти из машин, обменяться парой слов.

— Как думаешь, — спросил Хорькович, — здесь поедет или где?

— А хрен его знает, — ответил Штых.

На этом и закончился разговор. И это еще много. Чаще, встретившись, без слов, кисло пожимали руки и — в разные стороны.

Хорькович отъехал от шоссе и остановился в березнячке, откуда шоссе хорошо просматривалось. Решил так: если Башлыков остановится у края поля, — выйдет из лесу, а нет — нет. Не высовываться — золотой принцип.

Штых, напротив, отъехал туда, где шоссе круто поворачивало среди полей — там шофер Башлыкова наверняка сбросит скорость, а увидев машину председателя на обочине, остановится. Была и еще причина, по которой он предполагал встречу с Башлыковым на этом повороте. Тут был довольно высокий пригорок, и, если случалось светлое окно в небе, рожь проветривалась быстрее, можно пробовать молотить. Он и пригнал сюда три комбайна.

Между тем шел уже шестой час, а рация молчала. Что там, устроили на прощанье ужин? Или погнал по другой дороге?

На пригорке Хорькович увидел комбайны Штыха и кисло усмехнулся. Все ясно. Над всей республикой дождь, и только у Штыха погода. Наверняка и сам стоит на шоссе у поворота по стойке “смирно”. Вот я какой, всегда на посту. Такая догадка сильно его обрадовала, и он быстро пошагал к шоссе проверить: стоит или не стоит?..

Штых в это время увидел, что все три комбайна остановились на верхушке холма, и комбайнеры пошли навстречу друг другу. Его, председателя, они не видели за поворотом, за придорожными елками, а он их — как на ладони. И вдруг понял, что сошлись они, чтобы на троих разделить бутылку. “А е-мое!” — воскликнул Штых. Башлыков, как и президент, любит поговорить с народом, и что будет, когда поговорит? Комбайны стояли недалеко, метров триста-четыреста, — кинулся к ним прямо по полю. Ага! Заметили! Брызнули в разные стороны. Вот уж подкинет он им сейчас, так подкинет, что...

И тут оба они — и Штых, и Хорькович — услышали пронзительную милицейскую сирену и увидели, что, мигая красными и синими проблесковыми огнями, мчит могилевская милицейская машина, за ней жарит “мерседес” с затемненными стеклами, за ним летит черная “волга” предрика, а последним изо всех сил несется-бренчит “жигуленок” мстиславльского ГАИ. Хорькович, будто выстрелили над ухом, рванул обратно в березнячок, чтобы не заметили, не остановились, а Штых, наоборот, рванул к шоссе, чтобы приостановились. Да где там! Только половину пути проделали оба, но и то, как оказалось, напрасно. Заметили из “мерседеса” и “волги” обоих, но и не подумали остановиться. И тогда Хорькович, поняв, что больше ему ничего не угрожает, заложил пальцы в рот и радостно засвистел вслед эскорту сопровождения, этому столичному и районному панству. И Штых тоже засвистел, но по другой причине: язык отняло от злости. Ы-а-о-у!.. — и больше ни звука.

Дождик в это время перестал моросить, солнышко выглянуло, но они не заметили перемен.

Жизнь у этого человека получилась странная... Хотя, конечно, сперва надо выяснить, что такое жизнь. Нет, не в метафизическом смысле — тут у каждого свое, а — в быту. Чаще всего это деньги, квартира, машина, жена, дети. Именно этого у него никогда не было и не будет. Ладно, денег сейчас ни у кого нет, квартиры — у тех, кто успел выхватить, машины — у тех, кто ворует или подворовывает, ну а женка? Что мешало ему женку завести? Женок ни покупать, ни в очереди стоять — иди и бери. Нет, не взял, ему не хватило. Тот-этот по две-три поимели, а у него ни одной. Нет, женщины, конечно, были — ого, какой хлопец, какой мужик! Глянет на одну — она сомлеет, на другую — тоже сомлеет. Нет, не получилось.

Было время — пристроился к одной молодке. Только очень скоро, через неделю-две, она закрыла дверь на засов и крикнула в фортку: иди туда, откуда пришел. Ну и пойду, решил он. В общежитие. Пошла ты... Дело в том, что на работе был, не на гулях. Да, именно на работе. Такая уж она у него. Нелегкая, между прочим. Да-да. Ой-ей.

Он тогда совсем молодой был, после службы в армии сюда, в горкоммунхоз, устроился. Профессии не было, и делал то, что прикажут, — подай-принеси. Правда, собирался поступить на курсы шоферов или... Не вышло. Дело в том, что... Бог знает в чем.

