Николай Работнов

Еще раз о временном увековечивании

Словосочетание, использованное в заголовке, — находка Владимира Войновича в романе “Монументальная пропаганда”. Среди разнообразных эрзацев бессмертия присвоение имени субъекта некоему пережившему его объекту относится к числу самых употребительных. И смерть не является необходимым предварительным условием официального бессмертия — при тоталитарных режимах “вечно живыми” часто делают еще живых.

Почтить память выдающегося гражданина нация может по-разному. Кроме имени, в ход идет изображение, причем материалом для него случалось быть как рисовому зерну, так и целому горному массиву. Одна из высших почестей — помещение портрета на денежные знаки. Если они чеканятся из металла, пусть и не благородного, то это один из самых долговечных способов. А имена может давать не только нация — топонимические права основателей и первооткрывателей признавались на протяжении многих веков.

Проще всего — и дешевле — присвоить имя чему-то уже существующему, но еще не названному. Когда-то это было правилом. Но, как сказал бы В. Брудзинский, исключения объединились и перестали это правило подтверждать, что и является предметом настоящей статьи. Поводом для ее написания послужило знакомство с очередным планом-справочником столицы.

* * *

Впервые жителей Москвы появление приличного плана города порадовало лет десять тому назад. Это событие не осталось тогда незамеченным. По детальности план уступал, конечно, мировым стандартам. А стандартом уже тогда были карты, на которых обозначались все городские здания. Упомянутый план Москвы впервые включал все улицы. В эпоху, когда военные топографы потенциального противника наверняка имели субметровую привязку всех ключевых точек на интересующих их территориях, мы наконец-то, скажем осторожно, начали переставать валять дурака. Но предмет настоящего комментария — не топографический, а топонимический аспект этого и подобных изданий, история нашей страны, застывшая в тысячах имен собственных, причем, в отличие от большинства древних столиц и стран, история главным образом новейшая.

Победившие революции переименовывали все подряд, конечно, не только у нас. Первый полномасштабный пример — Великая французская революция. Разумеется, Пале Рояль (Королевский дворец) стал Дворцом Равенства, а вот Люксембургский дворец Люксембургской же, но тюрьмой, мост Богоматери — мостом Разума. Кое-что переименовывалось находчиво и экономно: площадь Трона в площадь Свергнутого трона, предместье Монмартр в Мон-Марат, площадь Побед — в площадь Национальных побед. Были и двухступенчатые переименования. Площадь Людовика XIV стала площадью Молота — как видим, это старый революционный символ. Но уже в 1793 году ей дали имя Вильгельма Телля. Фонтан Монморанси всего год носил имена Мольера и Лафонтена, потом его назвали менее прекраснодушно — фонтан Брута. Все это были достаточно четкие знамения времени.

В нашей стране резкость топонимических переворотов с течением послереволюционного времени, пожалуй, даже обострялась. Мне рассказывали про одного сотрудника фронтовой газеты, которому после депортации татар было приказано за ночь переименовать весь Крым, что он и сделал. Разумеется, стопроцентно и тоже молниеносно были переименованы в 1946 году населенные пункты нынешней Калининградской области.

Растущая идеологическая нагрузка на топонимику делала ее занятием небезопасным, причем проблемы возникали и не слишком очевидные — на сегодняшний взгляд. Вот маленький пример. Авторы нового плана Москвы расположили прилагаемый список названий, естественно, в алфавитном порядке. Но, скажем, лет пятьдесят назад это не показалось бы естественным. К плану столицы в статье “Москва” первого издания БСЭ (том вышел в памятном 1938 году) приложен список московских районов. Чтобы читатель прочувствовал нешуточность задачи составителей, воспроизведу этот список целиком:

I — Ленинский, II — Сталинский, III — Молотовский, IV — Кировский, V — Фрунзенский, VI — Дзержинский, VII — Свердловский, VIII — Куйбышевский, IX — Бауманский, X — Октябрьский, XI — Коминтерновский, XII — Советский, XIII — Краснопресненский, XIV — Красногвардейский, XV — Пролетарский, XVI — Первомайский, XVII — Железнодорожный, XVIII — Ленинградский, XIX — Киевский, XX — Ростокинский, XXI — Сокольнический, XXII — Таганский, XXIII — Москворецкий.

Пожалуй, только два первых и пять последних номеров не вызывали у редакторов сомнений и тягостных раздумий, а в остальном — сплошное минное поле. Никакой связи с географическим размещением районов порядок в этом списке, конечно, не имел. Районы I и II были расположены в диаметрально противоположных концах города.

