|
Михаил Синельников
Ветер, смешанный с пылью
* * *
1. Тегеран
Златосечным стихом из Корана,
Словно саблями, осенены
Эти дети и старцы Ирана
И улыбка персидской страны.
Отдаётся она иноверцу
И не стоит почти ничего,
Эти руки, прижатые к сердцу,
Стерегут и вручают его.
И смеются, в туман пролетая,
Как осенние листья легки,
Эти чёрные женские стаи,
Эти платья, глаза и платки.
2. Предгорье
Исламский термидор,
Прохладный поутру,
И свежий ветер с гор,
Взметающий чадру.
Уж сочинён указ
Чуть-чуть явить черты,
И чей лукавый глаз
Блеснул из черноты?
И ты не прав, Сезанн,
Есть в мире чёрный цвет!
Но я забыл «сезам»,
Огня в пещере нет.
И лишь снега вершин —
Как бледные огни,
И лампу держит джинн
Над прахом Хомейни.
3. Молитва
Мерно падают головы, гнутся тела,
Чтобы ясное знанье в душе зацвело,
Долго, долго всходившее к небу «Алла!»
Постепенно становится кратким «Алло!».
4. Исфахан
Пол мечети ходит ходуном,
Глохнет эхо, уходя на отдых,
Чтоб воспрянуть в кажущихся сном
Золотых базарных переходах.
Что купить — кувшин или клинок,
Дивный коврик или ожерелье?
О, Аллах, я в толпах одинок,
Нищ в достатке, мрачен средь веселья!
Там, где звон серебряный завис
И текут сапфировые реки,
Типографски изданный хадис
Я купил за доллар у калеки.
...Забывал берёзовую Руcь
Афанасий, ставший здесь шиитом.
Может быть, когда-нибудь вернусь
Жить под сводом, звёздами расшитым.
5. Перcеполь
I
Персеполь. Тронный зал.
Как похоронный звон —
Всё то, что Ты сказал
Над базами колонн.
Газелью занят лев,
Царей унылый ряд
Плетётся, присмирев,
Но прозвучал аят.
И вот иссяк исток
И обессилел гул,
Где умер Фемистокл
И высох саксаул.
II
Устоявший в зное золотом
И в неутоляемом эфире
Высится твердеющий фантом,
Как напоминанье об Эсфири.
Оказалась этика прочней
Царственных, безжалостно-беспечных,
Ненаглядных тёсаных камней,
Всё-таки довольно долговечных.
Там, где унижаются цари
И напрасно веют опахала,
Сердце мне сказало: «Здесь умри!».
Но душа, пожалуй, отдыхала.
Ей осталось, удивясь воскрылью
Птицы, не ушедшей от земли,
Верить ветру, смешанному с пылью
И с молвой о подвигах Али.
6. Шираз
Прекрасна усыпальница Саади,
Вот — Гулистан, благоуханный сад,
И радуги на бирюзовой глади
Сияющего купола горят.
Куда скромней надгробие Хафиза,
Но мрамор светел, арка высока,
И длинный луч, спадающий с карниза,
Удерживает девичья рука.
Тоска
Армянская песня «Тоска»,
Любимая песня Чаренца,
И можно не знать языка
И слушать, как лепет младенца.
Как шелест мерцающих нив,
Как ветер косматых ущелий,
Как этой тоски перелив
По руслам ключей и свирелей.
И грусть разлучившихся гор,
И скука в глуши деревенской,
И гомон, и ропщущий хор,
И голос единственный женский.
Костры и стенанья в ночи,
Безмолвия гул заунывный...
Так, плачь, откликайся, кричи
О горести дикой и дивной!
По склонам ручьи растеклись,
И этой печали напевность —
Такая туманная высь,
Такая глубокая древность!
И, может быть, думал Помпей,
Палатки откинувший полог,
Как много пустынь и степей,
Как путь возвращения долог.
Гульрипши
То об одном, то вновь о многом
Гремело море, бормоча.