Тогда, лет тридцать уже назад, к начальнику горкоммунхоза Петру Ивановичу заглянул другой начальник, приезжий, куда более важный, такой важный, что и непонятно было, что ему понадобилось в этом городе, тем более в горкоммунхозе. Посидел в его облупленном кабинетике три минуты и поехал дальше — на кирпичню, на маслозавод... А Петро Иванович, проводив взглядом машину, вдруг сорвался с места и — толстый, ноги свои только в бане, в зеркале, видел — рванул вокруг своего хозяйства, чтобы успокоиться. На третьем круге увидел нашего хлопца и крикнул: “Ты!.. это... давай!.. Ну!..”. Денег вывалил полкошелька, машину дал. Ну а бреденек, чугунки, сковородки, тарелки, стаканы хлопец спроворил сам. Это потом, позже, все имел свое, а тогда ого сколько пришлось побегать, чтобы не опростоволоситься.

Приезжий начальник был такой важный, что сбились в стаю все другие городские начальники. Или — нет, не все, кое-кто носом не вышел, тех прогнали прочь, а эти все вместе прикатили к реке, туда, где молодой ельничек сбегал к самому берегу и где со стороны города ничего не видать, не слыхать.

А уж тут все было готово: и рыба, и раки. И костерок, само собой. И когда они уселись вокруг костра да чарки наполнили, хлопец наш поднес на огромной сковороде заезжему гостю леща, запеченного в сметане, — так что видавший виды гость нюхнул и челюсть отвалил. “Спасибо, солдат!” — “Служу Советскому Союзу!” — ответил он, и никто не засмеялся, потому что, во-первых, никто не враг себе, с чувством юмора, конечно, тоже можно жить, но хуже, чем без него; во-вторых, и в самом деле задание хлопец получил боевое, выполнил с честью и право на такой ответ имел.

Объяснялось его мастерство просто: служил в Казахстане и раз в неделю с командиром батальона, а то и полка, выезжал на реку Ишим. И все говорили одно — молодец.

С того дня и началась его трудовая слава. Конечно, на каждом заводике, в любой более-менее подходящей конторе имелся свой рыбак и “стольник”, но у одного женка глядит волчицей, другой детей настрогал столько, что не вздохнуть, третьему картошку надо обпахивать, четвертому... А он — вольный казак. Ни женки, ни матери, ни отца, ни сестры или брата. В местном детдоме вырос — ни кола, ни двора, ни гусиного пера. Кроме того, не столько учился в те годы, сколько рыбу и раков ловил. Опять же, в школе тоска смертная, а на реке нет. В детдомовской столовой суп — крупина за крупиной гоняется с дубиной, а тут раки да лещи, запеченные в углях...

Скоро приметил он, что секретарь райкома предпочитает голавликов — значит, надо править вниз по реке, за Коробчино; председатель райисполкома интересуется карасем — карася в Копачах и Теляткове как грязи; начальник милиции подполковник Кощук любит рвануть шашку тола, чтоб вся рыба к небу... Одни любили сразу за ложку, другим — дай подремать на сочной травке, пока идет лов.

В общем, как где что — звонят Петро Ивановичу: “Одолжи хлопца на день”. А Петро Иванович не дурак, еще и поторгуется: “А мне что будет?” — “Я тебе шифера”. — “Шифер мне сто лет не нужен. Выписывай кровельной жести”.

— Ты у меня — валюта, — посмеивался Петро Иванович.

В Могилев, в Минск, даже в Москву возили рыбу и раков. С большими людьми познакомился тогда наш хлопец...

И даже когда Петро Ивановича поперли из горкоммунхоза (договорился на кровельную, но провез мимо — прямо на свой двор) и прислали нового начальника, ничего в жизни хлопца не изменилось.

— Цены тебе нет, — сказал новый начальник, хлебнув ложку архиерейской ухи. Архиерейская — это когда карп и курица в одном котле. Вкусно, что и говорить. Полкотелка выхлебаешь — как будто и не нюхал, не то что не пил...