Требования возвратить нашим городам и их улицам старинные имена, возродить дореволюционные мемориалы сейчас начали интенсивно удовлетворяться, и автор это, в целом, поддерживает. Процесс пошел, и стоит внимательнее посмотреть на его предысторию и состояние сегодняшнего этапа. Начнем с московских улиц, но ими не ограничимся.

Общеизвестно, что самые старые названия улиц и слобод в древних городах связаны с ремеслами, промыслами и торговлей. В советской Москве эта традиция получила своеобразное развитие. Вряд ли в какой-нибудь другой столице найдешь столько прозаически производственных уличных названий. Автомобильную и Авиационную, Автомоторную и Авиамоторную можно признать прямыми потомками Каретной, а улицы Авиаторов, Стратонавтов и Космонавтов наследницами Ямских. Но вот Электролитный и три Электродных, три Радиаторских, семь(!) Кабельных — не кажутся ли такие названия узковатыми? А еще есть Водопроводная и Насосная, Высоковольтная и Газгольдерная плюс улочка с прямолинейным и смутно обидным названием Газопровод. Наряду с ветхозаветной Дроболитейной есть современные Полимерная и Радарная. Венчает этот список девятисложная и труднопроизносимая Шарикоподшипниковская. Боюсь, что все это сырье для будущих переименований, так же, как и другие многочисленные пронумерованные улицы с одинаковыми названиями. Ждут своего часа все Парковые, с пригородами их двадцать две. А еще есть четырнадцать Проектируемых проездов, каждый аж с четырехзначным (!) номером, выданным, похоже, датчиком случайных чисел. Улицы Ямского Поля сохранились только нечетные, четные переименованы. А от Богатырских вообще осталась одна третья. Но зато Красносельские, Дачно-Мещерские, Железнодорожные, Монетчиковые проезды и переулки так и держатся по шесть штук.

Кратко о наследии недавнего прошлого. Назвать чьим-то именем и одну столичную площадь или проспект значит почтить это имя весьма достойным образом, а имя Ленина с производными от него встречалось на карте советской Москвы по крайней мере семнадцать раз, Кирова — восемь, Калинина и Фрунзе — по семь, Баумана и Подбельского — по шесть, Горького и Кропоткина — по пять (как Маркса и Энгельса, вместе взятых), Куйбышева — четыре раза. Вспоминаю дискуссию во Франции примерно сорокалетней давности по поводу предложения назвать одну из парижских улиц именем Наполеона — до середины двадцатого века такой улицы во французской столице не было. Чем закончилась дискуссия, не знаю, но Rue Napoleon я что-то в Париже не замечал. А в США мысу Канаверал, сгоряча переименованному в честь трагически погибшего президента Кеннеди, по настоянию жителей штата почти сразу было возвращено историческое название, имя Кеннеди осталось только за космодромом.

Сейчас изменение немодной топонимики отнюдь не имеет, к счастью, характера тотального искоренения. Советских улиц осталось двенадцать, Коммунистических — три, Комсомольских — семь, разнообразных Ленинских — двенадцать, включая Ленинградские, не переименованные в Петербургские, Дзержинских — пять, в основном в пригородах. Маркса уже нет, но улиц Энгельса в общей сложности три (а была еще Маркса и Энгельса). Колхозная сохранилась только в Зеленогорске.

В сталинской и послесталинской Москве выжила улица Свободы, а также Вольная и Привольная. Такие названия были у большевиков под постоянным подозрением. В моем родном Ярославле улицу Свободы после войны переименовали, так же, как проспект лейтенанта Шмидта. Эти названия отдавали эсеровским наследием, а мятеж восемнадцатого года остался черным пятном в анкете областного центра. И город Свобода Воронежской области был переименован в Лиски — у Иосифа Виссарионовича дошли до этого руки не когда-нибудь, а в 1943 году. Много позже город стал называться Георгиу-Деж, что от свободы еще дальше, чем Лиски.

