Ростислав Евдокимов-Вогак

Там, за Индией, — Цейлон

Запах пыльный, кислый и древний. Цвета охряные, серо-желтые, с редкими зеленоватыми пятнами — плесень на грязной, засохшей корке белого хлеба. Это склон горы. По склону видны светлые полосы: известковые оползни, выжженные, разъеденные солнцем тропы и серпантин дороги. Издалека они выглядят совсем белесыми, словно кто-то разбросал обглоданные собаками кости, а дожди и засухи довели их до чистоты пластмассовых муляжей. Помнится, кто-то назвал солнце — бульдогом. Оно действительно мертвой хваткой вцепилось в эту землю и в это небо, не оставляя им ни минуты времени, ни метра пространства для бегства или просто чтобы прийти в себя, отдохнуть от изнуряющего жара.

Внизу двое. Слегка широкоскулая, с посаженными чуть по-азиатски глазами молодая армянка, вся в черной стружке жестких, колких волос, и совсем еще юный русский. Случайно вышло так, что от довольно большой компании осталось их двое, и вот уже несколько дней водит она почти незнакомого ей юнца по своей любимой стране, показывает средневековые крепости, храмы. Он только что перешел на второй курс Политехнического института и, воспользовавшись каникулами, отпустил бороду. Борода ему идет, и вместе с саженной грудью, крепкими, крупными руками и ногами, добрым ростом она создает впечатление телесной мощи, но и внутренней беззащитности — красные воспаленные веки выдают нежную кожу, а постоянно прячущаяся в бороде смущенно-доверчивая улыбка — такую же нежную душу.

В сущности, в их маленьком путешествии есть нечто недозволенное. Оба понимают это и делают вид, будто все эти восточные условности их не касаются. Но как зной не отпускает небо и землю, так и они не в силах освободиться из-под власти Востока. Напряжение нарастает, достигая порой такой силы, что зримо читается на их лицах, и тогда — это повторилось уже несколько раз — встречные мужчины заговаривают с женщиной по-армянски и говорят, должно быть, что-то гадкое, потому что она пружинисто распрямляет свою несколько широкую спину, вскидывает на них полные темного плеска глаза и отвечает такой резкой отповедью, что мужчины пасуют, словно местные обшарпанные и оттого еще более страшные овчарки перед разъяренной кошкой, если случайно вдруг столкнутся с таким дивом, — кошек здесь почти нет.

Молодой физик пытается в чем-то разобраться, понять что-то, но выглядит порой совсем нелепо, постоянно запаздывая со своим пониманием. Но эти неприятные, стыдные столкновения, словно короткие замыкания в электроцепи, разряжают на время обстановку, давая накопившемуся выход на стороне. Так, то и дело хватаясь за оголенный провод реальности, под одуряющим солнцем они продолжают подниматься вверх к древнему Ахпатскому монастырю.

Когда-то великий Саят-Нова, поэт, слагавший сладчайшие песни на трех или даже на четырех языках, удалился сюда после долгих лет, проведенных в разоренной Армении и в Тбилиси при грузинском дворе. Набеги, нашествия мусульман, неустойчивое возвышение стихотворца, неясные известия о некой романтической истории в высших сферах, рождения и смерти близких, а потом место настоятеля в славной, но уже клонящейся к упадку обители — то ли почетная ссылка, то ли действительно добровольный уход от мира — вот все, что нам известно о его жизни. Но как это все узнаваемо, почти неизбежно в своей мнимой неповторимости!

Молодая женщина с черным блеском металлической стружки локонов рассказывает с легким, упругим, как бы кусающим акцентом, роняя слова раздельно, словно слезы, но на очень точном и правильном русском языке. Если соседний Сисиан, в котором они побывали накануне, был славен когда-то своей академией, где ученые монахи, вардапеты, должно быть, в подражание Аристотелю читали лекции, прогуливаясь по тенистой галерее, — армянка горько вздохнула, — то здесь, в Ахпате, еще задолго до Саят-Новы была богатейшая библиотека, хранившая рукописи по всем основным разделам тогдашней науки, и здание ее почти в сохранности стоит до сих пор, поросшее только мхом и сухим кустарником, проникшим из подступившего к самым стенам одичалого сада.