Компании обычно собирались мужские — никаких женщин, так что и никаких проблем. Известно, где женщины, там и проблемы. Нет, бывало, конечно, но это уже потом, когда поверили ему до конца. У-у, какие приплывали лебедушки!.. И все по-человечески, с добром, по согласию — на каждого по одной. Ну, разве уж совсем узким кругом, родной компанией, — тогда иное дело, можно и по две. “Может, и для тебя пригласить?” — предложили однажды. Нет, ответил, не надо. У него свои заботы: подавать да за гостями приглядывать. Вот, к примеру, Михась Андреевич — как возьмет чарку, так сразу в речку лезет, а плавать не умеет, раз пять довелось вытаскивать со дна. Антон Семенович, наоборот, почему-то лезет на дерево. Заберется на самую макушку и голосит: “Я тут! Я тут!”. И как один не может сам из реки выбраться, так другой на землю спуститься. Приходилось лезть следом, помогать, гладить, чтоб успокоился, по голове и спине. А если сразу — один к реке рванет, а другой на дерево? Так что не до женщин. Хотя... Был случай, когда оказалась в их тесном кругу учительница. У-у, гордая женщина, не подойди, не глянь. Мужчины в тот вечер что-то там про социалистическое соревнование, схватились — шерсть клочьями, и женщина эта загрустила, запечалилась... Так ее жалко стало, что кивнул в сторону ельничка. Была она старше его лет на десять, однако это неплохо, не век же вековать, не на людях показываться, — и когда встретились в ельничке, он еще не дотронулся, а она уже задыхалась, захлебывалась. “Какой ты молодой, — бормотала. — Какой молодой... Что я делаю, Боже, что я делаю?..” Ему даже показалось — полоумная, хотел вести обратно, но... Какая ему, в конце концов, разница — умная она или полоумная? “Ой, как стыдно, — все еще бормотала, — как стыдно...” Зато к костру вернулась нормальной: “Ой, чуть не заблудилась. Ой, как темно, страшно. Ой, как здесь хорошо”. Конечно, неправильно поступил. А с другой стороны — сколько можно про соревнование?

Но лучше всего было ему с сестричкой Любой из больницы. Встретятся за костром и пойдут молча, ни он ей, ни она ему ни слова. И быстро получалось у обоих, хорошо. Она возвращалась с одной стороны, он с охапкой заранее приготовленных еловых лапок — с другой.

Так вот и летели божьи деньки... Позже и Михася Андреевича, и Антона Семеновича поперли с работы, и Кощук вышел в отставку, менялось время, люди, а жизнь его не менялась. Правда, заметил, будто тяжелее стало работать. С одной стороны, в возраст вступал, с другой — вытравили гербицидами и раков, и рыбу, приходилось раньше начинать, дальше ездить. Так выкладывался к вечеру, к приезду гостей, что уже не до женщин. Полстакана проглотит — и спиной к дереву, закрыв глаза. Еще полстакана — только тогда и отойдет.

Однако главное случилось уже в новые времена, в начале перестройки. Заглянул в их городок знатный земляк, депутат Верховного Совета СССР — не то Круковский, не то Руковский... Жил он уже давно в Сибири, там и депутатом избрали, и что его потянуло сюда, на родину, трудно понять. Может, земляческой славы захотелось, а может, по давней памяти — рыбки. Хотя нет, рыбки в Сибири больше, — выходит, славы. И, разумеется, раков. Да, вот чего: славы с раками.

Пригласил нашего хлопца самый главный начальник города и района, сказал: выручай. На автомобиле отвезли его километров за двадцать, туда, где еще попадались раки и куда привезут депутата вспоминать молодость. Минули те времена, когда брал раков руками в норах ближайшей речки.

Когда машина уехала, оставив его одного, обнаружилось, что впопыхах забыл взять в столовой тухлого мяса. Ну, это еще полбеды. В низинке он, прыгая, как кот, наловил лягушек, потом... О, дальше дело тонкое. Надо сперва надрезать лапки, потом содрать шкурку, как платье с женщины — до головы. Нет, это нетрудно, малость, конечно, противно, но ничего, можно терпеть. Женщины тоже не сразу сбрасывают платья, а если надрезать лапки — сбросят... Потом лягушат надо поджарить на костре — и привязать к рачевням.

Рачевень было много, больше дюжины, лягушата маленькие — привязывать пришлось по два, по три. Опустил в ручей, а сам с “топтухой” направился вниз по течению. Беда в том, что стояла вторая половина августа, а раки лучше всего идут во время цветения льна. Час воевал с “топтухой” — поймал несколько штук. Проверил рачевни — пусто. Снова пошел топтать. А ручеек глубоковатый — до самого библейского места холодная августовская вода... В конце концов наловил ведро раков, заготовил молодой крапивы-стрекучки, что придает ракам яркий красный цвет, и все было бы хорошо, если б не так знаменит гость. Обычно, когда съезжались, сразу наливали полстакана водки, а тут... А человек наш уже чувствовал жар.

Да нет, выздоровел, конечно. Вот только стали болеть колени. Через год дали ему третью группу, еще через год — вторую, а там и первую. Тем временем городское начальство опять поменялось. “Что это за чучело беззубое в нашей общаге?” — поинтересовался однажды новый начальник коммунхоза. Ему рассказали. “А-а... Ну, пускай пока поживет”.

Он и живет среди молодых до сих пор. Вылезет на порожек общежития на костылях, постоит на солнышке — и назад. Ему там хорошо. Пенсии на еду почти хватает, а молодые и стаканчик когда-нибудь поднесут.