Военно-патриотическая компонента естественна в столичной топонимике. Александра Невского, Суворовская, Кутузовская, Багратионовская, Бородинская, Чесменская — старина есть, но не так уж много. В честь советских же генералов, маршалов и адмиралов названо порядка шестидесяти улиц и только три в честь рядовых — Александра Матросова и матроса Железняка, правда, Красноармейских и Красногвардейских — восемь. Генералов превзошли ученые — восемьдесят улиц, и большинство из увековеченных — создатели атомной, ракетно-космической и авиационной техники. А вот сектор литературы и искусства в этом некрополе: в честь писателей примерно шестьдесят названий (из них десять процентов — Пушкин), актеров и режиссеров — десять, художников и скульпторов — десять, композиторов — меньше десятка — даже Чайковского нет. Среди писателей классиков и современников примерно поровну, а из советских мастеров изобразительного искусства я нашел только скульпторов Вучетича и Мухину, художника ни одного. Может, конечно, кого-то по незнанию и пропустил.

Что-то современно рыночное просвечивает в названиях Деловая и Инициативный. Достаточно актуально звучит и внутренне противоречивое имя Магистральный Тупик.

Некоторые названия ведут по ложным следам. Так, Хрущевский переулок старше Никиты Хрущева, а Маленковский — Алексея Маленкова, Брюсов назван в честь Брюса, а не Брюсова. Михалковских три, что напоминает об известной эпиграмме Гафта, но к почтенному поэту и к братьям-режиссерам отношение едва ли имеет, так же, как Митьковские проезд и полукольцо — к известному сообществу художников. Вяземская и Верейская названы по городкам, а не в честь поэта и художника-графика.

Изучение плана было занятием захватывающим. То вздрогнешь, наткнувшись в крайнем северо-восточном углу на конгломерат Магаданская—Норильская—Анадырский—Таежная, то умилишься, обнаружив улицу Вешних Вод или Пруд Ключики, или проезд Соломенной Сторожки...

Пожелаем же тем, кто занимается восстановлением справедливости вплотную: пусть и дальше не слишком торопятся.

* * *

Лет сорок назад в советской печати промелькнуло следующее анекдотическое сообщение. В Соединенных Штатах в то время сорок восемь городишек, в большинстве своем очень мелких, буквально по несколько домов, носили название “Москва”. И вот мэр одного из них обратился в ООН со следующим слезным письмом: заметная часть почты, адресованной в его родной городок, попадает туда через “русскую Москву”, это жителям крайне неудобно, а потому нельзя ли, мол, воздействовать на советское правительство, чтобы оно переименовало свою столицу?

В каждой шутке есть доля шутки, в том числе и в этой. Но эта доля не так велика, как может показаться. Выводы можно было сделать и не совсем смешные. Первый: американцы относятся к названиям своих населенных пунктов более чем серьезно, и переименование крупного города, а тем более региона, — дело почти неслыханное. Можно вспомнить, например, что с обретением независимости от Великобритании американцы не стали переименовывать ни штат Пенсильвания, ни город Балтимор, которые были когда-то вотчинами колонизаторов Уильяма Пенна и лорда Балтимора, пожалованными им английским королем. Это тяжелое топонимическое “наследие царского режима” никому не мешает до сих пор. Во-вторых, мэру-патриоту было известно, что у нас переименовать что угодно во что угодно — плевое дело. Отмеченная когда-то Солженицыным инициатива группы советских журналистов по переименованию к семидесятилетию вождя народов Волги и Луны имела отнюдь не нулевые шансы на успех, особенно в том, что касается Волги. А губернские города по той же Волге были переименованы наполовину — Тверь, Нижний Новгород, Самара, Симбирск, Царицын.

Рассмотрим этот топонимический ураган подробнее.

Самым ранним побудительным мотивом, как и в упомянутом французском случае, было, конечно, желание не увековечить новое имя, а стереть старое, если оно было порождено ненавистным прошлым. А что было особенно ненавистного в дореволюционном прошлом? Как и у французов — монархическая власть и религия. Поэтому неудивительно, что к числу самых ранних случаев принадлежат переименования Белоцарска в Кызыл (1918), а Святого Креста в Прикумск (1920), которому через пятнадцать лет суждено было стать Буденновском, потом опять Прикумском, потом опять Буденновском, а что сейчас, уж и не знаю. Один Спасск переименовали в неуклюжий Беднодемьяновск (а позже появится и еще более неудобопроизносимый Карлолибкнехтовск), другой в не менее неуклюжий, если вдуматься, Спасск-Татарский. Странность последнего названия не смутила авторов, как не смутило недавно шеф-повара нашей министерской столовой название изобретенного им блюда “свинина по-арабски”. Но город этот довольно скоро стал одним из Куйбышевых, Богоявленск переименовали в Жовтневое и т.д.