Молодые люди подходят к гранитным глыбам, из-под которых пробивается полузаваленный источник. Крепкие, узловатые ветви яблонь сплетаются над ним, будто бронзовые тела борцов-атлетов или, напротив, словно отчаявшиеся любовники, и журчит, журчит ручей, виясь меж бугристых корней.

— Послушай, — армянку вдруг прорывает, — знаешь, ведь я тоже должна была учиться в аспирантуре. Уже бы окончила...

— Не удалось поступить?

— Нет, мне дали место.

— Так что же?

— Я сама уступила его другому человеку.

И она все так же прерывисто и скупо рассказывает юнцу, как влюбилась в своего однокурсника, как оказалась способней его и попала в аспирантуру, как пожертвовала ею ради “того человека”, уступила ему место, и как все это оказалось напрасным, потому что... Она не называет имен и ничего не говорит о любви — даже не произносит этого слова, но русскому ее слушателю чуть ли не с самого начала становится все понятно, и он молчит, боясь спугнуть, нарушить строй этих минут.

Ему хочется взять спутницу за плечо и развернуть к себе. Минуту назад это было невозможно, да, правду сказать, и не нужно. Но теперь (он это знал, несмотря на почти полное отсутствие опыта, и само это инстинктивное знание, безотчетный зов утверждали его правоту), теперь она только удивленно отстранилась бы, а потом плакала бы у него на груди, уткнувшись носом в дешевую рубашку. Ни разница в возрасте, ни национальность, ни восточные строгости ничего не изменили бы в главном: уставшая, обиженная женщина ищет у мужчины поддержки и помощи.

Но что он может? Опора? Смешно даже говорить. Полунищий шалопай-студент, он сам еле держится на ногах. Впрочем, о таких серьезных вещах нет, конечно, и речи. Участливое слово, ласка, час-другой близости, а потом так называемая дружба, когда оба знают, что через неделю их будут разделять тысячи километров, и вовсе не ясно, свидятся ли когда опять. Конечно, это так естественно и по-человечески, но разве сможет он подменить столь простыми и грубоватыми действиями (словно включить вентилятор в тягостную духоту) то настоящее, внутреннее сопереживание, которое должна же она заметить в нем? Сопереживание не из-за порушенной карьеры и даже не из-за обломанной любви, но, может быть, более всего — той отчаянной открытости, что заставляет иногда человека исповедаться перед первым встречным, потому что не стало теперь священников и не идти же со своим горем к психологу или в телестудию...

Она все читает у него на лице, но нерешительность его истолковывает по-своему. “Он так юн, — думает она, — и робеет, глупый мальчик! А мне невыразимо тоскливо и, право, все равно. Да что там! Ведь я уже стара для него, и плечи такие широкие, почти мужские...”. И она переводит разговор на другое, а немного спустя неожиданно для самой себя рассказывает, как умерла при родах ее сестра.

И опять острая, щемящая нежность захлестывает его. И как волна, встречаясь с препятствием, только усиливается и взметается, негодуя, так нежность его обостряется до отчетливого ощущения сосущей боли под ребрами от сознания полной невозможности что-то исправить, от бессильного желания помочь.

Тем временем они начинают спускаться вниз, и вот уже приходится выйти из-под защиты деревьев. Дикое, душное солнце оглушает их, словно стакан теплого и мутного тутового самогона. Даже разум тяжелеет, будто в него, как в глаза и уши, набилась вездесущая белесая пыль.

Молодая армянка продолжает еще говорить, что осталась одна у матери и та боится за нее и не знает, как устроить ее жизнь. Но другие мысли нервной дрожью пробегают по ее женскому естеству. Она уже раздражается, и в глазах проступает темное оскорбленное пламя.