Чуть брезжили в жилье убогом
Пылинки узкого луча.
Мы выбегали в полдень жгучий
И шли за хлебом и вином
Во мгле грядущих злополучий,
И возвращались в этот дом.
И по пути в безмолвном споре
Встречались взглядами не раз.
И поворачивалось море
И ночью бушевало в нас.
Так счастья несколько мгновений
Я знал в былые времена...
Потом промчался дождь осенний,
Прошла война.
* * *
Вот год прошёл. Что было за год?
Могло ли переполнить год
Стечение привычных тягот
И новых мелочных забот?
Осталась в сущности дорога,
Где шли вдоль моря мы с тобой,
И то поскрипывал немного,
То пел песок береговой.
Эон
Не знаю, бог или природа,
Но кто-то в этот самый миг
Загадку цифрового кода
Зачем-то вспомнил и постиг.
В дали созвездий удлинённых,
Промёрзлых или раскалённых,
Для нас рождается эон.
И мы увидимся в эонах!
...Но этот, кажется, не он.
Послесловие к «Манасу»
Усталых лошадей по кругу бег вечерний
Задумчивее стал, смирней и равномерней,
И скоро упадут последние лучи,
И в сумерках скажу: «Коней не горячи!
Приноровись к судьбе —
последним быть поэтом,
И горестно тебе, и хорошо при этом.
Теперь не надо петь, как предок твой,
акын,
Копытами орды растоптанный Пекин.
Вся эта конница Аттилы, Тамерлана
С Буденным вымерла и выпала
из плана,
Загублена краса, нетленная досель,
Чьи губы — небеса, и шея — колыбель.
И не изяществом — сумеет огорошить
Присутствием своим
реликтовая лошадь».
Корнилов
Полу-казак, полу-казах,
Истёрты стремена,
И в узко-пристальных глазах —
Пустынная страна.
Пыль Хоросана, край уйгур,
В солончаках юрга,
Неучастившийся аллюр
Под выстрелом врага.
Афганских рек седой камыш
И гималайский снег,
Кривая тень китайских крыш,
Австрийский плен, побег...
И вот счастливцу и бойцу
Россия вручена!
Но, покорившись багрецу,
Она красным-красна.
И разомкнулся тесный круг
Текинского полка,
Ушла империя из рук,
Течёт струёй песка.
Летит ядро, визжит оно,
Убитый мир притих...
Свидание предрешено
Родителей моих.
И всё течёт живая ткань,
Обрывки отдаю,
И вечно целится Кубань
В империю мою!
Подпруга стала вдруг слаба,
И, вздрогнув на весу,
На плечи падает судьба,
Как беркут на лису.
Яблоки детства
Яблоки колхоза «Кызыл Михнат»
Сладостны и румяны.
Вот моё детство.
Вьющийся шмель мохнат.
Королевский гвардеец, сказка у входа в романы.
Младенческий сон высок,
Старческий сон глубок,
Будущее позабудется, прошлое не возвратится...
Всё-таки не поблёк яблока алый бок,
Громко моторный шмель снижается на страницу.
* * *
Свист азиатского лёсса
В голосе слышу своём.
Не для меня безголосо
Курский споёт чернозём.
Но неожиданно внемлю,
Ибо родился я здесь,
Эту ижорскую землю,
Отзвуков скудную смесь.
Русский подзол и суглинок,
Финский суровый песок,
Рыхлых пластов поединок,
Тусклых болот голосок.
На Севере
Тёмный лес и незрячее время,
Тлеют ветхих домов корабли.
Вот и жило здесь русское племя
И другой не видало земли.
О её изобилье зелёном
В густоте пролетающих лет
Сообщали Брокгауз с Ефроном,
Говорили Некрасов и Фет.
Но такое прошло-миновало,
Память эхом настолько полна,
Что веков, чтоб унять его, мало
И не в силах лесов тишина.
* * *
То Волохова, то Дельмас,
Кармен запястья,
Но всё слышнее голос масс,
Порыв ненастья.