Однако религиозные имена выжили-таки в значительном количестве. Не тронули Архангельск, Благовещенск, Боголюбово. Подмосковный Богородицк переименовали в Ногинск, но еще два Богородицка остались в Горьковской и Тульской областях. Из двух подмосковных Воскресенсков один стал Истрой, а другой сохранил свое название. Остался и Николаев, поскольку он старше Николая Первого и назван явно в честь моего патрона Николы-Угодника.

Да и с названиями, в которых фигурировало только данное при крещении имя царя или царицы, не спешили. Так, будущий Свердловск оставался Екатеринбургом еще пять лет после смерти Я.М. Свердлова. Запорожье было Александровском до 1921 года, а Ленинакан Александрополем — до 1924 года. Странная топонимическая эстафета получилась у императрицы Елизаветы с С.М. Кировым. Елизаветополь через Гянджу (возвращение исторического имени) стал Кировабадом, а Елизаветград через Зиновьевск — Кировоградом. Еще пять городов носили название Киров, Кировский и Кировское, тем же именем были названы залив и архипелаг из шести островов в Карском море, а также один из крупнейших в Средней Азии каналов, построенных еще до революции. Ну, каналу-то деваться было некуда, он назывался Романовским.

Нечасто встречавшийся, но тем не менее прослеживаемый мотив переименований — стремление избавиться от неблагозвучного, исторически прилипшего названия.

Тут автору этих строк хочется сделать лирическое отступление. Когда-то в озорные молодые годы он выиграл импровизированный коридорный конкурс на самое неприличное название литературного произведения и фамилию персонажа, вспомнив опубликованную тогда в “Новом мире” повесть “Двенадцать палочек на зеленой траве” и старшину Биденко из катаевского “Сына полка”. В топонимических изысканиях этот аспект меня тоже занимал или, скорее, забавлял. Может, и читателя позабавят названия, обнаруженные мной в старом “Атласе мира”: Веселый Подол и Перелюб, Дешевки и Мошонки, Кондон, Манда и Маруха, Суй и Упал, Семятыче и Факфак, Х.един и Яйце. Есть названия, забавные и по-другому: Занулье и Чертомлык, Мягкий Тупик и Мутный Материк, Старобелокатай и Новобелокатай, Большие Боты и Новая Тахта, Бей-Сити и Килер, Кобеляки и Крысьи острова. Но если уж говорить о названиях, в которых буквам тесно, а мыслям просторно, то тут трудно тягаться с одной из приокских улиц в Калуге. Она называется Юнонатуралистическая.

Так что, я думаю, жителями на ура были встречены следующие переименования: Пришиб в Ленинск (1919), Растяпино в Дзержинск (Нижегородский, 1929), Каинск в Куйбышев (Новосибирский, 1935), Пропойск в Славгород (1945). Когда Лбищенск в 1939 году переименовывали в Чапаевск, протекавшую через него речку заодно назвали Чапаевка, а то стоял бы город имени героя Гражданской войны на водной артерии под названием Моча (такая речка есть и в Московской области, а в Калужской, я извиняюсь, и вовсе Высса).

То, что старое имя могло не годиться по разным причинам, ясно. А из каких соображений выбирали новое? Тут царило удручающее однообразие: революционеры всех рангов, вожди — в первую очередь, а во вторую — безвременно скончавшиеся рядовые партии, предпочтительно — погибшие от руки классового врага (таковыми, впрочем, одно время было положено считать и скончавшихся вполне естественной смертью; так, например, Валериана Куйбышева официально отравили враги, хотя умер он от белой горячки). И еще летчики, которых гибло много. Сталин питал к ним слабость — наверное, потому, что сам в воздух не поднимался ни разу. Знаменитых Бабушкиных было двое — революционер Иван Васильевич, расстрелянный в 1906 году, и летчик Михаил Сергеевич, разбившийся в 1938-м. В их честь были названы городки в Бурятии и под Москвой.

Топонимическая щедрость советских властей не имеет, пожалуй, аналогов в истории. В честь рядового большевика были названы города Артем, Артемовка, Артемовск, остров в Каспийском море и поселок на нем. В Ворошиловск переименовывали не только нейтральные Уссурийск и Ставрополь, но и вполне идеологически выдержанный Коммунарск, а ведь был еще Луганск, становившийся Ворошиловградом больше, чем один раз (репутации Буденного и Ворошилова “колебались вместе с линией”). Грузинское село с немецким названием Екатеринофельд переименовали в 1921 году в Люксембурги (похоже на множественное число, но это из-за грузинского окончания, как в “Напареули” и “Цинандали”, или, скорее, как Багратиони). С началом войны названия с немецкими корнями вышли из моды, и городок превратился в Болниси. Услие-Ата стал Джамбулом в 1936 году — к девяностолетию знаменитого акына, который еще через пять лет получил Сталинскую премию. Этот случай достоин Книги Гиннесса как самое запоздалое прижизненное признание поэта.