Духота, сверлящий сознание жар и это пламя опрокидывают все сомнения в голове юноши. Он полуобнимает спутницу за правое плечо, заходит чуть вперед и, с шумом выдыхая воздух, тянет ее к себе. Она откидывается как раз тем самым движением, которое он ждал: словно бы поражаясь его дерзости, поднимает лицо и отбрасывает назад плечи, до отказа сводя лопатки, но бедра остаются на месте, а груди вздымаются победно и требовательно. Безошибочная точность этого предвидения до такой степени удивляет его, что он растерялся бы, если бы гон мгновений оставил ему время на это. На два или на три биения сердца ему даже вспоминается, будто эту самую сцену он уже видел зимой, несколько месяцев тому назад. Но сейчас не до того. Рука сама собой сползает к талии, вот женщина уже приоткрывает губы...

Хрустит ветка, и они круто оборачиваются, едва не столкнувшись головами. Сверху, из-за деревьев выходит мужчина лет сорока в мятых грязно-коричневых штанах и в синей блузе.

— Здравствуйте. Куда идете?

— Вниз. В Алаверди. Добрый день. — Русский юноша стоит метрах в двух от женщины и малодушно делает вид, что так оно, в сущности, было и раньше. Ну, разве чуть-чуть по-иному...

— И давно вы так... гуляете? — с явным неодобрением налегает на последнее слово мужчина.

— Три дня.

— А ты что, армянка?

Накопившееся за день кровью бросается в голову, застилает глаза и в исступлении самоотречения заставляет тихо произнести:

— Нет, я узбечка.

Потом они понуро бредут вниз. Молча, не глядя друг на друга. Солнце склоняется к вершинам гор, и наступает прохлада. Они поднимаются на очередной пригорок и отворачиваются единодушно. Там, внизу, небольшой шахтерский городок, где транспорт и люди. Идти туда не хочется. И они долго стоят неподвижно, едва не касаясь друг друга ладонями, следя за закатом.

По ближнему склону грустно идет ишак. Он навьючен двумя гигантскими кипами сена, каждая из которых вдвое больше его самого. Хозяина не видно, и кажется, будто ишак идет сам, неся неизвестно куда огромную тяжесть.

— Несчастная я — на него похожа, — неожиданно гортанно произносит женщина.

И юноша замечает, что, быть может, впервые за эти дни между ними ничего не стоит, им легко и свободно.

Ей было лет сорок. Русые льняные косы уложены мерным окружием наподобие венка из августовских колосьев. Такое же лицо, умиротворенное и, хотелось сказать, — русое, было не то чтобы красиво, но печально, ровно, спокойно, словно поле. Было видно, как хочется ей быть особо благоразумной, особо прибранной, правильной: кончики кос тщательно спрятаны, волосы прилизаны, холщовая юбка старательно расправлена на коленях. Но вся эта упорядоченность давалась, видно, с трудом, ибо по природе была она стихийна и непредсказуема, а потому, словно ость из колосьев, выбивались пряди из опрятно уложенных волос, а сбивчивая речь и поминутное одергивание юбки еще усиливали ощущение чего-то принужденного, но вместе с тем по-детски первозданного. Беспорядок, пробивающийся сквозь ухоженность, — такое вот бестолковое сочетание!

— Как тебя звать?

— Неважно.

— А все-таки?

— Если хочешь, зови меня Ярославной.

— Странно.

— Знаю, пусть. — Она была немного безумна. — Хочешь, я расскажу тебе о Цейлоне?

— Ты там была?

— Да. То есть немного не дошла.

— Не понимаю.

— Если захочешь, поймешь. Слушай.

Комната пустая и емкая, как тишина. Сперва она кажется почти голой, и лишь потом замечаешь, что все нужное здесь есть, и даже с лихвой. Стол, два или три стула, шкаф и постель. В углу зеркало, а под ним — ящик с косметикой. Все светлое, сосновое и слегка неровное, будто самодельное, вот только флаконы в ящике покрыты липким, пыльным налетом — пользуются ими редко. Еще один угол занят грязно-серыми покосившимися рамами с натянутыми на них темными холстами.

— Ты видишь эти работы? Его звали Игорь.

— Этих кузнечиков?