Стучит чекистский ундервуд,
Казнят ребёнка,
Афишу вихри в клочья рвут
И преет пшёнка.
Бредёт Ахматова в подвал
С мешком тарани,
И бредит океанский вал
Весной Бретани.
* * *
Лубянка вызывала с ходу,
Он вспомнил молодость, тачанку.
Конечно, он избрал свободу,
Рыжеволосую гречанку.
Потом — Америка, подруга,
Радиостанция, разведка
И после чаю — берег Буга,
Бред, повторявшийся нередко.
Когда он умирал на ранчо,
Промолвив русское словечко,
В Замоскворечье, внучку нянча,
Заснула дочь, седая зечка.
И в этом сне текли народы
И на корчёвку шли бригады,
Теплели льды, тянулись годы,
Тысячетонные парады.
Комарово
Пять будок, три из них зелёные.
Одной достались, но какой? —
Поклонники неутолённые
И торжествующий покой.
Поскольку в ней жила Ахматова,
Поскольку стала чуть слышна,
Перекликаясь, похохатывая
И отдыхая, тишина.
* * *
Избранничество, что оно!
Возможность в общей быть могиле
И только с теми заодно,
Кого над ямою убили.
А первородство, это — честь
Не уклониться, не отречься
И в щель случайно не пролезть,
Горючим облаком растечься.
* * *
Есть геометрия в природе,
Не потому ли так бодра,
И даже на своём исходе,
Душа безбожная Петра!
Явились линии Евклида,
Когда преобразилась мгла,
И световая пирамида
На море плоское сошла.
Всё стало вдруг далековатым,
Припоминаний ожил дым,
Как это небо над Кронштадтом
С просветом нежно-голубым.
Уехавшему
Я думаю, что фон хорош у богомаза,
И тёмно-золотая рожь — блаженство глаза.
И движутся серпы жнецов, напоминая
О том, что есть в конце концов и жизнь иная.
А что касаемо особ, чьи нимбы тонки,
Ведь не предашь ты их по гроб, устанешь в гонке.
И сам я чувствую — сдаю от перегрузки,
Прикидываться устаю, что я — нерусский.
Вернись домой, кругла Земля, напрасны клятвы,
Уже уставлены поля снопами жатвы!
* * *
Утешений мало у Гиллеля;
Беспощадны Кьеркегор и Шестов.
Милосердья нет в словах браминов,
Но прекрасно солнце в Гималаях,
Горных сосен гаснущие свечи...
Так я думал, странствуя с богатым
И печальноглазым иудеем,
Оплатившим дальнюю поездку
Двум безумным спутникам-поэтам
В край, который указали бонзы,
В бедное селенье, где недавно
В образе тибетского младенца
Возродился сын его убитый.
И вонзались в небо диодары.
Слон
Вялый татуированный слон,
Насторожённо-хмур,
Взошёл, задыхаясь, на скальный склон,
Доставил меня в Джайпур.
И я во дворце махараджи стою
В огне самоцветных камней,
И вижу мелькнувшую жизнь мою
И тысячу долгих за ней.
Но, кажется, слон возникает в любой,
Он равен себе и доволен судьбой,
И всё не кончается труд...
Бывало железным стрекалом в бой
Безжалостный гнал махаут.
Сквозь крупный жемчуг старческих слёз
Блаженный тянется сон...
Когда к Селевку надменному вёз
Царя Чандрагупту он.
Храм Трипу’ра Су’ндари*
Вступая в храмы, ведай загодя,
Какая правда здесь жива.
В оставленной буддийской пагоде
Царят иные божества.
Кто виноват, что людям нравится
Чреда мучений и невзгод!
И триединые красавицы
Ведут победный хоровод.
К познанью приходили многие,
Но с этой пустотой как быть?
И торжествует мифология,
Окрашенная кровью нить.
И мы, дыша всё той же сказкою,
Бредём, страшась небытия,
Но тронет нас прощальной ласкою
Его прохладная струя.
* Трипура Сундари — красавицы трех миров, божества.
|