Время заметить, что существует масса неожиданных параметров, используемых дошлыми экономическими обозревателями и политологами для характеристики благополучия или неблагополучия обстановки в характеризуемой стране. Так, в Соединенных Штатах многие всерьез отслеживают объем продаж шампанского, он оказался одним из чувствительнейших индикаторов состояния национальной экономики. Если говорить о стратегической политической стабильности (или нестабильности и всех связанных с нею бедах), то весьма показательным фактором можно считать как раз топонимическую динамику — количество переименований населенных пунктов и в них улиц в единицу времени. Рост этого количества — индикатор беды. Тем, кому в будущем захочется какое-то немодное название заменить на модное, стоит об этом помнить. А если очень хочется, то, покопавшись, можно найти что-то подходящее и среди существующего. Так, два города по имени Березовский у нас уже есть...

* * *

В заключение — о некоторых отечественных парадоксах с мемориалами. Летом, проходя по дороге на свой садовый участок по подвесному мостику над соловьиным оврагом через ручей, впадающий в Протву, я непременно смотрю направо вниз, на почти уже скрытую оползшим грунтом и буйной зеленью щель в земле, на склоне оврага, у основания моста. Это остатки, вернее, следы бункера Жукова, его подземного командного пункта времен обороны Москвы и перехода в наступление. По моему мнению, в истории Европы это место важнее, чем Ватерлоо и Бородино вместе взятые, — и оно заброшено абсолютно. Ни указателя, ни тропки, только крапива и сныть. А примерно в полукилометре — бывшая наземная часть этого же командного пункта. А в нескольких километрах ниже по течению — родина Жукова, деревня Стрелковка. Она-то, правда, не забыта. Оттуда, за несколько часов до прихода немцев, Жуков сумел вывезти мать и сестру.

В Софии не так давно пытались взорвать пустующий мавзолей Георгия Димитрова. Делали это не террористы, а армейские саперы, но с первого раза не получилось: крепкое сооружение не рухнуло, а только заметно накренилось, причем, как многозначительно отмечала пресса, накренилось в сторону Запада... Московский памятник Димитрову на вернувшей свое имя Якиманке пока стоит цел и невредим, грозя тяжелым кулаком находящемуся на расстоянии прямой видимости Кремлю. Под наш же Мавзолей мины подводятся пока только словесные, но напряжение и раскол в обществе по вопросу о его будущем, и шире — о будущем всего советского некрополя на Красной площади, — в последние годы периодически усиливались, достигая иногда нешуточного накала, сопровождающегося взаимными угрозами со стороны властей и оппозиции. Что же делать? Замечу, что эта проблема систематически обсуждается в средствах массовой информации и не так давно была убедительно проанализирована Р.А. Медведевым в одной из глав его книги “Политики и политика России”, но несколько слов считаю необходимым добавить.

Ничегонеделание — тоже вариант в этой ситуации, но неустойчивое равновесие противодействующих сил, готовое рухнуть с неприятными последствиями, побуждает к анализу позиций и аргументов сторон.

Отвратительная противоестественность превращения трупа исторической личности в экспонат для всеобщего обозрения и объект ежеквартальных консервационных манипуляций ощущается, мягко говоря, не всеми нашими согражданами — с таким ли приходилось сживаться? Видеть Ленина в гробу, хоть и в хрустальном, привычно для страны, и лишь несколько десятилетий активных разъяснительных усилий со стороны церкви и пропагандистских — со стороны властей способны это положение изменить. Подрастающее поколение не отягощено многими нашими комплексами. Девятилетний одноклассник моего внука, впервые прочитав — в старом букваре — “Ленин жил! Ленин жив! Ленин будет жить!”, холодно заметил: “Так не бывает”.

Но “форма”, с политической точки зрения, разумеется, не главное. А главное для людей, отобравших у наследников Ленина власть, — сам факт дальнейшего пребывания этого “недозахоронения” в сердце столицы как объекта поклонения оппозиционно настроенной части населения. И предложения о полной ликвидации этого объекта вызывают у меня уже гораздо меньше понимания и сочувствия, хотя оправдываются неоспоримыми фактами ужасающих бедствий, в которые ввергли страну руководимые Лениным и его преемником большевики.