— Не смейся. Это сейчас никому не интересно. Но лет двадцать назад, когда он был жив, никто не писал так, как он. То есть писали, наверно, но кто знал об этом?

С холстов смотрели бесстрастные и омерзительные морды стрекоз, муравьев и пауков, написанные словно парадные портреты каких-то неведомых вельмож: с фасеточными глазами, с мягкими переливами зеленого, пепельно-серого и нежно-розового цветов. Казалось — при орденах.

— Не знаю, это действительно так плохо, как сейчас говорят? Но я всегда верила, что он — талант. Я была еще совсем молодой — представляешь? — а он уже умирал. У Игоря был туберкулез, чахотка, он знал об этом и харкал кровью. Мы с ним прожили всего три года, и он все время мечтал показать мне одно место, куда он попал случайно и только однажды. Но все время что-то мешало. То не было денег, то дурная погода, то просто суета заедала. А Игорю становилось все хуже, и в конце концов его отправили в санаторий. Ему предлагали туда поехать и раньше, но он все отказывался — не хотел терять времени, а тут, видно, понял, что больше тянуть нельзя. Он очень ослаб, мне было его жалко, и дней через десять я решила к нему приехать. А когда приехала, то узнала, что он успел перепортить всех баб. Представляешь? Человек еле ходит, я за ним ухаживать еду, и вдруг — такое. Потом мне говорили, что у чахоточных так бывает, но тогда я не знала и ничего не хотела слушать. А он опять стал рассказывать мне о Цейлоне, что это — как сон или сказка из детства. Как становится ему, лишь вспоминает, легко и светло — чувство бестелесного парения, и что он должен побывать там еще раз, со мной и обязательно весною. А я не могла с ним разговаривать и все думала, что — как же так? Как же он мог? Художник, поэт, тонкая натура? Да просто свинство какое-то! Но, знаешь, нашла непонятная немота — пустая, свободная. Вот, приехала, взяла отпуск. Теперь уезжать? Куда? Зачем? И его жалко. Ведь небо, снег, запах самой первой весны — только-только начинают набухать почки у верб, а увидит ли он все это снова когда? Чего уж тут поминать. Кто из нас без греха, правда ведь?

И весь месяц, что я там пробыла, Игорь говорил — столько раз! — все об одном. Что он обязательно дождется весны — настоящей, теплой, когда цветет черемуха. А как он умел — словами, будто красками — ты веришь этому? — действительно живописать — послушай! Это белое, зеленое, пахучее — облака, облачное море, орут и смеются птицы, и все это — черемуха, черемуховая роща. И через нее пройти, как проплыть, потонуть в ней.

Когда, говоришь, у меня весна? А когда же ей быть? Она ведь — ощущенье, а не календарь. У нас весна начинается в апреле, и то не всегда. А заканчивается в середине июня. И в конце августа — уже осень. Ты это хотел услышать? Но ты меня чуть не сбил. Не надо. Я ведь о Игоре.

Он говорил, что это совсем близко от города: видны шпили и купол Исаакия. Но ехать надо долго, часа три, а то и четыре. Сперва на электричке, потом автобусом, а там опять пересадка — какой-то подкидыш — и идти пешком. Идти надо через рощу, и когда все в раннем цвету, она необыкновенна. И вдруг попадаешь на Цейлон... Чья-то старая, заброшенная усадьба, и наверняка помещик тоже был слегка с причудами — вот, как я, — что дал ей такое название. Моя усадьба, что хочу, то и делаю! — самодур, да? Но тут-то, говорил Игорь, он был и прав, потому что, действительно, как в восточной сказке: совсем рядом, и все ходишь и ходишь кругами, куда-то едешь, а потом возвращаешься почти туда же, откуда приехал, но попадаешь совсем в иной мир. Там до сих пор нет электричества, нет асфальта и железобетона. И люди другие: спокойные, размеренные, то ли сонные, то ли ты сам видишь их словно сквозь сон. Какой-то старик на жалких своих сотках — верно, под картошку — пашет первобытной деревянной сохой, только понизу обитой железом. Впрочем, наверно, это все-таки плуг, быть может, даже не такой уж примитивный — я ведь не разбираюсь. Но земля бедная, заболоченная, старик замызганный, печальный, покорный, и никакого мотора — невесть как уцелевшая с доколхозных, что ли, времен кобыла, странно обросшая клочьями седой шерсти на бабках, — ото всего от этого само собой рождается ощущение убогой ветхости, баснословной древности всего виденного.

Я верила и не верила ему, потому что слышала уже не раз, и не знала, зачем он столько сочиняет, но все так точно и с подробностями. Потом мне подумалось, что дело в его работах. То есть, понимаешь, казалось бы, тут все совсем разное, но есть какая-то связь, зависимость. Я спрашивала, и Игорь говорил, что никак не понимает женщин и вообще людей. Не всех, конечно. Что они ему кажутся совсем другими существами — марсианами или вот, кузнечиками. Он, Игорь, что-то думает, чувствует, видит и слышит, а они, то есть все мы, каждый из нас, ощущают все по-своему, у всякого, даже самого близкого человека, своя логика, другому совершенно не понятная. И его, Игоря, мысли и чувства тоже никому не доступны, потому что все разное, разобщенное и не за что ухватиться. Пропасть, космическая пустота вокруг всякого мыслящего существа. И он писал этих марсиан такими, какими, как он думал, они могут быть на самом деле, а не казаться мне, тебе или ему самому, потому что кажется нам то, что мы хотим увидеть, а видеть нам хочется мир всегда лучше, чем он есть, даже когда мы его ненавидим, ибо иначе вообще невозможно было бы жить. Да, верно, у его соседа по лестничной площадке — какой-то начальник и смотрит брезгливо — брюки, пиджак, а из них торчат руки и ноги, по две штуки того и другого. Но в действительности может быть совсем иное, и Игорь, считая себя реалистом, рисовал паука, и бледно-розовое брюшко с нежными пушистыми волосиками на нем, и почти незаметный, как у осеннего неба, переход в мутно-прозрачную, молочную желтизну, сгущающуюся под мышками — у всех шести или восьми его гнусных мохнатых лап — в серую фланель спины и головы. Я не стану рассказывать тебе, какие у них лица. Это невозможно. Самое жуткое, что они почти человеческие, и иногда мне казалось, что я даже узнаю его соседа. Он совсем не хотел представить его обязательно мерзким. Видишь ли, он думал, что другим паукам сосед его может казаться даже красивым — он так его и рисовал! Посмотрите, мол, какие очаровательные водянистые глазки-кинескопы! Это мы для них должны быть страшными — с нашими непонятными, чуждыми им человеческими лицами.

Ясное дело, придумывать он мог все что угодно, а видел все-таки людей, лес, поле, слышал птиц и человеческий голос. Взять и сказать мне, женщине, что женщины, мол, ему совершенно непонятны, словно с другой планеты — больно просто это, показушно как-то, даже если всерьез так и думал. Любовью-то небось не с паучихами же занимался? Но ведь, если вдуматься, все это совершенно недоказуемо. В мир, в жизнь и в женщин тоже надо поверить, а верить он не умел ни во что. Разучился или не хотел? Не знаю. Может, потому и умер, не смог вылечиться. Такое вот самоубийство с помощью чахотки. Бывает.

Но все связано. Игорь умер, а я все не могла забыть его слова и рассказы, голос... Мне вдруг показалось, что все его картины, и эти разговоры, и даже смерть — все придумано, все ненастоящее. А настоящий он совсем иной: такой, каким был со мной и, что ж делать, наверно, с другими... Или, наоборот, совсем один. На даче. В музее. В белые ночи. Ведь он это любил. А кузнечики — они только душили все истинное, внутреннее у него.