Ленин, конечно, мрачная фигура в нашей истории. Ну, а, скажем, Петр Первый — не мрачная? Никто не покушается на Медного Всадника и не требует переименовать флагманский корабль отечественного флота. И в Москве Петру совсем недавно взгромоздили монумент величиной чуть не с Колосса Родосского. А ведь настоящим изобретателем Гулага был не Сталин и не Ленин, а Петр Первый, и первыми островами этого архипелага были не Магадан и не Воркута, а Санкт-Петербург. И Сталин всего лишь не выменял своего сына у немцев на Паулюса и дал ему пропасть, а Петр своего запытал до смерти. Скажут — ну, это когда было... Как — когда?! Петр жил позже Шекспира, Кампанеллы, Декарта, Галилея, Мольера, Паскаля и Спинозы, был младшим современником Локка, Ньютона, Свифта и старшим — Вольтера, Монтескье и Франклина, но на Западе предпочитал учиться плотницкому делу. Деяния Ленина и его соратников уже стали “событиями первой четверти прошлого века”, после которых была и Вторая мировая война, и много-много чего еще. Бороться силовыми приемами с историей — двадцатого ли века, восемнадцатого ли — занятие сомнительное.

Осознавая это, Кремль стремился укрепить свою аргументацию путем расширения фронта: мол, Красная площадь — главное место не только парадов и демонстраций, но и гуляний, концертов, а то и спортивных соревнований, теперь на ней каток заливают. Всему этому не место на кладбище, так что кладбище надо удалить целиком. Этот довод критики не выдерживает. Ну, хорошо, перезахороним гробы из-под стены и урны из нее, а как быть с Лобным местом? И, раз уж вспомнили Петра, со стрелецкой кровью, на которой стоит площадь? В России храмы “на крови” можно ставить почти в любом месте. Могиле Неизвестного солдата, ставшей чуть ли не элементом торгового комплекса “Охотный ряд”, не очень тут уютно — ее тоже переносить? Но уместно вспомнить недавнего великого юбиляра — он приветствовал младую жизнь, играющую у гробового входа. Парочки, милующиеся в виду Вечного огня, меня лично не коробят, ведь за них и отдал жизнь Неизвестный солдат.

О кладбище следует поговорить подробнее. Геннадий Зюганов со товарищи повторяют, что на Красной площади похоронены лучшие сыны Отечества. Латинское “о мертвых или хорошо, или ничего” относится только к надгробным речам, а в исторической ретроспективе, даже ближней, о мертвых, как и о живых, нужно говорить одно: правду, всю правду, ничего кроме правды. Только ли лучшие лежат у Кремля? Маршалы Великой Отечественной, Королев, Курчатов, Гагарин — да, кто же спорит. А Мехлис, всю войну расправлявшийся с фронтовиками? А Буденный, заявивший в ответ на предложение расформировать походный бордель, сопровождавший Первую конную: “Я не ..амши воевать не буду”? А Жданов, жиревший в блокадном Ленинграде, и после войны топтавший гениев отечественной литературы? Про Сталина уж и не говорю. Кстати, у столичной проблемы, обсуждаемой сейчас нами, есть и региональный аспект. Лучшие места в секторах почетного захоронения и самые роскошные надгробия на кладбищах многих областных центров принадлежат нынче бандитам. Тут мы, замечу, не одиноки. Пышно хоронит своих не только российская мафия.

Я не сторонник сортировки костей и прахов. Но если их в кремлевском некрополе тронуть — сортировать придется. Именно поэтому трогать не следует. А Ленина нужно похоронить в Мавзолее, превратив его в обычное надгробие, а витрину — в могилу, и открыть доступ к ней и к другим могилам рядом. Не надо попирать это надгробие по праздникам, как было заведено у советской верхушки, но не надо и препятствовать людям, которые захотят прийти сюда с цветами или венками, хоть и хочется надеяться, что таковых со временем будет становиться меньше. Но в любом случае первому Президенту России кладбищенскими реформами заниматься не следовало. Не ему, сровнявшему с землей Ипатьевский дом, было сносить еще и Мавзолей — особенно с В. Жириновским в качестве председателя соответствующей комиссии, куда тот себя настойчиво предлагал. Мы дождались законной смены всех выборных властей, пусть они и решают.