И я решила проверить и поехать на Цейлон, куда он рассказывал, и чтобы обязательно распускались почки и пели птицы. Не знаю, как еще сказать, но весна есть весна, а здесь, у нас, она совсем особая — чистая и светлая, как в церкви. Я села в электричку и вышла на станции, которую называл Игорь. Я все боялась, что заблужусь и не найду, где какой автобус и куда ехать. Но странно. Я ничего не забыла, и всякий раз вспоминала какой-нибудь из его рассказов, и находила нужное, и шла дальше. У меня даже было чувство, будто это он меня ведет, ты веришь? А потом я вошла в рощу и больше уже не помнила ничего. В темных ложбинках виднелись еще языки талого снега, и воздух оттого был особенно свеж и пах огурцами. А над ним, над этим запахом холодных ручьев, грязи и снега, стоял тонкий и резкий, вроде бы и не сильный, но проникающий всюду воздушный аромат цветущей черемухи. Белые хлопья, гроздья, пена в океане нежных салатных ростков, и травы, и хлюпающая грязь под ногами... Я очень плохая рассказчица, но поверь: можно было просто захлебнуться, и я захлебнулась и ничего уже не различала.

Дорога диковинными извивами уходила все дальше и дальше вглубь, а вдоль правой колеи откуда-то появилась изгородь из молодых осиновых жердин — что-то вроде плетня, но непонятно, зачем и что огораживать. В ней была своя прелесть — такая, какой в трезвом мире, считается, и быть не должно, — но я подумала: вдруг будет тупик? Ведь изгороди обычно для того и существуют. Я шла по ней еще с час и уже устала. Но тут тропинка вывела к пруду, а чуть дальше по берегу стояла полуразвалившаяся беседка. Она была круглая, вся в ажурном плетении метровой высоты стен из деревянных планок, полуистлевших, поросших грибами, еле добиравшихся от одной резной колонки до другой — на них держалась шатровая крыша. Я подошла. Повсюду шелушилась масляная зеленая краска, а местами из-под нее еще проглядывала позолота. Половицы прогнили, а напротив входа, в глубине стояла диковатая деревянная статуя. Вся рассохшаяся и искалеченная, когда-то она, наверно, изображала какого-то индусского бога. Быть может, Вишну. Не знаю. Я присела отдохнуть и просидела так не меньше часа. Черемуха склонялась до самой воды, стояла настоящая, позабытая нами тишина, когда слышен шелест ветра в ветвях, и какие-то шорохи, и треск ломких сучьев. Временами каркали вороны, а в пруду плавали самые настоящие дикие утки...

Я проголодалась и почувствовала, что времени прошло уже много. Надо было идти. Минут через двадцать я вышла на опушку. Впереди виднелось небольшое поле, а за ним какие-то строения и здание побольше — наверняка, усадьба. Далеко-далеко что-то блестело. Кажется, действительно, это был виден город. Откуда-то появился мужик в кирзовых сапогах, в грязных коричневых штанах. Он ничего, конечно, не пахал, а погонял хворостиной пегую коровенку — видимо, вел ее домой. “Это и есть Цейлон?” — спросила я. Он остановился, расправил плечи. “Нет, дочка, — сказал и махнул рукой вдаль, туда, куда вела, должно быть, дорога с изгородью из жердин, — Цейлон — это тама, килo’метров восемь будет. А здеся — Индия”.

Вот, собственно, и все. Я не помню, говорил ли он еще что-нибудь или сразу увел свою буренку в Индию. Туда, куда он показывал, я уже не пошла. Наверно, это было не нужно.

Ростислав Борисович Евдокимов-Вогак родился в 1950 году в Ленинграде. Поступил на исторический ф-т ЛГУ, но в 1971 г. был отчислен в связи с арестом отца. Работал грузчиком, взрывником и инженером в геолого-геодезических экспедициях на Крайнем Севере, в Закавказье и Средней Азии. С 1982 по 1987 г. был незаконно репрессирован (ст. 70 УК РСФСР — “антисоветская агитация и пропаганда”). Впоследствии реабилитирован. В 90-е годы заочно закончил исторический ф-т ЛГУ, работал редактором в Русско-Балтийском центре “Блиц”, главным редактором альманаха Санкт-Петербургского ПЕН-центра “Мансарда”.

Автор нескольких сборников стихов, многочисленных публицистических статей. Живет в Санкт-Петербурге.

В “Знамени” с прозой выступает впервые.